— Трудно сказать. Но, поверьте, я не хотел этого. Я ведь тоже был обычным парнем, увлекался математикой и ещё много чем, планировал жениться и создать семью, когда вырасту. Но в какой-то момент я заболел, и всё рухнуло. А врач оказался негодяем и жуликом, «немножечко» ухудшившим диагноз, чтобы получить побольше денег.
— Я бы его повесил, — вздохнул Эдуардо. — Такого великого человека погубил.
— Бросьте, синьор, — засмеялся я. — Обычный я человек. Малость только математику знаю.
— Вот поэтому и великий. Я всегда уважал тех, кто знает математику. Вот только у меня с ней последнее время плохи дела.
— Что ж, если надумаете, готов предложить свою помощь.
— Подумаю, — ответил Эдуардо и, сжав в кулаке пряник, побежал к себе в спальню. Но потом остановился и повернулся ко мне лицом, стараясь не смотреть в глаза:
— Простите меня за тот гадкий свёрток, который я подсунул вам под дверь в первую ночь.
— Ерунда, — отвечаю я. — Сам таким был, мелким хулиганом. Однако уже поздно, а мне вставать в Капеллу.
— Доброй ночи, синьор Фосфоринелли!
— Вам доброй, синьор Кассини, — ответил я и поспешил вернуться в комнату, где сном младенца спал будущий оперный Primo.
Глава 9. Магнитный голос, красно-чёрные деревья и уроки арифметики
Мой голос для тебя и ласковый, и томный
Тревожит поздное молчанье ночи тёмной…
Проснулся я около двух часов ночи оттого, что услышал доносящиеся из гостиной звуки клавесина. В последние несколько дней этот инструмент стал для меня чем-то вроде будильника, словно напоминающего, что пора заниматься.
Осторожно, чтобы не разбудить маленького гения, я, сделав пятнадцать отжиманий от пола, вышел из комнаты и спустился по лестнице в гостиную. Мне предстало впечатляющее зрелище: в полумраке за клавесином сидел Доменико в зелёном халате и играл что-то потрясающее. Потом он начал петь, и я невольно застыл за дверцей шкафа.
Этот глубокий, бархатистый тембр в сочетании с аккуратной, почти ювелирной манерой исполнения, проникали прямо в сердце. Мне казалось, я схожу с ума, этот голос лишал меня разума и затягивал в своё магнитное поле.
Вчера я слышал, как поёт Каффарелли. Признаю, его голос был совершенным, холодного инструментального тембра, правильным, без единого изъяна. Но, видимо, нужен маленький изъян, чтобы зацепить за живое. Может это покажется странным, но мне в этом голосе словно чего-то не хватало. Каффарелли пел, как идеальный кастрат, как совершенный вокальный механизм. Голос же Доменико, пусть не столь технически выровненный, был более тёплым и каким-то… мягким, женственным. И настолько гармоничным и наполненным, что все технические несовершенства переставали для меня существовать.
«Танец это не только техника, это душа», как говорила великая Анна Павлова. То же самое я сейчас мог сказать и про пение.
Увы, моё созерцание прекрасного было жестоко потревожено ни с того ни с сего раздавшимся с лестницы «Браво, маэстро!». Я обернулся и увидел Гаэтано, который неистово аплодировал, стоя на ступенях. Доменико от неожиданности вскрикнул и выскочил из-за инструмента, громко захлопнув крышку клавесина.
— Присоединяюсь к восторженным репликам великого «виртуоза», — я вышел из своего убежища.