Вскоре в московском метро взорвалась бомба; четыре человека погибли, многие были тяжело ранены. 10 января 1977 года работавший на КГБ журналист Виктор Луи сообщал: «Официальные источники намекают, что бомба могла быть заложена советской диссидентской группой…» Цель была ясна. Диссидентов хотели подогнать под одну гребенку с террористами Ближнего Востока или Ирландской республиканской армии. Если бы план КГБ удался, они потеряли бы поддержку и дома, и на Западе.

Сахаров сразу же поднялся на их защиту, делая упор на то, что советские диссиденты принципиально отвергают применение силы: «Наше единственное оружие — гласность. Это последовательная и принципиальная позиция, и она принесла диссидентам успех и моральный авторитет…»[44] Он же, возможно опрометчиво, так как обвинение нельзя было доказать, намекнул, что бомба в метро могла быть провокацией КГБ, направленной на дискредитацию диссидентского движения. Советская пресса тут же ополчилась на него, обвиняя в «клевете» на КГБ, и это обвинение предъявлялось ему затем много лет. Однако — что весьма существенно — бомбы в Москве больше не взрывались.

В январе 1977 года Сахаров снова выступил на передний план, когда свой пост занял новый президент Америки — Джимми Картер. Картер стоял за права человека еще до выборов, проходивших в ноябре 1976 года. Той осенью он говорил об этом в интервью журналу «Плейбой» и всячески демонстрировал желание следовать высоким идеалам. Диссиденты были полны надежд, и Сахаров предпринял необычный шаг, послав Картеру письмо из Москвы: «Очень важно защитить тех, кто страдает за свою ненасильственную борьбу, за гласность, за справедливость, за попранные права других людей. Наш и ваш долг — бороться за них». Картер же высказал сочувственное замечание о правах человека в своем обращении к нации в день инаугурации: «Будучи свободными, мы не можем быть безразличны к судьбе свободы где бы то ни было».

«В высказываниях администрации Картера уже прослеживается вильсоновский или миссионерский дух»[45], — писал американский журналист Джеймс Рестон. Вопрос был в том, готов ли Запад начать экономическое давление на Советский Союз в ответ на притеснения советских властей в отношении Сахарова и членов Хельсинкской группы, готовы ли США отменить продажу СССР своих научных разработок, высоких технологий и излишков зерна. Советское правительство чувствовало здесь опасность, но решило защититься от нее, усилив атаку на диссидентов.

Вопреки всем правилам дипломатии Картер ответил на письмо Сахарова. В нем говорилось, что Америка будет «сохранять твердое обязательство содействовать уважению прав человека не только в нашей стране, но и за рубежом». Слова «Советский Союз» в письме не употреблялись, но Анатолий Добрынин, советский посол в Вашингтоне, сразу же заявил, что такое высказывание, адресованное в личном письме одному из самых больших российских негодяев, является, в нарушение шестого принципа Хельсинкского соглашения, вмешательством во внутренние дела его страны.

Вскоре выяснилось, что власти настроены ужесточить противостояние. 3 февраля КГБ предпринял атаку на Сахарова, арестовав его близкого друга Александра Гинзбурга, что выглядело как прямой выпад против Соединенных Штатов и их президента. Это был третий арест Гинзбурга, и Сахаров сразу же заявил протест.

Советы вели себя вызывающе, обвиняя президента США в неосторожности, в провоцировании Кремля своим ответом Сахарову, в поощрении так называемых «врагов Советского Союза». Однако письмо Картера не могло помочь советским диссидентам. Оно не сопровождалось ни обещаниями, ни действиями. Фактически оно подтолкнуло КГБ к большей жесткости.

Збигнев Бжезинский, новый советник американского президента по национальной безопасности, объяснил решение Картера почти в извиняющемся тоне: «После должного размышления президент ответил ему (Сахарову — прим. авт.) личным письмом общего характера, выразив в общих чертах свое отношение к правам человека и не указывая на какую-либо определенную нацию… Это было частное послание, а не официальное заявление…»[46] В словах Бжезинского звучало сожаление. Словно президент Картер чувствовал необходимость извиниться за то, что адресовал Сахарову несколько слов ободрения.

Сахаров же, фактически оставаясь в одиночестве и будучи беззащитным, поскольку жил в Москве в полной зависимости от КГБ, был менее робок. На вопрос, принесло ли вмешательство Картера больше плохого, чем хорошего, он ответил отрицательно; репрессии как были до Хельсинки, при Никсоне и Форде, так и остались. Он также предложил Соединенным Штатам принять ограничительные санкции по отношению к СССР. Использовать продовольственную помощь в политических целях он считал аморальным, а частичный бойкот научных и культурных контактов — вполне уместным.

5 сентября 1976 года Елене, а также Татьяне, Ефрему и их детям — Ане и Матвею — разрешили выехать в Италию. В Риме они организовали Сахаровские чтения. Оттуда молодая чета улетела в Бостон, где обосновалась и начала строить новую жизнь. Исполнилось то, о чем Елена говорила мне в Риме в декабре 1975 года. Она хотела видеть свою дочь в безопасности на Западе, даже если это означало, что они больше никогда не увидятся. Теперь я мог общаться с Сахаровыми и писать о них, обмениваясь сообщениями не напрямую, а через Татьяну и Ефрема.

Елена перенесла еще одну операцию на глаза и какое-то время не могла общаться с мужем по телефону или получать от него письма. Лишь вернувшись 23 ноября в Москву, она узнала об исключении ее сына Алексея из института только за то, что он ее сын. В квартире на улице Чкалова теперь стало менее тесно, но более одиноко. Как установить контакт с дочерью и внуком, Елена не представляла.

Сахаров продолжал давать советы Западу. Даже простое упоминание имени политзаключенного на Би-би-си или другой зарубежной радиостанции, вещающей на русском языке, говорил он, иногда могло привести к освобождению или хотя бы к улучшению условий содержания, потому что советская сторона больше нуждалась в торговле, чем американцы.

Он предложил сделать основой политики Запада один существенный тезис: «каждый пример нарушения прав человека должен превращаться в политическую проблему для руководства страны-нарушителя»[47]. Я принял этот совет очень близко к сердцу, как аксиому движения за права человека, и настроился создавать советскому правительству как можно больше проблем, пока положение с правами человека в стране не улучшится. Брежнев пошел в наступление. Невзирая на критику, он дал понять, что советское правительство продолжит борьбу с угрозой своей внутренней безопасности, ибо таким был его взгляд на Хельсинкскую группу и распространяемые ею «документы». Он собирался показать Соединенным Штатам и всем, осмелившимся критиковать его, кто в таких делах является главным. К тому же и советский народ должен был знать, что ожидает каждого, кто сойдет с правильного пути. Такова была точка зрения Брежнева. Я считал, что у Запада нет оснований с ней соглашаться.

Это были трудные месяцы, когда коммунизм шел в наступление и свобода казалась русским недосягаемой целью, когда в Белом доме был слабый президент, а в Великобритании у власти стояла лейбористская партия, не имеющая общей позиции по отношению к советскому строю. Среди нас находились люди, которые противостояли ему, но были и те, кто с готовностью шел с ним на компромисс. Были и такие, кто посвятил себя поддержке этого строя и был готов ввести его в Великобритании вместо нашей парламентской демократии. Но часть из нас хваталась за любую возможность добавить головной боли генсеку Брежневу — о чем просил Сахаров, — чтобы воздать ему за страдания, которым подвергали русских реформаторов, и за угрозу, которую его режим представлял для демократических стран.