Единственный звонок за все утро следующего дня поступил от оператора, который назвал им их номер. Андрей рассказывал мне: «Мы ждали, но ничего не происходило, я даже подумывал выйти в магазин за покупками. Но по телевизору шла очень интересная программа, поэтому мы просидели дома до 15.00, и тут, спустя пять часов после назначенного времени, наконец-то зазвонил телефон. Я поднял трубку, и мне сказали, что со мной хочет поговорить Михаил Сергеевич». Во время этого драматического разговора, о котором я первым рассказал в печати[146], Горбачев сказал Андрею, что Елену «помиловали», что указ Верховного Совета, согласно которому он был сослан в Горький, «смягчен», чтобы он смог «вернуться к работе на благо родины». Андрей выразил сомнение, а существовал ли этот указ вообще.
Елена рассказывала: «Могу вас уверить, что со стороны Андрея весь разговор шел не о нем самом, а о трагедии Марченко и судьбах других узников совести». Сахаров спросил Горбачева о тех политзаключенных, которых он упоминал в февральском письме. Горбачев ответил, что не во всех случаях возможно снисхождение. На это Андрей ответил, что Марченко «убили» в тюрьме и что освобождение заключенных необходимо ради справедливости, ради всей страны, ради международного доверия, ради успеха самого Горбачева. «Было очевидно, что именно Сахаров подводит разговор к концу, что, возможно, было не слишком вежливо в подобной ситуации».
Через два дня в Горький по просьбе Горбачева приехал президент Академии наук Марчук. Анатолия Александрова, к которому Андрей тщетно обращался за помощью два года назад, сняли с этого высокого поста из-за аварии на чернобыльской АЭС, случившейся 26 апреля 1986 года. За Сахаровым прислали машину и привезли его на разговор, во время которого оба ученых обсудили будущее. Они сошлись на том, что Сахаров вернется к своим исследованиям в Физическом институте им. П.Н. Лебедева в Москве, и что он дает слово не участвовать в политической деятельности, «кроме как в особых случаях», когда, перефразируя Льва Толстого, «не сможет молчать».
Марчук, как оказалось, вряд ли симпатизировал Сахарову больше, чем его предшественник. Он был не согласен с «нигилизмом» Сахарова, на что тот ответил, что сегодня, если принять во внимание политику гласности, говорить правду в Советском Союзе более не считается преступлением. Сахаров рассказывал: «Марчук сказал, что беседовал со многими членами Академии наук, и если я продолжу привлекать внимание к «отрицательным сторонам» общества, то окажусь в пустоте. Это явно шло не от Горбачева, а от других органов. Они пытались запугать меня, хотели предупредить, что мне снова может стать плохо». Даже в этот момент ведущие умы советской науки угрожали ему, следуя приказам КГБ.
На следующий день Андрей отправился в отделение милиции, где после некоторой волокиты ему обменяли документ о ссылке Елены на ее обычный паспорт. Через два дня, 22 декабря, супруги сели на московский поезд, и в семь часов утра следующего дня их уже приветствовала огромная толпа энтузиастов. Они нашли свою квартиру на улице Чкалова в запущенном состоянии, да и телефона все еще не было. Квартира пустовала на протяжении пяти лет, с тех пор, как невестка Елены Лиза уехала в Америку. Горбачев был бы немало смущен, сказала Елена, если бы узнал, в какую квартиру им пришлось вернуться.
Мне не разрешали въезжать в СССР с июля 1971 года, но осенью 1986 года я все же получил советскую визу. Сыграла роль моя жалоба, которую Джеффри Хау вместе со списком других вопросов передал во время встречи новому советскому министру иностранных дел Эдуарду Шеварнадзе. Я забронировал билеты в Москву, с тем чтобы вместе со своими двумя сыновьями провести пять ночей в гостинице «Космос», одну ночь в поезде и одну ночь в Ленинграде. Я ждал эту поездку со смешанным чувством радости и опаски. Я собирался ехать в СССР по туристической визе, но на уме у меня был не только туризм. Мне не хотелось быть схваченным на улице агентами КГБ, чтобы не повторилась история Николаса Данилоффа. С другой стороны, я прилетал в Москву через четыре дня после приезда Андрея и Елены, что было удачей. У меня появлялся реальный шанс встретиться с академиком Сахаровым, одним из моих кумиров.
