Следователь КГБ Сыщиков предупредил Елену в том же духе: мол, у нее плохая компания — и просил помнить о том, что у нее есть дети и внук. Телефонная связь Сахаровых с заграницей была прервана, а иностранная почта перестала приходить. Если в конце 1973 года они получили из-за границы 500 поздравлений с Новым годом, то в конце 1974-го — ни одного. К тому же их относительная неприкосновенность не распространялась на близких друзей, двое из которых — Сергей Ковалев и Андрей Твердохлебов — уже были арестованы.
Елена рассказывала, что в России ей нельзя было лечиться: «Один врач сказал, что если он прооперирует меня, его не допустят к защите диссертации… Другая попросила меня выписаться из больницы. Она боялась за мужа и сына. Они не были ужасными люди, они вовсе не плохие. Но страх в нашей стране так силен, что почти каждый серьезно задумывается о том, как любое общение с нами может отразиться на нем».
Иногда приходили конверты с иностранными марками. В таких случаях письмо обычно уже было извлечено, а вместо него лежала, например, картинка с обнаженной женщиной или фотография академика Сахарова с выколотыми глазами. Такие мелкие пакости изобретались, чтобы понервировать их и отнять у них время. Например, иногда их вызывали на почту забрать заказное письмо, а в нем лежала реклама.
Я вернулся домой из Флоренции и 8 октября написал для газеты «Таймс» о том, как живет семья Сахаровых. На следующий день, по счастливому стечению обстоятельств, Андрею была присуждена Нобелевская премия мира. Как я позже узнал, в КГБ сделали вывод, что именно я нарочно устроил награждение еще одного антисоветчика. Нечто похожее я уже слышал в феврале 1972 года на словацком телевидении, когда меня обвинили в том, что я организовал присуждение Нобелевской премии по литературе Солженицыну. К сожалению, ни в том, ни в другом случае обвинения не были обоснованными.
Награждение сразу помогло Сахарову и его делу. Телефонная связь с заграницей была восстановлена, а через несколько недель стали доставлять письма. Но когда он попросил разрешения поехать в Осло на церемонию вручения премии, власти отказали, чем вынудили его диктовать свою речь находящейся в Италии Елене по телефону.
После награждения Сахарова съемочная группа Би-би-си тайно провела в его московской квартире съемку любительской кинокамерой для передачи «Панорама». Он сказал, что в стране более двух тысяч политических заключенных. Но их число может достигать и десяти тысяч. Вероятно, оно где-то в этих пределах, но может быть и больше. Огромное количество людей, продолжал Сахаров, подвергаются преследованию другими способами. Он упомянул, например, ученого Юрия Орлова, который выступил в его защиту и был за это уволен с работы.
Би-би-си показала это интервью 8 декабря, и советские власти пришли в ярость. Они расторгли все контракты с Би-би-си, заключенные ранее с большим трудом, и все остальные отделения компании были готовы вцепиться «Панораме» в глотку. В тот вечер я встретил Елену в Риме. Она собиралась на следующий день лететь в Осло с Нобелевской речью в сумке. Она говорила о том, с какой радостью предвкушает встречу с семьей в Москве, и вместе с тем, как ее страшит возвращение к невыносимой жизни под постоянным давлением.
В их семье было семь человек. Мать Елены, Руфь Боннэр, и ее сын от первого брака Алексей Семенов занимали спальню. Дочь Татьяна с мужем Ефремом Янкелевичем и их сыном Матвеем спали в гостиной, а сами Елена и Андрей — на кухне. Вся их разносторонняя деятельность проходила всего в двух комнатах. У них было право на большую квартиру, но председатель Моссовета Владимир Промыслов не давал разрешения на переезд. И этого самого Промыслова, жаловалась Елена, принимали как почетного гостя во всех крупных городах Запада. Она не понимала, как Запад мог оказывать огромное уважение человеку таких низких принципов, готовому преследовать семью Сахаровых, чтобы угодить КГБ.
Вот такая жизнь была всегда, говорила Елена, — трудная и напряженная. «Я не могу назвать себя самой нелюбящей матерью в мире, но если бы мне сейчас сказали, что моим детям разрешили покинуть Россию, и значит я их никогда больше не увижу, моей первой реакцией было бы чувство облегчения»[41].
На следующий день она уехала в Осло, чтобы к 10 декабря доставить туда речь своего мужа. Мы попрощались в Риме с предчувствием, что снова увидимся нескоро. К тому времени я уже попал в Советском Союзе в черный список и не мог получить визу. «У нас нет ответа на Вашу просьбу о выдаче визы, — сказал мне сотрудник советского посольства в Лондоне. — И вы должны понимать, что отсутствие ответа — тоже ответ».
