– Настоящая его фамилия – не Хорват, а Подлеский. До войны он жил в Пушкине, под Ленинградом. Когда фронт подошел к городу, он вместе с семьей уклонился от эвакуации, а затем сразу же предложил немецким властям свои услуги. Вскоре он был отправлен в Берлин, где его представили высшим чинам абвера.

Карьера Хорвата, по словам Гурьянова, круто пошла в гору. Однако вскоре не только карьера, но и жизнь Хорвата повисла на волоске. Напившись до бесчувствия и потеряв контроль над собой, он открыл пальбу из пистолета и прострелил портрет Гитлера. В фашистской Германий такое каралось одной мерой – смертной казнью. Но тогдашний начальник школы Краузе по-своему решил повернуть эту скандальную историю.

Вначале он в присутствии преподавателей устроил Хорвату сокрушительный разнос и пригрозил, что немедленно передаст его дело в гестапо. Шеф школы сделал все для того, чтобы об этой словесной экзекуции стало известно курсантам. Расчет был такой: да, преступление налицо, но на него можно закрыть глаза во имя высшей цели – «совместной борьбы германского и русского народов против большевизма».

Неизвестно, был ли этот «педагогический» ход абверовца воспринят его подчиненными так, как он замышлялся, но Хорват с еще большим рвением стал служить немцам и после перемещения Краузе на другую должность был назначен на его место.

Краузе, а затем и Хорват, конечно, не очень верили» что подобными ухищрениями они воспитают курсантов абвершколы в духе преданности фюреру и рейху. Методам идейной обработки своих подопечных они предпочитали приемы из арсенала гестаповской практики. Это подтверждается ответом Гурьянова на очередной вопрос.

– Среди изъятых у вас при аресте секретных документов обнаружены личные дела агентов-осведомителей из числа курсантов школы. Что вы можете об этом сказать?

– У нас их называют внутренней агентурой, созданной для выявления благонадежности и действительных намерений курсантов после их заброски в советский тыл. Секретных доносчиков вербуют, как правило, из тех, кому все пути назад отрезаны. Это прежде всего матерые уголовники. На каждого такого агента заведено особое досье. Их содержание вам теперь известно.

– Что вы можете сказать о способах добывания внутренней информации?

– Способы просты – подпаивание, сообщения «ночной подруги», слежка и подслушивание, «задушевная» беседа, затеянная провокатором…

Никому в «осином гнезде» нет доверия. Даже место приземления после прыжка с самолета диверсантам сообщают только перед самым вылетом. Под угрозой жестокой расправы им запрещают называть друг другу свою настоящую фамилию, довоенное место жительства, имена и фамилии проживающих в советском тылу родственников. Почему? Случись, кто-то из переброшенных в тыл будет захвачен советской контрразведкой или явится с повинной, он, даже если захочет, не сможет выдать никого из своих сообщников.

– Как влияют эти меры на действия и настроение Обитателей школы?

Оказывается, даже от него, заместителя начальника Школы, скрывают результаты «работы» и эффективность действий засланных в наш тыл шпионов и диверсантов. Это – тайная тайных. Но Гурьянов рассказал о случае, который отчасти дал ответ и на этот вопрос.

Недавно обучавшиеся в школе Савин, Горшенин и Петренко (это, понятно, их псевдонимы) объединились в подпольную группу и решили внезапно перерезать телефонный кабель, соединявший Печки с Псковом, перебить преподавателей, обезвредить охрану, а затем по льду Псковского озера перейти к партизанам,

Попытка смельчаков, как и следовало ожидать, Окончилась трагически. Об их намерении донесли внутренние агенты. Всех троих вывезли на окраину Пскова и после недолгих допросов расстреляли. Семнадцать других курсантов, заподозренных в сочувствии к казненным, бросили за колючую проволоку в концлагерь. Допрос подходит к концу. Предъявляю допрашиваемому коричневого цвета папку с непонятными для нас описями. Она хранилась в квартире Гурьянова на самом дне железного ящика. Увидев папку, он, не ожидая вопроса, отвечает:

– Записи относятся к человеку, который примерно полтора месяца тому назад приезжал в разведшколу. Судя по всему, это был важный гость. Русский он или немец – сказать затрудняюсь. Одинаково хорошо изъяснялся на обоих языках. Жил в одном доме с Хорватом, ни в какую курсантскую группу его не зачисляли. Он посещал занятия по своему выбору, фамилии не называл.

Важный таинственный гость, – переспрашиваю я, – где же он теперь?

В Печках его сейчас нет. Исчез из школы так же внезапно, как и появился. Хорват о нем не обмолвился ни словом.

Может быть, Гурьянов темнил, а может, действительно не знал, что за гость жил в Печках, но я понимал, что даже эта скудная информация может пригодиться Центру. И я тут же передал еще одну шифровку, которая, как потом оказалось, сослужила важную службу нашим контрразведчикам.

Прошу извинения у читателей, но сейчас мне просто необходимо прервать основную нить рассказа, чтобы обратиться к событиям, о которых я узнал уже много лет спустя после войны.

А пока приведу две радиограммы.