Но тут случилось кое-что неожиданное. Краем глаза Рут заметила луч теплого света, который, казалось, стыдливо крался сквозь ночь. Тихонько, не желая никого беспокоить и занимать много места, он хотел только жить — жить, не боясь, что его погасят, делиться сиянием с другими, выявляя их золотые россыпи, дурманить глаза, смягчать сердца, увлажнять интимные места, заставляя жаждать близости. Свет этот — может, и не стоило его так называть, ведь глаза он не слепил — проник сюда сквозь ограду, густую траву и забор из щели между дверями хлева.

Рут указала на него пальцем, хотя видеть сейчас ее мог разве только тот, кто таился в небесах. Захотелось окликнуть свет, подманить ближе, но в горле пересохло, и ни один звук не потревожил лучистую красоту. Она поднялась на ноги. Спина ее вся выпачкалась в жирной земле, и Рут подумалось, что она сейчас, наверное, похожа, на только что проклюнувшийся экзотический цветок. Она дошла до калитки. Ужасно не хотелось прощаться с гвоздиками, так ценившими ее общество. Ничего, завтра, как только взойдет солнце, она одарит их чистой водой. И сделает это собственными руками — вот свидетельство ее искренности, ее жертва.

От Большого Дома до хлева было недалеко, и все же ей предстояло проделать целое путешествие. Вернее даже, спуститься с вершины горы, где солнце кажется таким близким, на дно ущелья, откуда его не видать вовсе. Рут здесь никогда не нравилось. Находясь рядом с согбенными, измученными людьми — даже теми, кто не подавал виду, что страдает, — она словно перенимала на себя часть их бремени. Сердце сжалось от страха, но Рут не отказалась от своей затеи.

Босые ступни ныли, но боль эта отчего-то доставляла удовольствие. С мягкой взрыхленной земли Рут ступила на гладкую утоптанную тропинку, пробежала по ней и остановилась у ограды хлева. Обнаженные икры щекотала трава. Рут наклонилась и сорвала уже готовый облететь одуванчик. Дунула на него — и пушинки брызнули в разные стороны. Сначала они плавно парили в воздухе, а затем, подобно сонным жукам, медленно осели на землю. Здесь, возле хлева, словно все было гуще — и воздух, и земля, и сама темнота. Золотился лишь единственный тонкий луч надежно запрятанного внутри теплого света.

Собравшись с духом, Рут пролезла под оградой. Не опустилась на четвереньки, хотя и на это была готова, но поднырнула под нижнюю планку, а когда поднялась на ноги с той стороны, ее пробрала дрожь. Разумеется, она не перебралась из одного мира в другой, однако окружавшая ее тьма неуловимо переменилась. В ней словно беззвучно сдвинулось что-то. Она затрепетала, пошла рябью, как поверхность воды, когда бросишь в пруд камень. Рут моргнула, чтобы проверить, не обманывают ли ее глаза. И все тут же исчезло. Вот и гадай, было ли оно вообще.

«Я здесь» — вот какие слова пришли Рут на ум. Но где оно, это «здесь», по-прежнему оставалось загадкой. Вроде бы ничего необычного, просто хлев, но сегодня ей отчего-то виделось в нем нечто большее. Казалось, сейчас он распахнет двери и заглотит ее, крохотную, целиком, как лакомый кусочек. Может, вот что творится тут ночами? Все неодушевленное благодаря магии черномазых оживает, грозит кулаками, пульсирует, разговаривает и совершает такое, чего свет бы не вынес? Сами черномазые отлично видят в темноте. Они ведь от нее и родились и, не стесняясь, носят ее на лицах. Как смеют они не стыдиться своей черноты даже днем? Вот почему временами их просто необходимо пороть. Не из злобы или садизма, хотя и не без этого, конечно. Но чтобы напомнить о том, какой срам служит им платьем и что гордиться тут нечем.