В ноябре 1985 года Горбачев обещал рассмотреть пять дел, касающихся разделенных советских и американских семей. В мае 1986 года он пообещал разобраться еще с семьюдесятью. Но к концу 1986-го около половины этих дел застряли в дебрях советской бюрократии. Обманывал ли Горбачев Запад или просто не мог справиться со своим государственным аппаратом? Это был самый важный вопрос, о котором я думал во время полета в Москву 27 декабря 1986 года. Прошло более пятнадцати лет с тех пор, как я был в СССР последний раз, потом был суд с «Прайвит ай», и все мои попытки получить визу натыкались на молчание советского консульства в Лондоне. «Отсутствие ответа — тоже ответ, — сказал мне тогда один из сотрудников и добавил с характерной советской таинственностью: — Когда мы узнаем о решении Москвы, вы с нами свяжетесь».
И все же сейчас было рановато надеяться на какие-то встречи. Одно дело — получить советскую визу, и совсем другое (как я узнал на собственном опыте в апреле 1983 года) быть допущенным в страну. Так что эти рождественские дни были очень беспокойными. Каждый раз, когда звонил телефон, я боялся, что сейчас сотрудники «Томсон Турз» снова скажут, что мой билет нужно сдать. Я волновался, а освобождение Сахаровых усиливало мое волнение, потому что я не знал, что оно означает. Советская политика по-прежнему, как и последние пятьдесят лет, была, по словам Черчилля, «головоломкой, завернутой в тайну, внутри загадки». Я писал: «Был ли это следующий шаг в программе реформ, направленный на то, чтобы сделать страну более свободной, богатой и менее агрессивной? Или же это была обычная циничная показуха, рассчитанная на то, чтобы обмануть общественное мнение на Западе?»[147] И все-таки это событие выглядело обнадеживающе. Между Горбачевым и британским послом Брайаном Картледжем состоялась продолжительная беседа. Необычным был и тот факт, что по телевизору показали народные волнения в Казахстане. «Правда» критиковала Брежнева. Поэтессу Ирину Ратушинскую вдруг досрочно освободили из заключения. На весну был запланирован визит в Москву Маргарет Тэтчер.
И вот мы вылетели из аэропорта Гатвик, захватив с собой подарки для узников совести и записную книжку со множеством интересных телефонных номеров, и думали, как нас встретят в Москве. Два года назад советская проправительственная газета объявила меня «штатным сотрудником британской разведки», а всего лишь четыре месяца назад американский журналист был арестован на улице по обвинению в шпионаже. Мне бы не хотелось, чтобы офицеры советской таможни прошлись по моей записной книжке, досматривали мой багаж с подарками для семей заключенных диссидентов или нашли предназначенную для Сахарова открытку с рождественскими поздравлениями, подписанную Маргарет Тэтчер. Я размышлял, какую тактику мне избрать, если КГБ начнет изучать мои вещи одну за другой и просматривать страницу за страницей, как это было на границе в Бресте в 1966 году. Надо ли мне возражать и сопротивляться? Применят ли они силу? Главное, не волноваться. Таможню мы прошли гладко. И вскоре после ужасного обеда в «Космосе» сквозь строй безвкусно одетых проституток мы вышли в московскую зимнюю ночь. Было 20 градусов, поэтому мы надели шубы и несколько комплектов белья. Такси не было, но мы нашли машину, водитель которой согласился отвезти нас на Красную площадь и обратно за пятьдесят рублей — огромную сумму по тем временам.
Когда мы с моим сыном Джеймсом оказались около полуночи на Красной площади, для меня это был миг великой радости. Яркий свет прожекторов отражался на снегу. Было светло как днем, и я ощутил это мгновение как триумф, хотя бы потому, что мне удалось оказаться здесь, в стране, к которой я питал теплые чувства и чью политическую систему так критиковал. Я не думал о том, изменится ли здесь что-нибудь или нет, впереди меня ждала интересная неделя и возможность придать крошечное ускорение демократическому процессу, если таковой происходит.
На следующее утро я встретился с Ларисой Богораз, вдовой Анатолия Марченко. Путь к ней казался бесконечным, я был не в своей тарелке из-за нестерпимого холода, а также потому, что это был мой первый день в России. На Ленинский проспект, где жила Лариса, мы выехали из гостиницы «Космос» с моими сыновьями Джеймсом и Вильямом, передвигавшимся на костылях, потому что у него была сломана нога, а также с их другом Саймоном Вулфсоном; с собой мы везли подарки — чемоданы с теплой одеждой для тех, кто все еще находился в лагерях. Лариса встретила нас очень гостеприимно, но еще не прошло и месяца с тех пор, как ее муж умер в чистопольской тюрьме, поэтому лицо ее было скорбным. Ее двенадцатилетний сын Павел выглядел совсем мрачным. «Я думаю, теперь все должно улучшиться, — сказала Лариса. — Но Павел считает, что этого не произойдет. Все будет совсем наоборот».
