Пятого июня 1784 года Густав побывал на заседании французской Академии, где встретил самый радушный прием и выслушал массу прочувствованных речей. Этот визит весьма показателен, так как в те времена Академия еще не стала тем закоснелым консервативным учреждением, каким ее знают потомки, а была одним из центров культурной жизни, и публика посещала ее точно так же, как театры. Академия, возглавляемая философами, авторами и сотрудниками «Энциклопедии»[25], являлась местом встреч выдающихся мыслителей эпохи. А поскольку все энциклопедисты, были также и людьми высшего света, то к собраниям и выборам в Академии проявляли живейший интерес и великосветские дамы. То есть Академия представляла собой такую же неотъемлемую деталь аристократического общества, как, скажем, «Комеди Франсез».
Однако уже к концу столетия для Академии наступает трудная полоса. Философия утрачивает свою актуальность, выходит из моды, становится ненужной. На философов, составлявших костяк Академии, начинаются гонения — точно так же, как на любую секту во все времена. Однако гонения эти носят несколько несерьезный характер. Наконец-то выяснилось, что во французском королевстве, по меткому выражению одного из современников, «все запрещают, но ничему не могут воспрепятствовать». Например, одному из арестованных полицейский чиновник сказал, что конфискует написанную им брошюру, сделает с нее копии и поручит своей жене продать их из-под полы. А почитатели аббата Мореля, угодившего в Бастилию за свои сочинения, утешали своего кумира, уверяя, что для него это самая лучшая реклама.
В те годы вымирает целое поколение великих деятелей французского Просвещения. В 1778 году испускает последний вздох Вольтер и уже бездыханным триумфально возвращается в Париж, откуда был изгнан много лет назад. Через два месяца сходит в могилу его великий противник Руссо. В 1780 году умирает Кондильяк, в 1783-м — бессменный секретарь Академии д’Аламбер, в 1784-м — Дидро.
Со смертью великих энциклопедистов в культурной жизни Франции возникает вакуум, который не в состоянии восполнить поколение, пришедшее им на смену. Д’Аламбера на посту секретаря Академии сменил очень старательный и разносторонний, но не хватающий с неба звезд литературный критик Мармонтель. Величайшим лириком считался аббат Делиль — вероятно, потому, что, с общепринятой точки зрения, вел себя, как подобает истинному поэту: рассеянно витал в эмпиреях, то и дело приземляясь у ног хорошеньких женщин в поисках счастья. Его главным соперником являлся поэт, драматург и критик Лагарп, человек крайне консервативных взглядов, слепо следовавший традициям французской классической литературы и требовавший от своих современников строгого соблюдения устаревших канонов.
Лагарп в свое время был гувернером великого князя Павла Петровича. Впоследствии, когда Павел Петрович приезжал в Париж, бывший гувернер наносил ему бесконечные визиты, желая, по-видимому, проверить, какие плоды принесло его воспитание. И в конце концов выступил в печати с таким заявлением: «Я дважды беседовал с ним об искусстве управления государством и должен сказать, вполне удовлетворен высказанными им суждениями». (Для удовлетворения, впрочем, не было особых причин: вскоре великий князь взошел на российский престол под именем Павла I и, выказав крайнюю ограниченность в сочетании с солдафонскими замашками, довольно быстро вызвал в народе ненависть к своей персоне.)
Суровый критик был абсолютно нетерпим к критике в свой собственный адрес. Когда в прессе появилась разгромная рецензия на его новую пьесу «Мелани», Лагарп направил заявление министру юстиции, требуя запретить газетам писать о только что поставленных пьесах, дабы они загодя не навязывали публике своего мнения. Эта мечта всех драматургов до сих пор не воплотилась в жизнь.
Лагарп не отличался особым талантом, но он был типичным сыном своей эпохи. В те годы во Франции жил только один великий поэт, но писал он совсем не в духе времени, а посему и прозябал в безвестности. Мы имеем в виду Андре Шенье, вскоре погибшего в тридцатидвухлетнем возрасте от руки революционного палача. Он намного опередил поэтов своей эпохи, став прямым предшественником Бодлера и Верлена, и его свежий голос, долетевший до наших дней, и поныне звучит гораздо отчетливее многих других голосов. Мы не можем удержаться, чтобы не привести несколько строчек из его аллегорической поэмы о королеве. Речь тут, по-видимому, идет о Марии Антуанетте, так что это не является отступлением от предмета нашего повествования:
Поскольку отечественная литература переживала кризис и надо было чем-то заполнить образовавшуюся пустоту, не оставалось ничего другого, как открыть доступ в страну иноземным музам. Но этим музам пришлось нешуточным образом поплатиться за оказанную им честь: нарядиться в праздничные одежды французского двора. Нужно было принять правила хорошего тона, узаконенные семнадцатым столетием, Великой Эпохой, и до сих пор почитавшиеся как святыня. Выглядевшие совершенно невинными с точки зрения любого иностранца понятия и выражения до глубины души шокировали француза с утонченным вкусом. Так, например, Дюси, занимавшийся переделкой пьес Шекспира для французской сцены, не мог допустить, чтобы поводом для роковых недоразумений между Отелло и Дездемоной послужил такой неблагородный предмет, как носовой платок. (Ведь в него же сморкаются — какой ужас!) Французская Дездемона теряет ленточку для волос, что выглядит намного пристойнее.