Сахарову не разрешалось выезжать за границу потому, что он обладал военными секретами. И я мог пред полагать, что Елену обвинят в использовании ее «медицинской» поездки в политических целях. Должно пройти много времени, прежде чем ей снова разрешат выехать за границу. Тем не менее, я собирался поддерживать отношения с ней и ее семьей, всемерно им помогать, и однажды, если повезет, встретиться с ее замечательным мужем.
6. Владимир Буковский
Впервые я увидел Буковского 5 января 1977 года в Лондоне, когда он переступил порог моего дома. Коротко стриженный, со впалыми щеками, будто их вдавили двумя теннисными мячами, с землистой кожей человека, находящегося или недавно бывшего при смерти, он казался почти призраком. Для Советского Союза его судьба была одной из самых удивительных.
Еще школьником-подростком в середине пятидесятых он принял необычное решение «пойти в политику», что означало для него — посвятить свою жизнь идейному противостоянию советскому правительству и строю. Он сознательно выбрал образ жизни, не дававший ему продолжить образование, разрушающий любые карьерные возможности и неизбежно приводящий к лишению свободы, а возможно, и жизни. В юном возрасте он решился испытать на себе весь набор зверств КГБ. И это было, надо полагать, делом принципа. А иначе как это объяснить? Вряд ли он искал славы или политического влияния. К тому же с его стороны было бы весьма опрометчиво, почти безрассудно предполагать, что это противоборство может закончиться в его пользу, когда даже шансы выжить были не слишком-то велики.
В то время даже опытнейший политический игрок или самый дальновидный карьерист с богатым воображением не смогли бы подсказать Буковскому, как избежать личной трагедии, которая неизбежно должна была наступить в результате его выбора, предполагающего прямой конфликт с КГБ на советской территории.
В 1959 году, семнадцатилетним, в последнем классе школы он начал издавать сатирический журнал. Журнал не был политическим. Там не было ничего опасного, просто юмор и литературная пародия — школьники шутили над учителями. Печатали его на машинке только в одном экземпляре, и дети обычно вместе читали его и смеялись. Журнал вызвал удивительную реакцию советских властей. Представители министерства образования и органов коммунистической партии прямо-таки обрушились на школу. Чтобы разобраться в этом деле, они направили туда комиссию. Та усмотрела в журнале не шутку, а подрывную деятельность. В результате директора школы уволили, Буковского исключили, а его отцу, обычному коммунисту, вынесли выговор. Владимир говорил, что эта история стала еще одной наглядной иллюстрацией, подтверждавшей его мнение, сформировавшееся несколькими годами раньше: не может быть свободы и настоящего счастья в обществе, живущем по законам Советского Союза.
С этим убеждением он и жил. Он решил бороться с системой, не соглашаясь ни на какие компромиссы. Это было довольно необычно даже для диссидентов. Практически все они в отдельных случаях шли на компромисс. В конце концов, даже Сахаров до 1968 года был лояльным к советскому строю. И Солженицын несколько лет после 1962 года поддерживал советский журнал «Новый мир» и советский Союз писателей. Но Буковский ни разу не сделал ни шагу навстречу системе. «Я был агрессором, если хотите», — говорил он.
Ему сказали, что его никогда не примут в университет, что ему надо «перевоспитываться» в рабочем коллективе. Буковский объяснял: «Будучи марксистами, они свято верили в целительную силу пролетарского коллектива. Их приговор означал, что у меня не будет возможности получить высшее образование и, следовательно, мне всю жизнь придется заниматься физическим трудом». И тогда он сказал себе: «С какой стати я должен быть игрушкой в руках других людей?» Он нашел обходной путь и все-таки поступил в Московский университет на биологический факультет, где проучился год. За организацию чтения неопубликованных стихов на природе его исключили и в порядке снисхождения объяснили, что он вообще не имел права поступать в университет.
В июне 1963 года, когда Запад превозносил Никиту Хрущева за публикацию повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича», состоявшуюся семью месяцами раньше, Буковского задержали с «антисоветским материалом» — книгой Милована Джиласа «Новый класс». В Москве это была такая ценность, что ему дали ее всего на одну ночь. Он сфотографировал книгу, чтобы иметь больше времени на чтение, и отпечатал две копии. Буковский показал отснятую книгу нескольким друзьям, один из которых, предположительно, и донес на него. В КГБ ему сказали, что раз он сделал два экземпляра, значит, собирался один из них читать, а другой дать кому-то еще. Это было отягчающим обстоятельством. Ему приписали «распространение» антисоветской литературы, что отличалось от простого хранения для личного пользования.
Буковского поместили в пользовавшийся дурной славой Институт Сербского, откуда с диагнозом душевнобольного отправили в ленинградскую «спецбольницу», где держали политических диссидентов. Хрущев как-то сказал, что только сумасшедшему может не нравиться советская власть. Милиция и судебные органы восприняли эти слова как сигнал к действию. Так можно было заставить несогласных замолчать без судебных процессов, становившихся предметом обсуждения в западной прессе, что причиняло неудобства советскому руководству.