Хоть она и поспала немного, дневная усталость еще не отпустила, и Рут направилась к одному из кресел-качалок. Тяжело опустилась в него, и кресло качнулось вначале назад, затем вперед. Рут склонила голову — подбородок уперся в грудь, длинные ярко-рыжие волосы занавесили лицо — затем вскинулась и глубоко вдохнула. Ночью здесь пахло иначе. Мускусный запах животных — и скотины, и черномазых — забивал тонкий аромат черноголовок, которые она велела Мэгги и Эсси высадить вдоль границ садика, принадлежавшего ей, и только ей. Черноголовки она любила больше всего — такие яркие, лиловые, а соцветия какие причудливые — каждое следующее словно вырастает из предыдущего. Раскрываясь, они становились похожи на крошечные звездочки, и Рут нравилось думать, что здесь, на земле, есть нечто под стать роскоши ночного неба.
Дневная вонь, однако, нарушала все ее расчеты, и как бы она ни пыталась с ней бороться, становилось только хуже. Во всей красе ее задумка расцветала лишь ночью. Цветы, даже закрывшись, дарили ей свой чарующий аромат. Огорчало лишь, что в полночные часы ей приходилось разрываться между великолепием, окружавшим ее здесь, на земле, и тем, что царило на небе.
Рут любила бродить ночами. Конечно, за границы поместья она не выходила, но и без того места было довольно. Вся земля, сколько хватало глаз, принадлежала Полу, а это означало, что здесь ей ничего не угрожает. Больше того, для всех обитателей поместья ее безопасность являлась первостепенной задачей. Рут заключила сделку, принесла все требовавшиеся жертвы, чтобы контракт вступил в силу. Куда бы она ни шла, за ней всегда тянулась неразличимая взглядом дорожка крови, вытекавшей из ее утробы. Ехала ли в Виксберг к портнихе, сидела ли на передней скамье в церкви, чувствуя на себе остановившийся взгляд преподобного, занималась ли рукоделием с женщинами, завидовавшими ей из-за того, что ей выпала жизнь, о которой они могли только мечтать (Узнай они, что Пола постоянно нет дома, а Рут только и остается, что бродить ночи напролет, они не пожелали бы себе такой судьбы. А может, и пожелали бы, кто их разберет?), кровавый след был тут как тут. Указывал на нее, где бы она ни остановилась, навечно соединяя со всем плохим и хорошим, что отличает человека от зверя. Вот почему больше всего она любила слоняться в глуши. Ее тянуло в самые непроходимые чащи. Пока она не понимала, с чем это связано, но верила, что скоро тайна сия ей откроется. Что Рут знала наверняка, так это то, что только здесь, на лоне природы, чувствует себя целой, а не вырванным из чужого тела куском.
Ветер приятно холодил кожу, и Рут раздвинула колени пошире. Может, хоть так люди увидят шлейф — это слово нравилось ей больше, чем «след», — и поймут, что она живая. Не просто бесплотный призрак, насильно прикованный к этому дому и не имеющий ни малейшей надежды вырваться, потому что дела здесь никогда не заканчиваются. Она оставалась здесь из сострадания, а может, и по доброй воле, ведь сострадание имело такую живительную силу, что она чувствовала себя многим ему обязанной. Что ж, тогда на колени. На колени, но лишь на время.
Не разгибаясь, она нашла глазами Полярную звезду. Что, если и Тимоти сейчас на нее смотрит? Единственная награда матери, и так похож на отца. Все его письма она хранила в верхнем ящике маленького комодика у кровати. Он часто писал ей, что хоть и считает Томаса Джефферсона толковым малым, возможно, к черномазым — Тимоти называл их «негры» — он не совсем справедлив и относиться к ним следует иначе. Раз они ходят на двух ногах, значит, они не животные, что бы там ни думала — или во что бы ни верила — Рут.
«Сын мой, возлюбленное мое дитя, — писала она ему в ответ, напрягая глаза в слабом свете лампы. — Как ты наивен! Прочел столько книг, а в душе по-прежнему остался сущим мальчишкой».