Вообще, на Дюси стоит остановится немного подробнее. Этот оборотистый драмодел обеспечил Шекспиру триумфальный успех на французских сценах, но какой ценой! Вот, например, каким стало содержание «Гамлета» после его обработки.
Клавдий здесь не король, а всего лишь первый принц королевства, то есть старший брат короля, — как во Франции граф Прованский. Он говорит своему другу Полонию, что хотел бы занять место умершего брата. Но вдовствующая королева Гертруда, несмотря на настойчивые уговоры Клавдия, с которым давно состоит в любовной связи, не желает идти за него замуж. Причину этого нежелания Гертруда сообщает своей наперснице Эльвире: она испытывает угрызения совести и страшится мести своего сына Гамлета, так как отравила мужа по наущению Клавдия. Королева просит Норцеста, близкого друга Гамлета, чтобы тот смягчил его сердце, отвлек от мрачных мыслей.
Но это не так-то просто. Гамлет постоянно пребывает в подавленном состоянии духа. Прежде чем увидеть его, зритель сначала слышит его голос; за кулисами разыгрывается сцена, которую из всех французских авторов мог бы позволить себе разве только Вольтер: Гамлету является призрак.
— Сгинь, окаянный! — восклицает за кулисами принц датский. — Как, разве вы его не видите? Он ходит за мной по пятам, со свету сживает. Это, в конце концов, невыносимо!
Призрак, по-видимому, исчезает. А Гамлет выходит на сцену и сообщает своему другу Норцесту, что находится в таком же затруднительном положении, в каком со времен Корнеля обычно оказывались все герои французских классических пьес: в его душе борются любовь и долг. Сыновний долг повелевает ему расправиться с негодяем Клавдием, но он влюблен в дочь Клавдия Офелию, и для нее это было бы тяжелым ударом.
Клавдий тем временем разворачивает бурную деятельность, чтобы заручиться поддержкой дворянства и простого народа и, объявив Гамлета душевнобольным, лишить его права на престол. Офелия говорит Гамлету, что теперь он может жениться на ней (раньше якобы этому препятствовал призрак отца Гамлета). Принц датский уклоняется от прямого ответа, а через некоторое время признается Офелии, что не может жениться на ней, так как должен убить ее отца. Офелия возмущена: оказывается, для Гамлета месть важнее, чем ее любовь. Такого она от него не ожидала. И ее слова, обращенные к нему, полны укора:
Таким образом, мы имеем перед собой типичный образец французской классической драмы. Гамлетом движут вступающие в противоречие чувства любви и долга, но такая же внутренняя борьба идет и в душе Офелии. Так что даже дух Корнеля вполне мог терпеть Шекспира на французских сценах.
Гамлет велит принести урну с прахом отца. Мать не выдерживает и признается во всем — и тогда Гамлет отсылает ее со словами: «Я сейчас в таком состоянии, что способен на все». Во дворец врывается Клавдий со своими клевретами. Гамлет закалывает его кинжалом. Королева кончает с собой. А Гамлет заявляет, что он «человек и король» и ему необходимо жить ради своих подданных, как бы это ни было тяжело.
На сценах французских театров кишмя кишат чувствительные сердца, благородные отцы, целомудренные дочери, героические женихи, верные возлюбленные — кругом сплошная добродетель. Когда на сцене прославляют добросердечие вельмож, галерка разражается аплодисментами, а через несколько минут звучат панегирики в адрес простолюдинов — и уже аристократы аплодируют в своих ложах. Во многих газетах появилась постоянная рубрика «Черты гуманизма», где публикуются всякие трогательные истории.
У графа Гаги, к которому мы присоединились в нашем путешествии по Франции, в юности любимым чтением был роман Мармонтеля «Велизарий». О чем же идет речь в этой книге, околдовавшей будущего короля? Византийский полководец Велизарий на старости лет пал жертвой придворных интриг, его ослепили, и вот он, нищий и увечный, бредет по городам и весям, возвращаясь в свой родовой замок. А по пути успокаивает тех, кто его жалеет: владыку, мол, ввели в заблуждение и поэтому не следует на него сердиться. Велизарий не держит зла на своих обидчиков; в конце концов, лишиться зрения — не самая большая беда, главное — сохранить доброе сердце.
В наши дни вряд ли кто-нибудь осилил бы такую слащавую сентиментальщину, но в те времена она поражала воображение легкомысленных светских юношей. Однако не все были столь наивны, многие от души потешались над подобной слезливостью. К числу наиболее здравомыслящих принадлежал венгр Дьёрдь Алайош Сердахей, отец-иезуит, писавший стихи по-латыни. Одно из его стихотворений называлось «Сатира о нашей эпохе, для которой нет больше услады, чем любовь к ближнему»:
Так писал Сердахей. Но все-таки воздадим должное той эпохе: ее дети в большинстве своем были добры и отзывчивы. Взять хотя бы королевскую семью. Был случай, когда дофин выскочил из кареты, чтобы помочь почтальону, сбитому на улице каким-то лихачом. В другой раз он точно так же поспешил на помощь крестьянину, пострадавшему во время охоты от оленьих рогов. А однажды Людовик (уже ставший королем) и граф д’Артуа собственноручно помогли селянам вытащить увязшую в грязи телегу. В холодную зиму 1784 года королевская чета из своих личных средств выделила солидную сумму на нужды бедняков: король дал три миллиона, королева — 200 000 ливров. Аналогичным образом поступала и придворная аристократия.