Мне казалось, Горбачев убежден в том, что надо отходить от брежневской политики «застоя». Может, им руководили совсем не либеральные побуждения, к тому же его убежденность в коммунистических идеалах была по-прежнему сильной. Он надеялся добиться процветания СССР через серьезные изменения в политике, частью которой являлось «потепление» в отношениях между Востоком и Западом и большая свобода личности. Это и была причина, по которой он рассчитывал на помощь Сахарова, и Сахаров был готов сотрудничать.
Но тут возникал другой вопрос. Сможет ли Горбачев справиться с такой титанической работой? Речь шла не о простом выполнении основных требований Запада: освобождении узников, выходе из региональных конфликтов, ослаблении цензуры. Ему также пришлось бы реформировать дряхлую систему здравоохранения, несправедливое правосудие, отсталую промышленность, убыточное сельское хозяйство, а также урезать непомерно высокий военный бюджет, снизить уровень загрязнения окружающей среды, решить опасные межнациональные конфликты, бороться с массовым пьянством.
Раз Сахаров был готов прийти на помощь, то он и впрямь был ценным союзником Горбачева. Например, в вопросе о «звездных войнах». Он мог публично говорить об этом проекте как с политической, так и с научной точки зрения, и в определенной степени поддерживал точку зрения правительства в этой области. Он был убежден в бесполезности этой системы. Например, он говорил мне, что никто не знает, для чего на самом деле разрабатывалась программа «звездных войн», смогут ли они защитить весь Запад или только Северную Америку, а также то, что эту технологию можно легко превзойти. Любая система защиты от баллистических ракет является очень дорогостоящей и обременительной, сказал он. Он подсчитал, что затраты на строительство СОИ будут в десять раз превышать затраты на противодействие этой системе. «Мы знаем, что у США больше промышленных ресурсов, чем у нас, но не в десять раз». В первые недели 1987 года Сахарову разрешили повторить эти аргументы, но только эти, по советскому телевидению. В феврале он посетил московский Форум мира, где собрались эксперты — противники оборонной политики Рейгана. В то же время он предпринимал усилия по освобождению узников совести, но Горбачев не отвечал на его обращения, и они не встречались лично.
В марте 1987 года Маргарет Тэтчер посетила Москву. В начале года я посоветовал ей встретиться с Сахаровыми, и был уверен, что она так и поступит, хотя британское посольство в Москве и наш МИД были против этого. Есть особые соглашения, касающиеся подобных вопросов, говорили они мне. Британский лидер, прибывающий в демократическую страну с официальным визитом, может встречаться только с законной оппозицией. А при диктатуре оппозиция находится вне закона, и всем посольствам и министрам надо ее бойкотировать ради сохранения межгосударственных отношений. Однако Маргарет Тэтчер не согласилась с этим аргументом. Она пригласила Сахаровых на обед в посольство 31 марта, хотя эта встреча не была заранее оговорена и не входила в программу. Позже Андрей на ступенях посольства рассказывал прессе о перестройке и пересмотре политических дел: «Несколько лет назад, совсем недавно, мы даже не думали, что такое возможно… Но теперь это факт».
Этот обед, как и завтрак с женой Иосифа Бегуна, всем известного «отказника», были частью личной программы премьер-министра, направленной на поддержку диссидентов, пусть даже с риском вызвать серьезное недовольство у коммунистических правительств. А вот появление Маргарет Тэтчер на советском телевидении вызвало совсем другие чувства. Трое опытных журналистов, ополчившихся против нее, были разбиты в пух и прах. «Она очаровала всю Россию», — позже скажет Елена Боннэр. Тэтчер также затронула струны и в душах британцев, что помогло ей победить на выборах два месяца спустя, 9 июня.
Пересмотр политических дел, на котором так настаивал Сахаров, касался, в соответствии с его подсчетами, которыми он поделился со мной, около 3 000 узников, включая сидевших за антисоветскую агитацию, уклонение от армейской службы, измену родине, «религиозные преступления» или по сфабрикованным делам. Около 600 человек были известны «Международной амнистии» поименно. Число 3 000 было рассчитано исходя из того, что в каждом лагере, в каждой тюрьме находились один-два политических заключенных.
Казалось, Горбачев не хотел прислушиваться к просьбам Сахарова. В результате свой первый год на свободе Сахаров провел в подвешенном состоянии, не являясь врагом или другом. Он мог заниматься своей научной работой. Но ему все еще не особо доверяли, потому что не выпускали за границу, и предположение о том, что он может рассказать западному правительству государственные секреты, очень огорчало его. Государственная машина все еще игнорировала его, причем не только органы внутренних дел, но даже те организации, которые занимались правами человека.
