— Не пущу. Хватит, что ты мою кровь два года за полцены пил!
— Как ты нашу настойку.
— Ах, вот ты как!
— Вот так.
Не нашлось больше слов у Алексюса. Дурной пот прошиб. За три-четыре глотка дядя его вором обозвал. Поднял Алексюс кулак высоко, однако не ударил. Мамаша на руке повисла:
— Не надо, сынок. Пасха — праздник мира.
— Связавшись со всякими подонками, Алексюс, далеко не пойдешь, — сказал Яцкус Швецкус и ушел было в дом, но тут Альбинас Кибис схватил его в охапку:
— Повремени, дядя. Пасха так пасха, а чем мы тебе помешали? Почему ты нас подонками обзываешь?
Не нашел Швецкус, что ответить, а главный забияка босого племени продолжал:
— Так вот что, Алексюс. Раз уж ты записываешься в наше братство, то и наши законы выполняй. Врежь дяде по уху за Стасину корову, за своего петуха да ухо свое, и за то еще, что всех нас оскорбил.
— Ну как, Алексюкас? Бить будешь дядю или помилуешь?
— А ну его, Альбинас. Лучше, когда осенью с шоссе вернусь, красного петушка в подарок принесу да на крышу гумна ему посажу.
— Дело говоришь! Молодец! Раз уж садиться в тюрьму, то хоть бы было за что. Иди-ка спать, дядя Яцкус. Ну тебя к лешему.
Однако Швецкус на этот раз не торопился. Его плешивая макушка побагровела:
— Видит бог, вы тут несерьезно начали, мужики, зато я серьезно кончу. Сколько же ты, Алексюс, за свое ухо запросишь? Лит, два или три я тебе задолжал? Твоя плоть — тебе и цену называть. Свали камень с моей совести.
— Чертово копыто, а не совесть у тебя, Яцкус!
— Чем богат, тем и рад. У тебя шило не прошу, сапожник! — и Швецкус распахнул сорочку, где на груди вместе с ладанками висел черный замшевый кошелек. Но тут выскочила из сеней его жена Улийона. Обеими руками уцепилась за мужнину казну:
— Рехнулся ты, папаша?
— Отстань! Пусти!
— И не подумаю!