Для этой главы я изготовил круглый щит парирующего типа из дерева thaanchal, но он не очень получился. Выглядит так себе, поэтому я держу его перевернутым и не обращаю на него внимания до тех пор, пока мне не приходится поднять его, чтобы вспомнить, о чем я пишу. Я не был полностью сосредоточен, пока делал его, потому что отупел от попыток отправить электронные письма с моего телефона. Я не знаю, что такое IP-адрес! Что это за фигня?

Но теперь я должен приобщиться к этой технологии, потому что знаю, что Старик прав. Я беседовал со многими людьми и читал о ней достаточно, чтобы понять, как она определяет мою жизнь и как радикально изменится мир под ее воздействием в ближайшие годы. Никакого энтузиазма по этому поводу я не испытываю. Я знаю, что это часть творения и что нет действенного способа отделить естественное от синтетического, цифровое – от экологического. Возможно, я просто цепляюсь за романтизированное представление о палеолитическом прошлом, такое же вредное, как и мифы о примитивизме, которые я критикую. Пещерных людей возводят на пьедестал не реже, чем сочиняют мифы, чтобы очернить их, и, быть может, подобные восторги не менее опасны. Чего только не напридумывали в последние годы приверженцы палеодиет, нью-эйджа и анархо-примитивизма. Наверное, для полноты картины мне стоит подробнее проанализировать некоторые из этих мифов.

Поэтому для этой главы я побеседовал с Джоном Зерзаном, наиболее уважаемым и публикуемым анархо-примитивистским мыслителем из тех, кого я могу разыскать. Но чтобы лучше понять то, о чем говорит Зерзан, я сначала хотел бы поговорить о том прогрессирующем онемении ума, которое я испытываю от нарастающих попыток приобщить нас к аборигенному образу мыслей, которые на деле, напротив, лишь отвращают от него.

Этот символ представляет деревянное блюдо (куламон, coolamon) или деревянный щит. У него есть два толкования, которые связывают его с женской и с мужской культурной деятельностью. Три линии воплощают собой пути к высшим уровням знания и вовлечения, которых можно достичь посредством усиленной концентрации, необходимой для изготовления и использования этих культурных предметов. Их можно использовать в танцах, в приготовлении пищи и других занятиях, которые требуют глубокой связи с духом и безграничной энергии и дисциплины, присущей аборигенной культурной деятельности. При выполнении таких задач может быть задействована мускульная и даже клеточная (унаследованная) память. Расписание теряет значение, когда наступает истинное «время блэкфелла» и мы погружаемся в деятельность. Схожего возвышенного состояния психики мы можем достичь во сне (или даже в трансе), когда наш разум преобразует терабайты информации в сны. Даже прогулка может вызывать такое похожее на транс состояние глубокого мышления: зачастую долгие прогулки и беседы с другими выводят обучение и память на более высокий уровень благодаря именно этому психическому состоянию, которое я называю мышлением предков.

Щит служит напоминанием о том, что наши знания и разум нужно защищать от белого шума цивилизации, этого постоянного фонового гула машин, который, как выяснилось, наносит вред мозгу и снижает уровень IQ. На другом уровне находится культурный белый шум, который наносит ущерб знанию и жизненному укладу. Обращение к этому способу мыслить, характерному для мышления предков, представляет собой защитную практику, которая устраняет такой ущерб. В куламоне можно носить ребенка, а можно хранить охру или положить туда пищу, чтобы кого-то покормить. Он символизирует сохранение знания и неодомашненного разума наших детей, который идентичен разуму наших предков, не знавших колонизации и тесно связанных с окружавших их миром.

Всякому, у кого есть маленькие дети или кто работает с ними, известны свойства неприрученного разума. Он необуздан и дик, в нем бурлят врожденные процессы познания. Дети выполняют задачи, с которыми они раньше не сталкивались, и ты задаешься вопросом: «Да откуда они это знают?» Они целиком и полностью отдают себя игре. Они прекрасно изучают языки, без какого-либо специального обучения и с феноменальной скоростью, ограниченные только речевыми навыками окружающих их взрослых. Большую часть всего, что мы знаем в жизни, мы узнаем в первые несколько лет детства. В индустриализированных обществах этот взрывной период обучения заканчивается примерно в восемь лет, когда ребенка отучают сосредотачиваться на игре и обучении и перенаправляют его энергию на менее вдохновляющую деятельность в рамках системы образования.