В то же время он рисковал потерять своих сторонников на Западе и в среде диссидентов. «Я не уверен, что он все еще в нашей команде», — говорил мне Буковский. Проблема была в том, что реформы продвигались очень медленно, поэтому многие на Западе не были убеждены, что серьезные перемены возможны. Они сомневались, стоило ли Сахарову идти на компромисс с Горбачевым ради усиления советской экономики. Политическое влияние Андрея было ограничено как слабым состоянием его здоровья, так и неопределенным статусом: он не был сторонником режима и не противостоял ему.
В конце концов 15 января 1988 года Сахаров и Горбачев обменялись рукопожатием во время обеда, устроенного Международным фондом за выживание человечества. Запад недолюбливал этот фонд, потому что его основал Арманд Хаммер, американский бизнесмен, известный своими многочисленными сделками с СССР еще при Ленине, а также потому, что в нем участвовали просоветски настроенные деятели различных стран, включая друга Кима Филби — писателя Грэма Грина. Андрей передал Горбачеву список из 200 человек, которых все еще держали в тюрьмах. И все же многим было странно видеть его — «бывшего диссидента», как теперь его называла пресса[150], на одной платформе с западным левым крылом, которое всегда поддерживало политику Кремля, противопоставляя ее политике президента США.
Вернувшись в Москву 9 марта 1988 года, я понял, как далеко еще до обретения свободы. В аэропорту офицеры таможни обыскали мой багаж и очень обрадовались, обнаружив несколько экземпляров журнала «Континент» со списком политических заключенных, составленным Кронидом Любарским, и другие антисоветские материалы. Другие пассажиры отшатнулись от меня, как только прибыл агент КГБ, одетый во фланелевые брюки и спортивную куртку, с клетчатым галстуком, и принялся изучать журнал. Особенно его заинтересовало опубликованное там мое интервью с Сахаровым, взятое у Андрея больше года назад.
«Кто этот человек?» — спросил он, ткнув пальцем в имя корреспондента. Я ответил, что это мое интервью. «Вы знаете академика Сахарова лично?» Его настроение мгновенно переменилось, когда он получил утвердительный ответ. «Что это за книга?» Я ответил, что это моя книга о насильственной репатриации советских граждан в 1945 году. Эта проблема была слишком далекой для такого молодого человека. Ему не хотелось оказаться в центре скандала, который, как он почувствовал, я готов с удовольствием раздуть. Он вернул мои книги и проводил меня до автобуса, который терпеливо ждал, несмотря на то, что пассажиры уже начали нервничать. Позже сотрудники британского посольства не на шутку перепугались, когда я продемонстрировал им список Любарского и сообщил, что провез его через советскую таможню.
За ужином на кухне Сахаровых 13 марта 1988 года я выяснил, что Андрей и Елена (чей отец был армянином) занялись новым делом — конфликтом в Нагорном Карабахе, автономной области на территории Азербайджана, в которой большую часть населения составляли армяне. За несколько дней до этого (20 февраля) местный орган самоуправления принял постановление о выходе этой автономной области из состава Азербайджана. В Нагорном Карабахе начались волнения, двое азербайджанцев погибли. Последовало немедленное возмездие, жертвами которого стали армяне, живущие в Азербайджане в городе Сумгаите. 27 февраля поднялась волна убийств, и в течение трех дней, согласно советским официальным источникам, погибло двадцать два армянина.
Андрей назвал политику Кремля в этом регионе несправедливой, односторонней и провокационной. Впервые со времени своего освобождения он всерьез заколебался, стоит ли ему поддерживать горбачевскую перестройку. Елена пожаловалась мне, что руководство страны не считается с ее мужем. Их обоих не устраивал медленный ход реформ и огорчала малая свобода выбора: либо быть категорически против реформаторов и Горбачева, либо безоговорочно им подчиняться.
Мы беседовали о новой форме диссидентского движения. Андрей не сомневался, что всех узников совести выпустят на свободу. Но что будет потом? Маленькие группы, например, возглавляемые Сергеем Григорянцем и Львом Тимофеевым, уже перешли в открытую оппозицию, издавали журналы, не прошедшие цензуру. Они расширяли границы дозволенной свободы в рамках гласности, а КГБ находился в растерянности, поскольку приказы поступали самые противоречивые. Этих новоиспеченных врагов арестовывали на короткое время, конфисковывали у них оборудование — ксерокс и канцелярские принадлежности, — которое вскоре снова поступало к ним из «американских источников». И все-таки ситуация сильно отличалась от той, какая была в 1977 году, когда людей сажали в тюрьму на семь лет за малейшую критику советской политики.