Рут знала, что северяне пронырливы и при должном упорстве способны просочиться через любые преграды. Уж чего-чего, а упорства им точно не занимать. Громкие они, эти северяне, и лицемерные. Юг служит им вечным напоминанием о корнях, тех самых Соединенных Штатах — не обладающих ни единством, ни статью, но представляющих собой бесформенное скопление черствых косных людей, стремящихся весь мир перекроить по своему истрепавшемуся подобию. Никакой это не оплот свободы, здесь царит та же тирания, что и в Европе, только обнаженная, не прикрытая побрякушками.
Недостаток манер северяне компенсировали красноречием. Наслушавшись их бесконечных душераздирающих речей, люди вскидывали вверх вилы и факелы и стройными рядами шагали в небытие. Их разинутые рты и залитые слезами лица должны были объявить всему миру: мы жизнь готовы отдать за то, чтобы мечта, частью которой нам никогда не бывать, стала явью.
Вот почему она умоляла Пола оставить Тимоти в Миссисипи, заверяла, что он и дома сможет получить отличное образование. Твердила, что у них хватит денег не просто лучших учителей раздобыть, а воды пролить с небес на землю, если так будет нужно. Вроде бы именно так поступили туземцы, когда их вынудили сняться с насиженных мест и отправиться глубже в леса. Воззвали к богам и попросили навести воды на земли их, чтобы те утопили всех явившихся в их края незваных гостей.
И пошел дождь. Сильный, затяжной. Лило так долго, что в истории даже не уточнялось, когда все закончилось. Должно быть, думала Рут, это случилось в тот день, когда она, как ей помнилось, впервые увидела солнце. Однако земля от дождя только сделалась мягче, черви повыползали на поверхность, птицы объелись и стали жирными и ленивыми. И солдатам, гнавшим заклинателей дождей и их богов на запад, перепало много сытной пищи. Бедняги туземцы, должно быть, никогда не слышали об одном из самых изящных Господних деяний — о том, как он заставил воды расступиться и пропустить его народ.
Но Пол все же убедил ее отправить единственного сына в погибельные зимние земли. Рут знала, что оттуда он вернется другим. Малыш, которому удалось. Единственный, кто выжил. Юноша, наделенный множеством талантов, унаследовавший от матери мудрость, которой недоставало отцу, а от отца — чувство долга. Тимоти заверял ее, что привезет с Севера лишь знания и, если будет на то воля Божья, добрую жену. Как же отчаянно ей хотелось ему поверить. Но слишком уж сильно дрожали у него губы и слишком часто утирал он платком лоб, хотя день стоял вовсе не жаркий. Нет, все же мало в нем было от матери, а от отца — слишком много.
Рут поднялась с кресла, спустилась по ступеням и шагнула на землю. Трава под подошвами оказалась холодной, а земля скользкой от росы, но это ее не остановило. Она замерла, давая звездам хоть разок взглянуть на себя, рассмотреть, как следует, восхититься ею — заслуживала она того или нет, пока она не пустила в ход свою тайную силу, чтобы соединиться с ними. В тиши раздавался лишь шелест ее колеблемой ветром ночной сорочки да привычные ночные звуки: жужжание насекомых, голоса животных, а изредка — сдавленные стоны черномазых. Они, должно быть, воображали, будто занимаются любовью, Рут же, знавшая, что все это совершается по замыслу Пола, считала, что они просто трудятся на благо поместья. Вместе все эти звуки сливались в скрипучую мелодию. Однако Рут слишком привыкла к ним, чтобы расслышать в них музыку, пускай ей и вторило биение ее сердца.
Ярко-зеленые глаза ее туманили воспоминания, и трудно было разобрать, существует ли то, что она видит перед собой, на самом деле или является лишь призраком прошлого. Однако она ясно различала впереди свет, а откуда он лился, понять не могла. И в свете этом темнел силуэт мужчины, высокого, статного, с ружьем на плече, но не солдата, нет, не солдата. К чему солдаты теперь, когда землю уже захватили, а дикарей, живших тут раньше, приструнили и скоро сотрут с лица земли способами, которые она не боялась озвучить? Что делать, у войны свои законы. Женщинам, однако, воевать не разрешалось — впрочем, только официально. Во-первых, доводилось ей слышать о женщинах, которые в порыве патриотизма переодевались мужчинами и перенимали их повадки — от стриженых волос до напористой походки. Одну такую вроде потом повесили. И вовсе не за то, что сражалась, — поговаривали, ей это удавалось получше, чем многим мужчинам. А за то, что и в мирное время предпочитала называться «он», а не «она», тем самым оскорбляя Христа.
