На второй день пасхи, сразу после заутрени, побежали кукучяйские кумушки в Пашвяндре, чтоб разузнать, что к чему. Вернулись под вечер с большими новостями: граф Михалек-то и впрямь помер, играя в шашки с Франеком... на щелчки. Мартина принесли им кофеек и нашла обоих игроков мертвыми, а спальню полную чада. Франек, когда его вынесли во двор, очухался, а вот граф — нет... Пани Милда накинулась на Франека, зачем тот не вовремя вьюшку задвинул. А Франек только головой качал, будто и впрямь был виноват (кому неизвестно, что он глух как пень...). Пани Милда тут же послала верхом Мотеюса в Кукучяй заказать колокола и сообщить Мешкяле, который с час назад с ней и Мартиной пасхальными яйцами в Пашвяндре стукался. После двенадцати часов ночи Мешкяле доставил из Утяны пьяного начальника уездной полиции господина Заранку, своего старого приятеля, и не более трезвых следователя с врачом-экспертом. Эти двое продолбили графу череп и поспорили. Один говорит, что причина смерти — угар, а другой — что щелчки. Заранка кое-как помирил их и составил протокол, всю вину свалив на Франека, который, когда его допрашивали, опять только головой качал и отмалчивался. Лишь в самом конце, когда Заранка сунул ему в руку вечное перо, чтобы протокол подписать, Франек буркнул ему: „Idz do dupy spiewac”[8], и ушел. Заранка бросился за ним побагровев, будто индюк. Мешкяле с пани Милдой едва успокоили его и отвели всех троих наверх поить вишневкой. Еще и сейчас они там гуляют. Но уже не одни. Прибавились волостной старшина Дауба, секретарь Репшис, Чернюс и сугинчяйский настоятель Бельскис. Их всех Мотеюс доставил по приказанию пани Милды как свидетелей, чтобы вскрыть завещание графа. Эфруня, притаившись за дверью, краем уха слышала, что с этих пор до совершеннолетия барышни Мартины вся земля, скот и все имущество поместья будут принадлежать пани Милде, а сама барышня Мартина — господину Мешкяле.

— Где его голова была? Где головенка-то?

— И не спрашивай, ягодка. Эта ведьма Милда уже давно графа вокруг пальца обвела. Что ни просит, то он и напишет. А когда выпросила, чего ей надо было, самого послала к Аврааму овечек пасти.

— Да будет тебе. Побойся бога.

— Будто я глухая, будто не слышала, как Франек бродит вокруг покойника, снимает нагар со свечей и бормочет: „Gdzie baba rzadzi, tam diabel bladzi”[9].

— Иисусе, Иисусе, Иисусе... Чего доброго, Франек-то жалеет, что вместе с графом не помер...

— Помянете мое слово — его дни сочтены. Пани Милда не потерпит у себя под боком живого свидетеля.

— Да будет тебе...

— Будто я слепая, будто не видела, что у покойника глаза приоткрыты? Кому другому, если не Франеку, не дворне теперь пора помирать?

— Как ни верти, для бедного графа без шашек и рай не рай — один только Франек со своим терпением может ему там угодить.

— Как знать, правда ли, что настоятель Бельскис сватал за графа свою двоюродную сестру вдову, которая в шашки играет даже лучше мужчин?

— А кто тебе говорил?

— Сестра бабы Бельскисова кучера. После пасхи граф собирался уже ехать в Паужуоляй и целую ночь с ней в шашки играть. И обещал, если хоть раз продует, на ней женится.

— Видишь, а ты еще спрашиваешь, чья рука вьюшку задвинула.

— А я говорю, может, Франек?.. Из зависти...

— Уж другой такой дурочки, как ты, сестричка, в наше время и не отыщешь.