Я посетил пресс-конференцию, устроенную в маленькой квартире Григорянца недалеко от улицы Летчика Бабушкина. Он предложил ознакомиться с дополнительной информацией о резне в Сумгаите, и более пятидесяти западных журналистов заинтересовались его предложением. «Это был типичный погром, как те, что проводились в конце девятнадцатого века», — сказал он. Члены его группы привезли фотографии и видеозаписи из Баку. Иностранным журналистам все еще не разрешали свободно передвигаться за пределами Москвы, поэтому они выразили желание приобрести эти материалы. Григорьянцу не хватало основных орудий труда журналиста и политика. Я подарил ему магнитофон, а также организовал доставку канцелярских товаров: бумаги для факса, шариковых ручек, скрепок, кассет, бечевки и клея. Я также дал ему «волшебные дощечки», на которых легко можно было записывать информацию, не предназначенную для ушей КГБ, а затем стирать ее с помощью встроенной панели.
Андрей рассказал мне, что он все еще надеется приехать в США. В сентябре 1987 года он сказал Гурию Марчуку, что оказался в неловком положении из-за многочисленных приглашений из иностранных институтов. Он также хотел встретиться со своими родными в Бостоне и с теми американскими учеными, с которыми много лет переписывался. Поездка в Америку была бы для него удовольствием, но могла быть полезна и для СССР как знак большей открытости страны.
Марчук ответил, что существует официальный взгляд на эту проблему: работа Сахарова до 1968 года, носившая секретный характер, полностью исключает заграничные поездки. Андрей указал на то, что Якову Зельдовичу, чья работа была не менее секретной, недавно разрешили выехать за рубеж. Почему же тогда не позволяют ему? Он негодовал, что из-за своих диссидентских взглядов может быть заподозрен в выдаче американцам военных секретов, к тому же секретов двадцатилетней давности. «Это означает, что мое положение по-прежнему неопределенное, и я сомневаюсь, изменится ли что-либо до конца года»[151].
21 марта Андрей обсудил карабахскую проблему с Александром Яковлевым, одним из заместителей Горбачева. Яковлев был против передачи власти над этим анклавом от Азербайджана к Армении. Он считал, что поскольку Кавказ наводнен оружием, то хватит одной искры, чтобы произошел взрыв. Все лето Сахаров работал над своими бумагами, большую часть времени находясь вне Москвы и не зная, что ожидает эту страну в будущем и какую роль он сыграет в ее судьбе.
Осенью 1988 года ему наконец-то разрешили совершить поездку за границу, и 6 ноября он вылетел в Нью-Йорк без Елены, затем направился в Бостон, чтобы повидать родных, потом провел несколько дней в Вашингтоне, принимая поздравления от президента Рейгана и других. Он получил премию Мира имени Альберта Эйнштейна в размере 30 000 фунтов. «Я похож на сороконожку. Никак не могу решить, как ставить ноги одну за другой», — сказал он в своей речи. Далее он высказал свое неприятие программы «звездных войн» и выступил за освобождение Вазифа Мейланова, математика, посаженного на семь лет в тюрьму в 1980 году за то, что тот стоял на улице с плакатом «Освободите Сахарова!», а теперь находившегося в ссылке. «Мой долг — поддержать этого человека, а также тех, кто все еще находится в тюрьме», — сказал Андрей. Он звонил в Вермонт Солженицыну, и они безуспешно пытались снять по телефону свои разногласия.
В конце ноября произошло массовое бегство армян из Азербайджана, сопровождавшееся жестоким кровопролитием, затем последовало изгнание азербайджанцев из Армении; возникла проблема беженцев — тысяч людей с обеих сторон. Затем 7 декабря случилось страшное землетрясение в Армении, унесшее жизни 25 000 человек и оставившее без крова 500 000 человек. Многие жертвы землетрясения за несколько дней до этого покинули Азербайджан и находились в лагерях для беженцев. Андрей и Елена, которые вели кампанию против 6-й статьи советской Конституции — статьи, дававшей коммунистической партии неограниченную власть, немедленно вылетели в Армению, чтобы посетить район, подвергшийся стихийному бедствию, а также обсудить проблему Карабаха. Я полагаю, что они предчувствовали более серьезное землетрясение — политический катаклизм, который мог потрясти весь Советский Союз.