Алексюс оборачивается, чтобы обнять его, но Пятрас уже удирает куда-то. Ишь, безбожник! Как на земле, так и на небесах! Господи, но там ведь не бог. Синебородый монах сидит на облачке! У Алексюса руки-ноги отнялись, но он хочет догнать приятеля. Ноги отяжелели, камешки под ногами сыпкие. Прозрачные, будто стеклянные, точно застывшие слезы людские. Не с руки топтать слезы изнавоженными башмаками. Алексюс садится, начинает сдирать башмаки с ног. Ничего не получается. Ноги не сгибаются. Башмаки не повинуются. Нету в руках силы. Сизое облако окутывает Алексюса, и он погружается в усталый тепловатый покой. Будь что будет...
Всю ночь Швецкус не сомкнул глаз, дул в заиндевелое оконце, последними словами проклиная Алексюса.
Когда на рассвете заржал у ворот гнедок, Швецкус не за шапку схватился, а за кочергу...
— Где ты пропадал, змееныш? — закричал, выбежав во двор и открыв настежь ворота.
Алексюс ничего не ответил. Даже не пошевельнулся, привалившись плечом к грядке саней. Напоили батрака? Не иначе!
Страшная злость охватила Швецкуса. Сам не почувствовал, как съездил кочергой по плечу. Но Алексюс спал по-прежнему. Простоволосый, заиндевелый, краснощекий... Швецкус дернул Алексюса за ухо. Ухо осталось в руке...
— Господи боже!
Не ухо, сосулька... Алексюс-то закоченел! Швецкус дернул его за рукав сермяги. А за спиной Алексюса — чумазый Пятрас лежит...
— Люди! Ратуйте! — взвизгнул Швецкус, сунув кочергу за голенище сапога.
И звонко запел в хлеву петух Алексюса, а куры закудахтали дружно, словно на них напал хорек...
Вот так все было.
Швецкус отвез обоих мерзляков к гумну, распряг гнедка, ввел его в хлев — и за голову схватился. Полон хлев перьев, половина кур на земле валяются, половина — на лошадиной кормушке сидят, а петуха как не бывало... Примчалась на крики мужа Швецкувене. У той только глаза на лоб полезли. Сразу в обморок грохнулась. Швецкус собрал мертвых кур в кучу, с любопытством уставился на свою бабу. Неужто бог и эту приберет? Неужто? Вот ладно получилось бы: два покойника, а поминки — одни. Осталось бы Стасе этих семерых кур ощипать да изжарить...
— Хе-хе.
Вспомнил Яцкус Швецкус, как вчера вечером держал, навалившись, Стасе, и задумался... Ах, черт возьми, и ядреность же груди, упругость же тела. Не пришлось бы в кровати силы небесные на помощь звать. И девку не пришлось бы нанимать. И собственные дети пошли бы. Кончились бы золотые денечки для ублюдка его жены Йокубаса. Побатрачил бы он у Яцкуса!.. Побатрачил бы вместо Алексюса. Не стал бы хлеб даром жрать...
— Почему же ты меня не поднимаешь, Яцкус? — вдруг спросила Швецкувене, злобно сверкнув глазом.
— У меня десяти рук нету! — отбрил Швецкус.
— Насчет курочек не переживай. Наседка жива осталась. Давай лучше подумаем, как от покойников избавиться.
— Тс-с! Не квохчи. Полон двор чужих!
Швецкус поднял бабу с навоза и вынес на двор. Уле вдруг голову откинула, пустила изо рта белую пену, а Яцкус, пробираясь через гущу людей, застонал:
— Одна беда — не беда. Стасе, Стасите. Беги сюда, девочка. Давай спасать, пока еще можно, живую. О неживых, может, люди добрые позаботятся.