Во-вторых, на долю женщин и без того выпала битва куда более затяжная и жестокая, чем любое военное сражение. Битва за право выжить в мире мужчин. Может, сами мужчины этого и не понимают, но каждый из них, возвращаясь домой оттуда, куда все они ходят, чтобы творить то, в чем никогда не признаются вслух, отыгрывается за все причиненные ему миром печали на женщинах и детях. И неважно, кем именно они ему приходятся. Гнев с равной силой выплескивается и на мать, и на жену, и на сестру, и на дочь. Отец, муж, сын и брат нападают на них, а в глазах их под слепящей яростью прячется то, что потрясло их так сильно, что пробудило жажду уничтожить любого, кто сможет это разглядеть — разглядеть ничто.
Когда ничто сталкивается с чем-то, конфликта не избежать. Может, тот мужчина с ружьем явился, чтобы вызвать ее на бой? Рут отступила, моргнула, и свет исчез вместе с силуэтом. Осталась лишь кромешная темнота, и отчего-то ее это успокоило.
Она медленно пошла вдоль Большого Дома, обогнула его и остановилась у сада. Нахлынули запахи. Не только черноголовок — еще рудбекий и гардений. Рут наклонилась, вдохнула поглубже и мысленно посетовала, что нельзя ночевать прямо здесь. Под навесом, конечно, но как же чудесно было бы засыпать тут весной. Летом, пожалуй, слишком жарко, но весной-то можно.
Ей вдруг захотелось разбудить Мэгги с Эсси. Чтобы и они ощутили, как должен пахнуть сад по-настоящему. Они ведь только рады будут, верно? Это же так прекрасно — хоть на краткий миг вкусить истинного наслаждения после изнурительной работы на кухне и в поле. Рут схватилась рукой за горло, запрокинула голову и привалилась к окружавшему сад забору. Голова кружилась. А может, ей только хотелось, чтобы она кружилась, ведь это означало бы, что она особенная, не то что Мэгги и Эсси. По щеке ее скатилась слезинка. Никогда прежде она не чувствовала себя такой щедрой, такой великодушной. Раз ей захотелось поделиться этой благодатью с Мэгги и Эсси, значит, у нее доброе сердце, и неважно, на что еще оно способно. Как странно, что она только сейчас это поняла. Должно быть, всему виной цветы.
Рут проскользнула в сад. Под босыми ступнями трещали веточки, прыскали в разные стороны вспугнутые сверчки. Интересно, как она сейчас выглядит? Можно ли ее рассмотреть в темноте? Должно быть, белая шелковая сорочка одолжила у ночи немного черноты и отливает теперь лиловым. Взглянув на руки, Рут вспомнила то время, когда они, самой природой созданные, чтобы оставаться нежными и изящными, едва не покрылись мозолями. По счастью, откуда ни возьмись явился мужчина с ружьем и спас ее от этой ужасной участи. Услышав молву, которую телеги развозили во все концы страны и ветер разносил по штатам, он дошел до самой Южной Каролины. А ведь это были всего лишь слухи. Но слишком уж заманчивым было предложение: у одного человека имеется дочь на выданье, с бледной, как алебастр, кожей и пылающими огнем волосами, едва достигшая зрелости и нетронутая. Насчет последнего у Рут имелись кое-какие вопросы. Что вообще означает это слово? Считаются ли, например, руки отца, от которых отбиваться приходилось так же регулярно, как произносить вечерние молитвы? А как насчет материнского молчания? Ранит оно ничуть не хуже кулаков. Дети, которым приходится о таком размышлять, заведомо лишены того, что должно принадлежать им по праву.
Но вот явился Пол с ружьем на спине, дуло которого указывало прямиком в небо. Еще молодой — но все же гораздо старше ее. Твердый подбородок, пронзительные глаза. Разумеется, она с радостью согласилась попытать счастья в обмен на то, что там желал получить в качестве оплаты ее отец.
Рут отщипнула кусочек влажной земли, положила себе на язык и, ощутив сладковатый привкус, проглотила. Земля — часть нее, а она — часть земли. Она растянулась среди цветов, спрятавших ее тело в стебельках и листьях. Как они любят ее! Может, ей сегодня спать прямо здесь? Не зря же ее сюда так и тянет.