Книги
Рациональность. Что это, почему нам ее не хватает и чем она важна
Сорок тысяч страниц документов, описывающих десятилетние усилия, подтверждают (и, похоже, обе стороны с этим согласны), что и без дополнительных затрат полигон уже настолько чист, что играющие там дети могут глотать по небольшому количеству почвы 70 дней в году без особого для себя вреда… Но там нет никаких детей, глотающих почву, потому что это болото… Потратить 9,3 млн долларов на спасение несуществующих детей — вот что я имею в виду под проблемой «последних 10 %»[270].
Я однажды спросил родственника, который каждую неделю покупает по лотерейному билету, зачем он бросает деньги на ветер. Тот объяснил мне, как несообразительному ребенку: «Если не играть, то и не выиграешь». Нельзя сказать, что его ответ нерационален: вполне возможно, что психологически выгоднее собрать портфель перспектив, включающий вероятность неожиданной удачи, чем упорно максимизировать ожидаемую полезность, полностью отказавшись от надежды на чудо. Эта логика доведена до абсурда в анекдоте. Набожный старик умоляет всевышнего: «Господи, всю жизнь я чтил твои заповеди. Я соблюдал субботу. Я читал молитвы. Я был хорошим отцом и мужем. У меня к тебе одна только просьба. Я хочу выиграть в лотерею». Небеса потемнели, молния прорезала облака, и громоподобный голос возвестил: «Посмотрю, что можно сделать». Старик воодушевлен, однако проходит месяц, полгода и год, но удача ему не улыбается. В отчаянии он снова взывает к богу: «Господь Всемогущий, ты знаешь, я благочестивый человек. Я умолял тебя. Почему ты меня покинул?» Небеса потемнели, сверкнула молния, и прозвучал глас: «Так пойди мне навстречу! Купи лотерейный билет».
Смену предпочтений провоцирует не только то, как преподносятся риски, но и то, как подаются вознаграждения. Предположим, вам только что вручили 1000 долларов. Теперь вы должны выбрать: взять еще 500 долларов или подбросить монетку — если выпадет орел, вы получите вторую тысячу. Ожидаемая выгода двух вариантов одинакова (500 долларов), но, как нам уже известно, большинство людей рисковать не любят и выбирают гарантированное вознаграждение. Теперь поставим вопрос иначе. Предположим, вам дали 2000 долларов. И вам нужно выбрать: вернуть 500 долларов или подбросить монетку — если выпадет орел, вам придется лишиться 1000 долларов. А вот теперь большинство опрошенных решают подбросить монетку. Но подбейте же цифры: с точки зрения исходов два эти выбора идентичны. Единственная разница — формулировка, которая в первом случае подает исход как «приобретение», а во втором — как «потерю». Переключите этот рычажок — и склонность к избеганию рисков летит в помойку: если риск дает надежду избежать потери, люди хотят рисковать. Канеман и Тверски приходят к выводу, что люди склонны избегать не столько риска, сколько потери: чтобы остаться при своих, они готовы идти на риск[271].
И это тоже верно не только для придуманных экспериментаторами игр. Предположим, у вас диагностировано угрожающее жизни онкологическое заболевание, которое можно излечить либо оперативным вмешательством, что предполагает некоторый риск смерти на операционном столе, либо лучевой терапией[272]. Испытуемым сообщали, что из ста пациентов, выбравших операцию, 90 ее пережили, 68 были живы спустя год, а 34 преодолели пятилетний рубеж. Из сотни выбравших облучение лечение пережили все 100, 77 были живы спустя год, а 22 человека прожили больше пяти лет. В такой формулировке лучевую терапию выбирали меньше 5 % испытуемых — ожидаемая полезность на длительном отрезке времени казалась им важнее.
Но что будет, если поставить вопрос иначе? Из каждой сотни пациентов, выбравших операцию, 10 умерли на операционном столе, 32 скончались в течение года и 66 — за пять лет. А вот из той сотни, что прошли через облучение, в процессе лечения не умер ни один, 23 скончались в течение года и 78 человек не преодолели пятилетний рубеж. Теперь почти половина опрошенных предпочитала лучевую терапию. Они соглашались на более высокий общий риск умереть при условии, что лечение не убьет их прямо сейчас. Но и оба предложения описывают одни и те же шансы, изменилась лишь подача: внимание акцентируется либо на числе выживших, что воспринимается как приобретение, либо на числе умерших, что расценивается как потеря.
