— Не-е, мэм.

Вот. Вот он: срыв покровов. Одними словами ей удалось их обнажить. Полюбуйтесь, вот она, их дерзость. Рут стащила ее с них, как рубаху, и швырнула на землю. Ей для этого даже кнут в руки брать не пришлось, вот в чем разница между женщинами и мужчинами. Мужчины — вечно хорохорящиеся несчастные хвастуны, которые жить не могут без восторженной публики. Больше всего на свете они боятся остаться незамеченными, ведь какой смысл что-то делать, если ни один человек не ахнет от восхищения. Чего ради влезать на пьедестал, если никто на тебя не смотрит?

Женщины в большинстве своем дело другое. Им только выгодно, чтобы никто их не видел, ведь это означает, что они могут проявлять жестокость, но считаться добрыми, быть сильными, но казаться хрупкими. Не случайно она явилась сюда одна, ведь мужчины так и норовили вырвать из рук самые крошечные мгновения триумфа более уравновешенной натуры. Их словно нарочно создали провоцировать катастрофы, и они твердо намерены были именно этим и заниматься.

Но с Исайей и Самуэлем все было иначе. Эти, кажется, отлично понимали, что пробравшиеся сюда — Рут так и не объяснил никто, отчего она здесь так необычно себя чувствовала, — сторонние наблюдатели могут нести опасность. Хотя, может, и не вполне понимали — судя по тому, сколько рубцов пересекало их тела. Может, они носили их снаружи, чтобы меньше болели те, что внутри? Хоть что-то об этом странном месте наконец прояснилось. Рут прошла вперед, к лампе, и остановилась между черномазыми, заслонив их друг от друга своей сорочкой. Сквозь этот окутывавший ее тело фильтр каждому, должно быть, видны были только смутные очертания другого — округлая голова, широкий разворот плеч.

— Это ведь иной мир, верно? Тут все не так. Не одна же я это чувствую?

— Мисси? — переспросил Исайя.

— Тебя я слышать больше не хочу. Пускай теперь этот говорит, — обернулась она к Самуэлю, который сидел, низко опустив голову и приоткрыв рот.

Рут окинула его взглядом — голова, широкие плечи, длинные руки, поджатые ноги, грубо отесанные ступни. Ладно скроен. Ночь неплохо над ним потрудилась. Значит, второй — тот, чей жизнерадостный (даже сейчас жизнерадостный!) взгляд она ощущала на себе, хоть он и не решался смотреть на нее прямо, ей не понадобится. Самуэль — дело иное. Ей отчего-то представилось, как она носит его на себе, словно шаль или ожерелье. Нечто обыденное, чтобы согреться в стужу, или праздничное, что прячешь в шкатулку, как только на небе забрезжат первые проблески нового дня.

Она протянула к нему руку. Самуэль замер, едва не отшатнулся, но Рут это не остановило. Она провела пальцами по толстым и тонким рубцам на его теле. А сама все думала, как, интересно, такое проделывает Пол? Прикасается ли он к черномазым, прежде чем взять их? Зажмуривается ли? Задерживает дыхание? В поместье расплодилось столько светленьких, отмеченных фамильными чертами Галифаксов негритят, что она давно уже перестала себе лгать — ах нет, ее спаситель не способен пасть так низко. Утешаться оставалось лишь тем, что грешил Пол исключительно для пользы дела, а значит, его поступки и грехами нельзя было считать. Если Бог способен простить, значит, должна и она.

Глядя Самуэлю в макушку, она приказала шепотом:

— Ляг на спину.

Но тот отчего-то не зарыдал.

Ей куда больше нравилось видеть их жалкими. Так проще было верить, что она контролирует ситуацию. Вот ведь, такой огромный, а растянулся на полу, как было велено. Грубый, с жесткими курчавыми волосами, в таком положении он не представлял угрозы. Опуститься до него она решила по единственной причине — потому что время играло против нее. Вскоре вернется Тимоти и начнет бродить по плантации в поисках сюжетов для своих картин. Где-то рыщет Джеймс со своими сподручными, мало чем отличающимися от черномазых. В любую минуту может нагрянуть Пол. Нельзя, чтобы кто-то увидел ее такой — не стиснутой ни корсетом, ни брачными узами, с грудями, свободно обвисшими, а не сдавленными так, что того и гляди лопнут. Ограничения эти лишь сильнее распаляли ее ярость, а все, что имеет исток, однажды против него и обратится. Но сейчас, в час безвременья, можно было дать себе волю.

Приподняв подол сорочки, она словно щит выставила его между собой и распростертым у ее ног и отчего-то не желающим подвывать черномазым. И вдруг второй осмелился вскинуться, хоть глаз на нее так и не поднял. Разницы между завистью и жалостью Рут не знала, а потому не смогла распознать, что за выражение застыло у него на лице.

— Отвернись, — приказала она.

Исайя медленно повернул голову к лошадиным стойлам. Рут и сама посмотрела в ту сторону. И увидела, как две лошади — гнедая и белая с темными подпалинами — с любопытством вытягивают шеи, словно и без того не видели уже достаточно. Что, если они все запомнят? Говорят, все скоты чувствуют друг с другом некую общность. Что, если однажды они столкнут ее коляску в овраг, чтобы она переломала себе все кости? И из-за чего? Из-за воспоминания, которое не имело права хранить ни одно живое существо.

А, к дьяволу! Рут отвернулась. Немного повозилась, развязывая на Самуэле штаны, а затем оседлала лежавшее перед ней существо. Запрокинула голову — просто так, без всякой причины. Ни радости, ни восторга испытать не удалось. Внизу расстилалась абсолютно плоская равнина. Ни холма, ни выступа. Разве не оскорбительно? Хоть бы руки почтительно вскинул.

— Ты болен?

Рут даже не взглянула на него: что бы он ни ответил, оскорбления это не смоет. Как могла она надеяться на успех, зная, что ее всегда преследуют неудачи? Над головой затрещало, и ей показалось, что крыша хлева, не выдержав веса случившегося, сейчас обрушится. Погребет под собой скотину, утянет в воронку деревья, землю и само небо, и останки ее найдут здесь, рядом с этими нехристями. «Что она там делала?» — будут спрашивать люди, отлично зная ответ. Но говорить о мертвых плохо нельзя, это оскорбляет Христа, который воскрес, чтобы доказать это, и однажды вернется, чтобы снова подтвердить, а потому все станут плакать и славить ее имя, и правда навсегда останется похороненной вместе с ней.

На Рут вдруг разом навалилась тяжесть собственного тела. И взгляда Исайи. И всех ее нерожденных детей. А на спину вдруг словно опустилась ладонь Пола — он всегда так делал, чтобы ее успокоить. Должно быть, манеру эту он перенял от матери, Элизабет, чьим именем назвал поместье. И Рут благодарна была, что воспоминания о ней помогли ему сберечь для нее хоть капельку доброты.