На следующий день, а это была Пасха, мы стали объзжать избирательные участки, чтобы понаблюдать за ходом голосования, а затем немного изменили маршрут и заехали в трудовой лагерь Бардхор, расположенный неподалеку от Каваи. В Эльбасане нам сказали, что там находятся многие члены демократической партии. Издалека лагерь был похож на убогую копию лагеря для военнопленных времен второй мировой войны, — он был окружен двумя рядами колючей проволоки и охранялся вооруженными людьми как с внешней, так и с внутренней стороны. При ближайшем рассмотрении оказалось, что условия содержания в этом лагере были даже хуже. Охранники использовали боевые патроны, и у них был приказ открывать огонь при малейшем намеке на бунт или попытку побега. Я встретился с Эдмондом Пояни, который отбывал длительный срок за «оскорбление светлой памяти Энвера Ходжи», и некоторыми «политическими», сидевшими вперемежку с ворами и матерыми уголовниками. Как только мы подъехали, один из них попытался перелезть через колючую проволоку. Не окажись мы тут, его бы тут же расстреляли. Другой уголовник подарил мне устрашающего вида нож в качестве сувенира. Третий дал мне письменные показания о недавнем бунте, во время которого несколько его друзей были убиты. Бардхор был воистину адским местом.
В тот день коммунисты победили на выборах, но этот результат продержался недолго. Демократическая партия с отрывом победила в городах. Даже Рамиз Алия лишился в Тиране своего мандата. Коммунисты победили в сельской местности, где проживало 75 процентов населения страны. Демократическая партия просто не смогла отправить своих кандидатов в деревни. Но именно города были центрами политики; там сразу же возникло сопротивление коммунистическому правлению на основе того, что мартовские выборы 1991 года не были справедливыми, и тогда сторонников Сали Бериши уговорили присоединиться к коалиционному правительству.
Через две недели после возвращения в Лондон мне позвонили из Албании и сообщили хорошую новость: двадцатипятилетний приговор Мидхату Хавери был отменен. Возможно, этому способствовал наш визит в тюрьму. Он был свободен и залечивал свои раны. Через несколько недель на свободу были отпущены и другие политические заключенные.
Вскоре должны были устранить и другую несправедливость, запятнавшую британскую разведку в годы войны. 21 сентября 1991 года «военные преступники» Эймери и Смайли прибыли в Албанию по приглашению Сали Бериши. Позже Смайли написал: «Когда мы пересекали границу Албании, меня охватили воспоминания сорокавосьмилетней давности, как в ночной тиши, рискуя своей жизнью, мы покидали эту страну на торпедном катере и чувствовали облегчение, смешанное с грустью об оставленных там друзьях»[139]. Через несколько дней, вспоминал о поездке Смайли, у него снова был всплеск эмоций, когда он встретился с переводчиком Шекиром Трими, «которого в 1944-м нам пришлось оставить, как тогда казалось, на верную смерть». Но он выжил и провел пять лет в одиночной камере и еще двенадцать — на тяжелых работах. Затем Эймери обратился к конгрессу демократической партии, уже подготовившемуся к неизбежному второму туру голосования, и вспомнил, какое вознаграждение Ходжа назначил в 1944 году за его голову. «Должен напомнить вам, что это предложение потеряло свою силу», — сказал он аудитории из 1 300 человек.
Теперь Бериша был другом Британии, и партия консерваторов поддерживала его заявку на власть. 10 октября я пригласил его на обед в рыбном ресторане во время нашей партийной конференции в Блэкпуле. Затем он был нашим гостем в Европарламенте в Страсбурге, и я пригласил его на ужин, гораздо лучший, чем обед в Блэкпуле. 12 марта 1992 года его партия победила на новых выборах, и он был избран президентом Албании.
Через несколько дней пришло письмо с еще более радостными новостями. Мидхат Хавери тоже выдвинулся после того, как 10 апреля 1991 года его приговор был отменен. Он стал начальником полиции Эльбасана, и в его ведении находилось то здание, где его содержали. А также в его обязанности теперь входила охрана нового узника, бывшего шефа полиции Владимира Хайзи, который жестоко пытал его ночью 14 декабря 1990 года.
18. Арест Андрея Сахарова
В январе 1980 года Советы решили устранить ключевую фигуру диссидентского движения. 22 января они арестовали Андрея Сахарова, когда тот ехал на машине в Академию наук, привезли его в прокуратуру и там сообщили, что его высылают в Горький (ныне Нижний Новгород), закрытый для иностранцев город, где он не сможет общаться с иностранными журналистами. Его также лишили всех наград, включая звание Героя Социалистического Труда.
В это же время милиция нагрянула в квартиру Сахаровых на улице Чкалова, отключила телефон и выставила у дверей охрану. Западные журналисты ринулись к квартире Сахаровых, но не успели они выйти из лифта на шестом этаже, как у квартиры № 68 их сразу же отправили назад. Тогда же Елене сообщили, что ей разрешено уехать в Горький вместе с мужем, поэтому ей пришлось немедленно упаковать вещи, чтобы успеть на самолет, вылетавший в 6 часов вечера.
Мужа и жену доставили в аэропорт порознь. В Горьком их встретили агенты КГБ и сопроводили в дом № 214 по проспекту Гагарина в новом районе Щербинки на окраине города. «Это нормальная квартира, — позже рассказывала мне Елена. — Четыре комнаты, ванная, телевизор, газ, жилая площадь около 42 квадратных метров. Все было подготовлено для нас, включая мебель и еду в холодильнике, не было только телефона. Это была квартира КГБ, которую использовали для конфиденциальных встреч».