Неудивительно, что склонность нарушать аксиомы рациональности распространяется с личных решений на политические. За 40 лет до пандемии ковид-19 — сегодня это звучит зловещим предостережением — Тверски и Канеман предлагали испытуемым «представить, что в США ожидается вспышка необычной азиатской болезни»[273]. Я, пожалуй, приведу их пример в соответствие с современными реалиями. Согласно расчетам, если коронавирус не остановить, он убьет 600 000 американцев. Ученые разработали четыре вакцины, но произвести в достаточном количестве можно лишь одну из них. Если выбрать Миракулон, мы спасем 200 000 человек. Если выбрать Вандерайн, с вероятностью 1 к 3 будут спасены все 600 000 жизней, но с вероятностью 2 к 3 число жертв сократить не удастся. Большинство опрошенных избегают риска и выбирают Миракулон.
Теперь сравним два других варианта. Если выбрать Регенеру, умрут 400 000 человек. Если выбрать Превентавир, с вероятностью 1 к 3 не умрет ни один и с вероятностью 2 к 3 умрут все 600 000 человек. Теперь вы уже умеете замечать вопросы с подвохом и наверняка видите, что эти варианты идентичны; они отличаются лишь постановкой вопроса: либо исходы подаются как приобретения (спасенные жизни), либо как потери (смерти). Но иная подача меняет предпочтения: теперь большинство опрошенных идут на риск и выбирают Превентавир, дающий надежду спасти всех. Легко себе представить, как можно манипулировать людьми, используя правильные формулировки. Чтобы такого не случалось, следует надлежащим образом представлять данные, например всегда упоминать как приобретения, так и потери или же показывать их в графическом виде[274].
Тверски и Канеман объединили наше искаженное восприятие вероятностей с нашим же беличьим отношением к потерям и приобретениям в теорию, которую они назвали теорией перспектив[275]. Это альтернатива теории рационального выбора, и цель ее — описать, как люди выбирают на самом деле, а не указать, как им следует это делать. Первый график показывает, каким образом «вес решения» (субъективное ощущение вероятности, влияющее на наш выбор) связан с объективной вероятностью[276]. Кривая круто идет вверх в районе 0 и 1 (причем вблизи этих особенных значений имеются разрывы), более или менее объективна около 0,2 и практически выходит на плато посередине, где мы не отличаем, например, 0,10 от 0,11.
Второй график — кривая субъективной выгоды[277]. Его вертикальная ось привязана не к нулю, а к подвижной отправной точке, обычно отражающей сложившееся положение вещей. На горизонтальной оси отложены не абсолютные величины — доллары, жизни или какие-либо другие ценные ресурсы, но потери и приобретения относительно этой отправной точки. И в области потерь, и в области приобретений кривая субъективной выгоды выпукла: каждая дополнительная приобретенная или потерянная единица ценится меньше предыдущей, но в поле отрицательных значений график уходит от горизонтальной оси круче: потеря приносит в два с лишним раза больше боли, чем приобретение — удовольствия.
Конечно, чтобы объяснить феномен, недостаточно просто представить его в виде графиков. Но с их помощью можно понять, почему люди нарушают аксиомы рациональности. Эпистемологически уверенность и невозможность — совершенно не то же самое, что крайне высокая и крайне низкая вероятность. Вот почему в этой книге логике посвящена одна глава, а теории вероятности — другая. («P
Асимметрию субъективной выгоды потерь и приобретений тоже проще понять, если от математики вернуться к реальной жизни. Само наше существование зависит от мыльного пузыря невероятностей: от страдания и смерти нас всегда отделяет один неверный шаг. Тверски, с которым мне довелось сотрудничать, однажды поинтересовался: «Сколько с тобой сегодня может случиться такого, что намного улучшит твою жизнь? И сколько сегодня может случиться такого, что сделает твою жизнь намного хуже? Второй список бесконечен». Вполне разумно, что мы больше беспокоимся о благах, которых можем лишиться, и готовы идти на риск, лишь бы избежать резкого снижения уровня благополучия[278]. В крайней точке этого снижения — смерть; а смерть — это не просто нечто очень, очень неприятное. Это конец игры без всякого шанса отыграться, это сингулярность, ввиду которой любые подсчеты ожидаемой полезности теряют актуальность.
Потому-то люди нарушают и еще одну аксиому — аксиому взаимозаменяемости. Если я предпочитаю банку пива, а не доллар, и доллар, а не смерть, это еще не значит, что при определенном значении вероятности я бы заплатил доллар, чтобы поставить на кон свою жизнь ради банки пива.
Или значит?
А может, все-таки рациональный выбор?
Поиск способов, какими люди нарушают аксиомы рационального выбора, стал в когнитивных науках и поведенческой экономике чем-то вроде спорта. (И не только спорта: первооткрывателям таких нарушений досталось пять Нобелевских премий.)[279] Одна половина удовольствия — показать, насколько нерациональны люди, вторая — продемонстрировать, что классические экономисты и адепты теории рационального выбора совершенно не разбираются в человеческой психологии. Гигеренцер обожает пересказывать подслушанный им разговор двух теоретиков выбора. Один из них никак не может определиться, принимать ли ему соблазнительное предложение поработать в другом университете[280]. Коллега спрашивает его: «Почему бы тебе не выписать все плюсы согласия и отказа, перемножить их на соответствующие вероятности и выбрать вариант с наивысшей суммарной полезностью? В конце концов, в своих статьях ты советуешь именно это». Но первый его обрывает: «Ну хватит, тут дело-то серьезное!»