Под ногой чавкнуло мягкое. Рут слишком поздно догадалась, что это такое. Пятка вся вымазалась в конском навозе. Пришлось на одной ноге допрыгать до островка влажной от росы травы и обтереть ее. Рут внезапно показалось, что она отряхивает со ступни саму жизнь, а та, насмехаясь над ней, танцует на кончиках травинок, а после, резвясь, как дитя, съезжает вниз, на землю и прячется в темноте.

Очистив ногу, Рут подошла к дверям хлева, к этим его губам, полуоткрытым, как губы нетерпеливого любовника или отвратительного попрошайки. Вот он — свет. Отсюда ей виден был лишь проникавший наружу легкий отблеск. Подобравшись поближе, она заметила тени, тоже явившиеся на этот тихий праздник, спрятанный у всех на виду. Рут прикоснулась к двери, думая, что та окажется влажной от дыхания. Но нет, дерево было сухим и теплым.

Приоткрыв дверь пошире, она испытала разочарование. Оказалось, свет лился вовсе не из какого-то потустороннего мира, задумавшего одарить ее благодатью. Нет, это просто горела лампа. Обыкновенная лампа, стоявшая на полу между двумя сидящими по сторонам от нее черномазыми скотниками. Пол рассчитывал, что из них получатся славные жеребцы, но ничего у него не вышло. Рут не могла припомнить, как их зовут.

Черномазые, кажется, спорили о чем-то, но говорили при этом очень тихо. Ей поначалу показалось даже, что они поют. Только по тому, как оживленно они округляли глаза и сдвигали брови, как прижимали руки к груди и тут же обвиняюще тыкали друг в друга пальцами, Рут догадалась, что они бранятся.

И вдруг почувствовала себя незваным гостем. Это надо же! В постройке, которая ей же самой принадлежит! Неслыханно! Однако, поразмыслив, все же распахнула дверь настежь. Та заскрипела, все трое испуганно замерли, и даже золотой свет слегка померк. Рут ступила на сено, не обращая внимания на то, как щекочет оно босые подошвы.

— Что это? — прошептала она, имея в виду строение, в которое попала.

По стенам плясали тени, и Рут показалось, что она слышит бой барабанов. Доносился он из того угла, где только что сидели двое черномазых — они обернулись при ее появлении, но не смели посмотреть ей в лицо.

— Добрый вечер, мисси Рут, — произнес один из них, молитвенно сложив руки и склонив голову. — Вы как, в порядке, мэм? Принести вам чего-нибудь?

Они ее не поняли. Рут видела, как одновременно вздымаются их стесненные страхом грудные клетки. Обнаженные, они тускло поблескивали в свете лампы — призывно поблескивали. Правды от мужчин не дождешься, нужно уметь понимать их сигналы. Но черномазые не смеют смотреть на нее — глаза в пол! в пол глаза! Значит, придется догадываться об их намерениях по языку тел. И неважно, что ее собственные глаза уже приметили их, удержали на месте, рассекли и поглотили. На отсутствие собственного воображения Рут не жаловалась, просто слишком уж долго ей приходилось подчиняться капризам чужого. Так и быть, она простит им это недопонимание.

— Это ведь хлев? Или что-то другое? — спросила она, на этот раз повысив голос.

Они не ответили, и молчание их принесло ей истинное наслаждение. Любопытно, какой она сейчас им казалась? Грязная сорочка, медные волосы, кожа, цвет которой в зависимости от освещения меняется куда сильнее, чем их. Днем она почти прозрачная, ночью — бледно-голубая. А на рассвете или в сумерках оттенок ее невероятно прекрасен. Грациозно, словно исполняя танец, Рут направилась к ним, и тень ее запрыгала по стенам вместе с другими. Сам свет, кажется, тоже ее побаивался, дрожал и норовил погаснуть.

— Ты. Как тебя зовут? — спросила она, окинув чернокожих взглядом.

— Исайя, мэм, — ответил один. — А тот, другой, Самуэль.

— Не помню, чтобы я спрашивала у тебя его имя, — кивнула она на Самуэля, продолжая внимательно разглядывать Исайю. — Полагаю, он и сам умеет разговаривать. Умеет же? Умеет он разговаривать? Или за него это делаешь ты?