Она прикрыла руками голову, но крыша не обрушилась. Звуки, показавшиеся ей треском, оказались всего лишь причитаниями черномазого, которому она велела отвернуться. Что происходит? Как она сюда попала? В памяти остались лишь цветы, земля и таинственный свет. Должно быть, с ней сыграло злую шутку это место. Или тяжесть. Давление подскочило, и у нее затуманилось в голове. Нужно скорее на воздух.
— Прочь от меня! — выкрикнула она, вскочила и одернула сорочку, прикрыв подолом лодыжки.
Потом замерла, снова завороженная подрагивающим, но никак не желающим гаснуть светом лампы. И вдруг заметила в сердце пламени что-то темное. «Вот, — сказала она себе, — вот где все мы находимся!» И все же как так? Почему, всего лишь перебравшись через забор, ты попадаешь из света во тьму? Рут шагнула к светильнику и пнула его. Лампа повалилась, но солома не занялась, и хлев не вспыхнул, как спичка. Фитиль просто потух.
Стало темно. Слышно было лишь, как переминаются с ноги на ногу животные и сдавленно подвывает один из черномазых. Второй же многозначительно молчал, напоминая Рут, что она по-прежнему здесь. Она подняла глаза и увидела прореху в крыше, которую не заметила раньше, когда думала, что хлев сейчас рухнет. В маленьком отверстии виднелось так хорошо знакомое ей небо, усыпанное крошечными звездочками — единственными наблюдателями, которых она не боялась. Они светили ей с безопасного расстояния и указывали путь. Как же долго она об этом просила, ни от кого не получая ответа.
Рут закружилась. Вскинула руки. Рассмеялась. Вот чего ей недоставало — этого знания. Ей открылось то, чего никто прежде не понимал. И пусть все думают, будто она помешалась, она-то знает правду. Знает, что со всех берегов моря к ней тянется длинный строй женщин, жизнь положивших на то, чтобы она оказалась здесь и сейчас. Каждая из них мечтала, чтобы Рут выпала иная доля. Теперь, сделавшись крапинками на чернильно-синем небе, они уводят ее прочь от костров и охоты на ведьм, от супружеских обязанностей и насилия, от целомудрия и скромности, навязанных женщинам мужчинами исключительно для удовлетворения своих прихотей. Осанна!
Вот почему она теряла детей! Только теперь ее осенило. То, что она принимала за наказание, на самом деле являлось освобождением. А значит, Тимоти, ее Тимоти, за которого она не уставала благодарить Бога, задержался на земле лишь потому, что должен был стать ей опорой. Либо, введенная в заблуждение, она слишком усердно молилась и тем разрушила многовековой план. А все потому, что не смогла распознать снизошедшего на нее благословения. В таком случае, возможно, и хорошо, что он уехал на Север. Тем самым небо пыталось исправить ужасную ошибку, не дать мужчине воссесть на трон над вереницей женщин, с воплями павших наземь, чтобы ей, Рут, не пришлось этого делать.
Ходить по кругу больше было незачем, и Рут остановилась. Голова кружилась. Переступив через надменного молчуна, она прошла мимо плаксы и направилась к выходу. Там, снаружи, виднелась жизнь, от которой она отвернулась, придя сюда. Лишь тонкая полоска в щели между двумя дверями, но Рут знала, что именно туда ей нужно, и поспешила наружу. Толкнула двери, и тут же на нее обрушилась тяжесть. Она бросилась бежать, не обращая внимания на путавшуюся в ногах сорочку. На этот раз, не желая пригибаться, перелезла через забор. Но пройти сквозь калитку ей и в голову не пришло, ведь рядом не было никого, кто мог бы ее распахнуть, а потом закрыть за ней.
Сад звал ее, но у Рут больше не было времени. Они увидятся завтра, при свете дня. Вместе с Мэгги и Эсси она одарит свои цветы сладкой водой из колодца. И нет, это не транжирство. Воды здесь вдосталь, и так будет всегда.
Рут вбежала в Большой Дом, взлетела по лестнице и ворвалась в спальню. В комнате было жарко и пахло ею — то есть лавандой и грязью, она ничего не имела против такого сочетания. Стащив сорочку, Рут швырнула ее на пол. И, взглянув на смятую ткань, вдруг вспомнила, что ее только что отвергли. Странно, как же она не подумала об этом раньше? Должно быть, отвлеклась на всхлипы и молчание, на тяжесть и свет и так задумалась, что забыла даже взять то, что и так принадлежит ей по праву. Однако же из случившегося все равно можно извлечь удовлетворение. Стоит ей лишь слово сказать.
Рут взглянула на свои ноги. Как странно — ни на щиколотках, ни на ступнях нет грязи. Как такое возможно? Ведь она ходила по саду, по траве, по конскому навозу, по земле и сену, а потом вернулась обратно. А ступни чистые, словно она только что вымылась. Может, она и правда способна парить над землей? Как ангел, как перышко, как ее звездные сестры? Сбросить земные оковы, выкрикнуть свое имя и взлететь — не слишком высоко, так, в чуть более подходящую атмосферу?