В тот день мы обедали в Доме кино с поэтессой Беллой Ахмадулиной. Потом пошли гулять, и Уильям сказал, что у него замерзла больная нога, которую он сломал, играя в регби. Мы отнесли его в ближайший магазин, и добрая русская матрона восстановила кровоснабжение его пальцев, а затем мы обернули ногу в газету «Правда», чтобы защитить ее от мороза.
Вскоре британский посол угощал меня чаем из серебряного чайника, а потом в американском посольстве дипломат более низкого ранга отвел меня в подвал и посадил в комнату с прозрачными пластиковыми стенами, где мы могли поговорить об изменчивой ситуации в Москве. И мы беседовали в этой звуконепроницаемой коробке, защищенной от жучков и микрофонов КГБ, похожей на космическую капсулу или на камеру в знаменитой американской тюрьме в Сан-Квентине. Мы долго обсуждали: есть ли хоть какой-то шанс, что СССР станет более свободной страной? Или же все это обман? Вот такие разговоры шли на стыке 1986 и 1987 годов.
Освобождение Сахарова давало повод для оптимизма, а смерть Марченко указывала на противоположное. Ходили слухи, что политических заключенных освободят, что с диссидентами примирятся и что Горбачев хочет реформировать систему. Мы надеялись, что дело обстоит именно так, но в прошлом нам слишком часто приходилось разочаровываться.
Я приехал в Москву с туристической группой через «Интурист», поэтому предполагалось, что я буду следовать их программе. На вечер 28 декабря было запланировано посещение цирка. Вместо этого я решил осуществить одну из самых заветных своих целей — встретиться с Андреем Сахаровым. Проблема была в том, что я никак не мог предупредить Елену и Андрея о своем визите. Не прошло и недели, как они вернулись в свою квартиру, и телефон у них еще не работал. Им было от чего устать и от чего нервничать. Стоило ли мне рисковать и приходить к ним незваным гостем, который по русской пословице «хуже татарина»?
Укутанный в шубу, в шапке, надвинутой на глаза, чтобы защититься от холода, я вышел из такси около многоквартирного жилого дома. Я даже не представлял, что случится дальше. Есть ли у входа агенты КГБ, как это было в прошлом? Стоят ли они на улице или же на лестничной клетке восьмого этажа? Арестуют ли меня или просто отвезут в цирк к группе туристов? В подъезде было очень темно, в лифте — еще темнее. Я искал квартиру 68 и никак не мог найти. Я поднимался по ступенькам, время от времени чиркая спичкой, чтобы проверить номера квартир. В конце концов я нашел нужную квартиру и позвонил. Я не представлял, кто мне ответит, дома Сахаровы или нет, смогут ли они принять меня.
Дверь приоткрылась, и через щелку я увидел доброе лицо и всклокоченные волосы на профессорской голове Андрея Сахарова. Выражение его лица говорило о том, что в тот день он слишком часто подходил к двери. Я робко представился. Его лицо озарилось улыбкой. Он позвал Елену, чтобы та подошла к двери и подтвердила, что я именно тот, за кого себя выдаю. После этого мне разрешили переступить порог, и спустя несколько мгновений я избавился от тяжелой меховой шапки, сапог и трех слоев лишней одежды. Я сидел на знаменитой сахаровской кухне с тарелкой горячего лилового борща, которую Елена немедленно поставила передо мной, и согревался у плиты с включенными четырьмя конфорками.
Я сразу же увидел, что передо мной человек, ослабленный жестоким и многолетним давлением. Он говорил невнятно, путал звуки. Иногда у него опускалась нижняя челюсть, и если я задавал вопрос, то проходило некоторое время, прежде чем он начинал отвечать. Как мне потом рассказали, в больнице у него был инсульт во время насильственного кормления. Он немного отразился на его речи, но не на силе его мысли.
Сахаров поблагодарил меня за статьи в «Обсервер» и других газетах, опубликованные в марте 1986 года. Он подтвердил, что они оказали давление на правительство Горбачева и ускорили освобождение. Это было огромным счастьем и честью находиться рядом с Андреем тем морозным воскресным вечером и слышать от него слова благодарности.
На следующее утро (29 декабря) я вернулся на улицу Чкалова, и мне было разрешено поговорить с Андреем в течение трех часов и записать наш разговор на пленку. В это время все английские газеты готовили материалы в связи со смертью бывшего премьер-министра Великобритании Гарольда Макмиллана, но после нескольких тайных телефонных звонков «Обсервер» согласилась опубликовать основные моменты беседы, которая оказалась первым большим интервью Сахарова за последние семь лет после его ареста.