Я вспоминаю, как во вторник вечером огласил новость об аресте Сахарова политическому комитету Европейского парламента и как отреагировали мои коллеги. За исключением Альфа Ломаса из лейбористской партии, который поддержал действия КГБ, все левые и правые в первый раз объединились — мы были возмущены и обеспокоены как судьбой семьи Сахаровых, так и будущим всего мира. Мы сочли это не только крайне наглым актом репрессии, но и открытым вызовом, брошенным западному общественному мнению, тем более, что это событие лишь подчеркивало нашу беспомощность. Казалось, мы ничего не можем поделать, как не сделали ничего и месяцем раньше при вторжении в Афганистан. Советы хорошо все просчитали. Запад был бессилен перед фактом заранее подготовленного вызова ему и президенту США лично.
Не оправдалась западная теория о том, что Сахаров принадлежал к немногочисленному «неуничтожимому» классу советских диссидентов. Считалось, что великого советского ученого никогда серьезно не накажут, так как ученые более ценны для советского правительства, чем люди иных профессий. «Теперь больше нет неприкасаемых. — написала «Монд». — И это знаменует конец сосуществованию двух сверхдержав».
Тем не менее, по меркам начала восьмидесятых, Сахаровы были относительно свободны в своей квартире в Горьком. Они даже могли продолжать диссидентскую деятельность. Елена Боннэр рассказывала: «Я никогда не забуду, что до 1984-го могла свободно ездить из Горького в Москву и обратно, общаться с людьми, писать им. Например, я помогала матери Щаранского, когда та хотела сделать заявление для прессы. И это раздражало. Но проходили месяцы, и я становилась все более одинокой. Некоторые наши друзья уехали за границу, других арестовали, иные просто боялись поддерживать связь»[140]. Сахаров продолжал научные исследования, писал письма зарубежным коллегам, даже публиковался. Все это представлялось в советских средствах массовой информации свидетельством того, что он не так уж сильно наказан. «Это не страшнее, чем предложение британскому ученому пожить в Манчестере», — заявил один из советских журналистов.
Связь с окружающим миром была возможна, хотя и ограничена. В ноябре 1981 года Сахаровы даже одержали победу в схватке с КГБ из-за Лизы Алексеевой, невесты Алексея Семенова, сына Елены от предыдущего брака. Алексей в 1978 году эмигрировал в США, и Лиза три года пыталась последовать за ним. Сахаровы объявили голодовку, и через 16 дней, к удивлению многих, Лиза получила заграничный паспорт. Всем, кто знал об этом, было ясно, что Политбюро отменило решение КГБ по политическим причинам. Униженный поражением, что редко случалось в его практике, КГБ решил впредь никогда не отступать перед сахаровским «оружием» — голодовкой.
25 апреля 1983 года у Елены случился инфаркт. Она нуждалась в сложной операции на сердце, которую нельзя было сделать в Советском Союзе, особенно такому человеку, как она — ведь в 1975 году в советских больницах ни один опытный врач не брался оказать ей необходимую помощь из страха перед КГБ.
Тогда же Сахаров совершил политическую ошибку. Он написал открытое письмо известному физику из Стэнфордского университета Сиднею Дреллу, которое было опубликовано в американском журнале «Форин афферс» в июле 1983 года, где выдвинул предложение об уничтожении мощных советских ракет шахтного базирования, предназначенных для первого удара по США. Пока СССР был лидером в этой области и не собирался легко отказываться от этого. «Если для изменения положения надо затратить несколько миллиардов на ракеты MX, — писал Сахаров, — может, придется Западу это сделать». Это могло бы помочь, писал он, уменьшению опасности ядерной катастрофы.
КГБ тут же увидел возможность начать кампанию в прессе и воспользовался ею. 3 июля 1983 года газета «Известия» опубликовала письмо четырех академиков, обвинявших Сахарова в желании «заставить нашу страну капитулировать перед американским ультиматумом». Он получил около 2 500 обличительных писем от тех, кто поверил в такую искаженную версию сахаровской поддержки разоружения.
Состояние здоровья Елены все еще внушало опасения, и Андрей пытался настоять, чтобы ей позволили посетить США для лечения, а также для того, чтобы повидаться с родными. Он написал Юрию Андропову, а после его смерти 9 февраля 1984 года обратился к его преемнику Константину Черненко: «Эта поездка стала для нас вопросом жизни и смерти». 30 марта его вызвали в ОВИР города Горького и уведомили, что ответ на его обращения придет через месяц.
Однако КГБ не собирался быть мягким в такой трудный политический период: с временным кремлевским лидером, в разгар войны в Афганистане и на волне слухов о том, что Рейган готовился к первому ядерному удару. 2 мая Андрей провожал Елену в одну из ее регулярных поездок в Москву. Через окно аэропорта он наблюдал, как она идет к самолету. Вдруг подъехала машина, и Елену арестовала милиция. «Первый допрос и обыск состоялись прямо там, в аэропорту. Мне заявили, что я буду осуждена по статье 190 за распространение заведомо ложной антисоветской пропаганды», — рассказывала она.
Андрей вернулся в квартиру. Через два часа местный начальник КГБ туда же привез и Елену. Он произнес перед ними целую речь с угрозами и обвинениями Елены в том, что она является агентом ЦРУ, и взял с нее подписку о невыезде из города. 4 мая ТАСС обвинил Елену в связях с американскими дипломатами и в планах уехать в США, чтобы просить там политического убежища. Андрей решил, что у него нет иного выхода, кроме как объявить очередную голодовку.