Рут подошла к комоду и достала сорочку — свежую, невесомую. Губы сами собой растянулись в улыбке. Наконец она легла в постель. Все теперь ощущалось по-иному. Казалось, она перенеслась прямо в небо.
И летит, летит.
Вавилон
На рассвете деревья в Пустоши жаждали крови так же алчно, как и под покровом ночи. Высокие и статные, они вставали над туманом, но только ради того, чтобы подманить жертву ближе и уничтожить. Кто же мог стать добычей? По-разному бывало, но в последнее время привлекал их совершенно определенный вид. В кронах таких деревьев не гнездились воробьи и голубые сойки, на их стволах не жили муравьи и гусеницы. У этих стражей, стройных и коренастых, рвущихся вверх и поваленных на землю, задача лишь одна: быть свидетелями. Но пускай видят они действительно многое, какой толк от свидетеля, который никогда не сможет дать показаний?
А все же они существуют, показания, получить которые можно только от безмолвных стражей. Достаточно рассмотреть повнимательнее отметины на их телах, ссадины, обнажившие белую плоть, сломавшиеся под тяжестью ветки. У каждой раны своя история, но деревья никогда ее не расскажут, даже если их спросят. Откроется она только тому, кто знает, где искать. Вглядись в порезы, спускающиеся к корням. В корни, уходящие в землю. Вглядись в землю. Она не умеет лгать и корчится под ногами тех, кто напоил ее своей кровью, братьев и сестер, которые — как и бескрайний космос — носят с ней кожу одного цвета. Однажды ты узнаешь эту историю, но не сегодня, не сегодня.
Деревья сторожили границы плантации. Чаще всего казни свершались именно здесь, в отдаленных уголках, за которыми лежала земля, не имевшая хозяев (так называли ее те, кто не верил, что у земли в принципе может быть хозяин, за что и поплатился жизнью). Здесь расходились дороги, выжженные солнцем Миссисипи, но не растрескавшиеся, ведь всегда влажный воздух не давал им высохнуть. Здесь даже лошади начинали бежать резвее, носились в воздухе насекомые, ничуть не дорожа от рождения данной им свободой. Здесь темнели леса, спешили по своим делам реки, а небесный купол нависал низко-низко, но никогда не давался в руки. Дорого приходилось людям платить за то, чтобы ко всему этому прикоснуться: одни лишались руки или ноги, у других же саму душу выдирали из тела. Последнее, может, и лучше, да только трусам никогда не понять, как сладок горький вкус свободы.
Что же до бездомных птиц? Они кружили, наблюдая за всем происходящим сверху. Воробьи и сойки, голуби и малиновки, одного только ворона было не видать. Неумолчный стрекот, пожалуй, и опалил бы жертв птичьих насмешек, если бы их и без того не сожгло лето. А так крики малиновок казались им музыкой.
Ниже, у земли, звучал другой ритм, тихую пульсацию которого можно было уловить уже на подступах к границам Пустоши. Исайе с Самуэлем казалось, что никто, кроме них, его не слышит. Этакий веселый посвист — но не ветра, нет, а движущихся в едином порыве рук и ног. Такой же, бывало, раздавался и на поляне, где их никто не ждал, во время полдневной молитвы. Поначалу им думалось, что это люди поют. Но нет, это было что-то иное, скорее даже кто-то иной. В звуках этих слышалось что-то древнее, успокаивающее, и Самуэль, завороженный ими, начинал глупо себя чувствовать, а Исайя — вести.
Рут стоило лишь слово сказать, и Джеймс — который, может, и не поверил, а куда деваться? — явился поутру в хлев в компании своих недомужчин. Эти Двое еще и проснуться не успели. Не улыбнулись друг другу, не отряхнули сена с одежды, в которой спали, не замерли, завороженные прелестью утра, как будут делать до конца своих дней. А надсмотрщики уже ворвались в хлев, схватили их и приказали встать. С какой радостью защелкнули они кандалы на их запястьях и щиколотках. А после пустили в дело шипы.
Животных это вторжение изумило больше, чем Самуэля с Исайей. Лошади вставали на дыбы и били передними ногами, истошно визжали свиньи. Вскоре парней выволокли на улицу, и глазам их предстало то, что не мог скрыть туман. Возле хлева собралась уже позолоченная рассветными лучами толпа. Одни устало хмурились, другие улыбались. На последних Исайя уставился пораженно, Самуэль же нисколько не удивился усмешкам. В конце концов, люди всего лишь люди. Всегда можно порадоваться, что сегодня унижают не тебя, а другого. И затолкать подальше воспоминания, чтобы не проснулось естественное сочувствие. Самуэлю отлично было известно, что здесь, среди незабудок, прорастает лишь избирательная память.