И все-таки может случиться так, что последними посмеются фон Нейман и Моргенштерн. Все эти табу, ограничения, нетранзитивности, переобувания на ходу, сожаления, избегания и влияния формулировок только демонстрируют, что люди нарушают аксиомы, но не доказывают, что они должны их нарушать. Конечно, в некоторых случаях, когда дело касается, например, святости человеческих отношений или грандиозности смерти, нам действительно лучше бы не производить вычислений, предписанных теорией рационального выбора. Но нельзя отрицать и того, что люди на самом деле хотят, чтобы их выбор отражал их же ценности, и вот здесь теория может нам помочь. На большее она не способна, но даруемую ею последовательность не стоит воспринимать как нечто само собой разумеющееся. Мы называем решения глупыми, если они противоречат нашим ценностям, и мудрыми, если они им соответствуют. Мы уже видели, что порой люди нарушают аксиомы по глупости, пытаясь избежать непростых компромиссов, стремясь к нулевому риску и поддаваясь на словесные манипуляции. Подозреваю, жизнь сплошь и рядом ставит нас перед выбором, где умножение риска на вознаграждение помогло бы принимать более мудрые решения.
Стоит ли приобретать расширенную гарантию, которую вам навязывает продавец-консультант при покупке бытовой техники? Около трети американцев поступают именно так, в сумме отстегивая более 40 млрд долларов в год. Но задумайтесь, есть ли смысл покупать медицинскую страховку вашему тостеру? Ставки не так высоки, как при страховании дома или автомобиля, где наступление страхового случая может серьезно сказаться на вашем благополучии. Если бы покупатели даже грубо прикинули ожидаемую выгоду, они бы заметили, что расширенная гарантия обходится почти в четверть цены товара, а значит, окупится, только если техника будет ломаться с вероятностью 1 к 4. Но достаточно заглянуть в журнал для потребителей
На оценке рисков и вознаграждений должны основываться и медицинские решения, последствия которых гораздо серьезнее. Врачи и пациенты чаще всего мыслят в терминах предрасположенности: онкологический скрининг вещь хорошая, потому что обнаруживает рак, а хирургическое лечение рака вещь хорошая, потому что помогает избавиться от опухоли. Но, если задуматься об издержках и выгодах, взвешенных по вероятности, хорошее может обернуться плохим. На каждую тысячу женщин, которые ежегодно проходят УЗИ яичников, реальную опухоль обнаружат у шести. Но из тысячи женщин, что регулярно на УЗИ не ходят, ее обнаружат у пяти, а число смертей в той и другой группе идентично: три. Вот такие выгоды. А что можно сказать об издержках? Из 1000 обследованных на УЗИ женщин 94 получат ошибочный онкологический диагноз, 31 пациентке без нужды вырежут яичники, а для пяти операция обернется серьезными осложнениями. Число ложных диагнозов и ненужных операций среди женщин, не ходящих на УЗИ, естественно, равно нулю. Не нужно быть великим математиком, чтобы понять, что ожидаемая полезность скрининга на рак яичников отрицательна[283]. То же самое можно сказать и о скрининге на рак простаты у мужчин путем определения уровня простат-специфического антигена (я от него отказался). Это простые примеры; в следующей главе мы глубже рассмотрим тему сравнения издержек и выгод ложных тревог и верных попаданий.
Даже когда точные цифры недоступны, нам все равно стоит дать себе труд мысленно перемножить исходы на вероятности. Сколько людей разрушили себе жизнь, ввязавшись в игру с высокими шансами на микроскопический выигрыш и низкими шансами на катастрофическую потерю: нарушали законы ради смехотворной суммы денег, без которой легко могли обойтись, или ставили на кон репутацию и спокойную жизнь ради бессмысленной мимолетной связи? Если говорить не о потерях, а о приобретениях, сколько одиноких людей отказываются от небольшого шанса найти свою вторую половину и прожить в счастье всю оставшуюся жизнь, потому что учитывают только высокую вероятность поскучать за чашкой кофе на свидании с занудой?
Кстати, помните, мы говорили о готовности поставить на кон свою жизнь? А вы никогда не пытались сэкономить пару минут, превысив ограничение скорости? Не потворствовали своему нетерпению, проверяя новые сообщения прямо на пешеходном переходе? Но как бы вы поступили, сопоставив эти микроскопические выгоды с вероятностью погибнуть в ДТП, умноженной на сумму, в которую вы оцениваете собственную жизнь? А если вы об этом не задумываетесь, вправе ли вы считать себя рациональным человеком?