После трех-четырех лет школы базальное ядро, образующее яркие воспоминания в мозгу, выходит из употребления и деградирует. Эта та часть мозга, благодаря которой маленьким детям обучение дается без усилий, – у неодомашненных людей она всегда остается активной. Однако, как показывают исследования нейропластичности, нанесенный базальному ядру ущерб можно исправить за счет деятельности, требующей высокой концентрации внимания и ведущей к резкому увеличению выработки ацетилхолина и дофамина. Применение новых навыков в условиях высокой концентрации задействует миллиарды нейронных связей и реактивирует базальное ядро. Потеря функциональности этой части мозга не является естественной стадией развития: природой предполагается, что мы будем ее сохранять и даже усиливать в течение жизни. До недавних пор так оно и было.

Если помнить об этом, то аборигенные ритуалы и культурную деятельность стоит воспринимать не просто как театрализованные представления или способ развития навыков общения, а как упражнения в концентрации – возможно, именно это нужно для развития или восстановления разума, необходимого, чтобы предлагать сложные решения для проблем устойчивости.

Во всех книгах о памяти и мозге, которые я читал, упоминается детский гений, людей призывают учиться и думать, как дети, чтобы повысить свой коэффициент умственного развития или увеличить объем памяти. Мне всегда было интересно, почему мы так старательно вытравливаем в детях эту способность вместо того, чтобы сделать ее надежным фундаментом своего развития.

Возможно, на определенном уровне мы подозреваем, что источник детского гения предопределяется не только механикой и химией мозга, но и чем-то более мощным и труднообъяснимым. Возможно, эти биологические функции мозга являются не источником психической деятельности, а ответом на мысли, которые возникают где-то еще. А что, если мы боимся этого подлинного источника и потенциала нашего разума, неприрученной мощи познавательных способностей наших предков, отражение которой мы видим в глазах наших детей?

Некоторые аспекты сознания, знаний и их передачи так и не получили объяснения и не были научно доказаны, вследствие чего когнитивная наука их избегает. За неимением лучшего слова я называю такие аспекты «экстракогнитивными». Они включают в себя послания, которые передают нам земля и предки: птица или животное, которые странно себя ведут, внезапный порыв ветра, совпадение, которое раскрывает нам глубокий смысл или дает откровение, неожиданный прилив вдохновения – всё это делает процессы познания священными и магическими.

Откуда животным известны пути миграции, по которым они ранее никогда не проходили? Как женщина интуитивно восстанавливает ткацкие приемы, которые исчезли более столетия назад? Почему мысли и решения приходят к нам во сне?

Возможно, в этом случае неважно, как это происходит. Возможно, всё это работает как раз потому, что покрыто мраком тайны. Большинство людей – представителей множества культур знают, что в их жизни присутствует такая экстракогнитивная реальность, несмотря на отсутствие доказательств ее существования. Даже те, кому присущ аналитический, рациональный склад ума, говорят о том, как они что-то «чуют нутром», или обнаруживают, что при решении сложных проблем «утро вечера мудренее».

Вдохновение чаще всего соотносится со сферой искусства, хотя по-прежнему имеют бытование истории о моментах озарения при научных открытиях. Один парень сидит под деревом и на голову ему падает яблоко. Другому откровение приходит, когда он принимает ванну. Но в настоящее время креативность обычно рассматривается как нечетко определенный набор навыков, случайно выпадающий на долю отдельных гениев. Глубокая вовлеченность, охватывающая разум, тело, сердце и дух теперь заменена жесткой этикой преданности труду, восторженным соблюдением дисциплины, навязанной властью. Хотя доказано, что внутренняя мотивация более продуктивна, чем внешнее давление, неопределенные и настораживающие источники этой внутренней силы угрожают иерархии, поэтому естественные методы организационного контроля игнорируются как в системе образования, так и на рабочих местах. Или же они кооптируются в протоколы «самоорганизации», которые предполагают интернализацию администраторов и работы по отслеживанию или управлению, – решение, мало чем отличающееся от ситуации ребенка, в голове которого всегда звучит голос властного родителя.

Наполненная вдохновением связь с невидимыми внутренним и внешним мирами служит обеспечению циркуляции Аборигенного Знания по всему континенту. Эта связь вплетена в каждый опыт обучения в общинах Первых народов. Это ритуал. Это сила, которая оживляет всё Аборигенное знание, – дух гения, который показывает разницу между беседой и разговором, Историей и повествованием, ритуалом и рутиной, вежливостью и связанностью, информацией и знанием. В первую очередь, она подчеркивает глубокую пропасть, разделяющую вовлеченность и подчинение. Большинство из нас сегодня живут не в возвышенном состоянии вдохновленной вовлеченности, а в подчинении навязанным ролям и задачам. Мы – рабы неестественной и ненужной трудовой этики.

Протестантская трудовая этика развилась на основе теорий, предложенных могущественным духовенством. Всё то время, которое не уделялось труду или молитве, предоставляло Дьяволу возможность проникать в человека и нашептывать ему греховные мысли, что-то вроде «а на черта мне всё это нужно?». Духовенство выдумало множество демонов и злых духов, способных запугать работников и принудить их к подчинению. Мой любимый – это Полуденный демон, злобное существо, проникавшее в человека, который позволял себе сиесту. Труд, похожий на рабский, без перерыва на обед, очищал душу и подготавливал ее к раю. А отдохнешь ты после смерти!

Сегодня оба-мы продолжаем работать дольше, чем того требуют наши роли, руководствуясь скорее соображениями социального контроля, нежели производительности. Трудно обнаружить духовное пространство для оспаривания систем власти, если мы работаем по восемь часов, потом пытаемся поднять тяжести, которые нет никакой нужды поднимать, или целый час крутим педали велосипеда, который никуда не едет, чтобы не умереть от сердечного приступа из-за того, что треть нашей жизни проходит в физически ограниченном пространстве. Еще треть жизни (и даже меньше, если у нас маленькие дети) мы спим, а оставшееся время делится между задачами жизнеобеспечения, поездками на транспорте и использованием немногих оставшихся минут для общения с близкими людьми, если таковые вообще имеются. Среди всего этого нам нужно как-то выкроить время для учебы и переквалификации, коль скоро мы не хотим остаться на улице, когда компания, в которой мы работаем, разорится или сменит профиль деятельности.

РАБОТА – это неоспоримая цель всех свободных граждан мира, главное общественное благо. Это четко обозначенная конечная цель всего нашего образования и единственный дозволенный повод получать знания. Но если мы на минуту задумаемся, выяснится, что хотим-то мы вовсе не работы. Мы хотим, чтобы у нас был кров, пища, прочные отношения, приятная среда обитания, интересная учеба и время для выполнения ценных задач, которые нам хорошо удаются. Мне на ум приходит мало видов работы, способных удовлетворить одновременно хотя бы двум из этих параметров, если только вы не пользуетесь особой благосклонностью вашего владельца/работодателя.

Мне часто говорят, что я должен испытывать чувство благодарности за прогресс, принесенный западной цивилизацией на эти берега. Но я ее не испытываю. Жизнь по принципу «работай или умри» – не улучшение в сравнении с доколониальной эпохой, когда для обеспечения крова и пропитания было достаточно нескольких часов деятельности, которую в наши дни люди позволяют себе лишь в отпускной период раз в год, вроде ловли рыбы, сбора растений, охоты, кемпинга и т. д. Остальное время суток можно было посвящать развлечениям, укреплению отношений, ритуалам и церемониям, культурному самовыражению, интеллектуальным поискам и искусному изготовлению потрясающих предметов. Я знаю, что так было, потому что сам живу так – даже сегодня, когда земля представляет собой лишь бледную тень того изобилия, которое было раньше. Нам врали относительно «существования на грани выживания» в прошлом. Никакой грани не было. Если бы всё было так сурово и люди вели жестокую, тяжелую борьбу за существование, то мы бы не стали такими утонченными и умными созданиями, какими являемся.

Опять я романтизирую прошлое. Настало время пообщаться с человеком, который разбирается в этом намного лучше меня, со знаменитым мыслителем, представителем американского сообщества анархо-примитивистов, чьи труды зачастую пренебрежительно называют «рассказами о благородных дикарях». Джон Зерзан – американец чешского происхождения, автор таких книг, как Элементы отказа (1988), Бегство в пустоте (2002) и Сумерки машин (2008). Он утверждает, что цивилизации угнетают людей при помощи парадигм дефицита, тогда как аборигенные общества исходят из парадигм изобилия. Он говорит, что нам нужно реформировать цивилизацию, воспользовавшись знаниями и ценностями аборигенных обществ.