С момента знакомства с Акселем Ферсеном Мария Антуанетта полюбила все шведское, но к королю Швеции не питала особо теплых чувств. Дело в том, что когда Густав, еще будучи престолонаследником, впервые попал ко французскому двору, он предпочел искать покровительства у всемогущей графини дю Барри, а не у молодого дофина и его супруги. Это была оплошность, по тем временам почти непростительная.
Однако вскоре ситуация изменилась. Густаву пришло известие о смерти отца, и он должен был возвратиться в Швецию. Перед отъездом ему удалось заручиться поддержкой Франции в довольно странном деле, к которому он готовился. Надо сказать, что Швеция в восемнадцатом веке представляла из себя этакую анархистскую дворянскую республику, какой была и Польша до утраты независимости. У короля было меньше власти, чем у председателя парламента. Он точно так же участвовал в голосованиях, как и другие дворяне, и все его преимущество перед ними заключалась лишь в том, что он имел два голоса. В парламенте шла постоянная борьба между двумя фракциями, которые никак не могли решить жизненно важный вопрос: кому продать страну — русским или французам? Правительство дворян-анархистов рано или поздно привело бы страну под сень двуглавого царского орла — так же, как в свое время произошло с Польшей. На это очень рассчитывали Екатерина II и Фридрих Великий.
Но Франция, традиционная союзница Швеции, косо смотрела на подобную перспективу, опасаясь сильной России. Поэтому Шуазель и Вержен, бывший посол Франции в Стокгольме, а впоследствии министр иностранных дел при Людовике XVI, призвали престолонаследника, возвращавшегося на родину, занять твердую позицию. Густав был более крепким орешком, чем его предшественники, ведь по материнской линии он приходился племянником самому Фридриху Великому. А кроме того, он обожал красивую жизнь, любил театры и литературу, был страстным меломаном, словом, походил на настоящего французского вельможу. При нынешнем положении дел субсидии, которые Швеция получала от французского двора со времен Тридцатилетней войны, не доходили до короля, а оседали в карманах высших аристократов, возглавлявших парламентские фракции. Шуазель и Вержен пообещали Густаву, что, если он положит конец этой анархии у себя в стране, ему будет обеспечено ежегодно полтора миллиона ливров.
Вот здесь-то и кроются истоки одного из самых странных политических событий восемнадцатого столетия — шведской революции, которая произошла в 1772 году. Эта революция отличалась от всех других тем, что в Швеции король восстал против тирании своих подданных. История шведской революции достойна того, чтобы ее подробно изучали в тех учебных заведениях, где самолюбивая молодежь постигает искусство высокой политики. Эта была безупречная акция, в которой Густав рассчитал и предусмотрел все до мелочей, как постановщик сложного спектакля.
Для начала он позволил парламентариям, замышлявшим ограничить королевскую власть, целый год препираться насчет различных формулировок текста присяги, которую король должен давать при вступлении на престол. А когда они все окончательно перессорились, тайно сорвал поставки зерна в страну, вызвав таким образом голод и всеобщее недовольство правительством. Затем инсценировал в одном из пригородов небольшой мятеж, чтобы взять на себя командование армией, посланной на подавление этого лжемятежа. А между тем в двух других местах вспыхнули настоящие волнения, и пока парламент обсуждал сложившуюся ситуацию, король полностью перетянул армию на свою сторону.
Все это время Густав демонстрировал блестящие способности к лицедейству, настолько искусно вводя в заблуждение окружающих, что никто до самого конца так и не смог разгадать его истинных намерений. (Например, русского посла он самым искренним образом заверил, что готовится в ближайшее время нанести императрице визит вежливости.) Наконец, когда сумятица достигла наивысшей точки, он велел арестовать сенаторов, занял все важнейшие стратегические пункты и начал триумфальное шествие по столице, обращаясь с речами к народу. И повсюду люди восторженно приветствовали монарха, освободившего их от тирании дворян. И король, который еще утром обладал самой ограниченной властью среди всех европейских венценосцев, через несколько часов стал таким же абсолютным самодержцем, как прусский король в Берлине или султан в Константинополе.
После этого он велел созвать парламент и поставить у всех дверей пушки, а затем поинтересовался, нет ли у кого-нибудь из парламентариев возражений против того, что произошло. Как ни странно, возражений ни у кого не оказалось, и все дружно проголосовали за изменения в конституции, возвращавшие королю его суверенные права. Причем Густав с самого начала вел себя исключительно корректно, в полном соответствии со строгим придворным этикетом восемнадцатого века. Например, он собственноручно написал письма женам и детям взятых под стражу сенаторов, извинившись за то, что вынужден на некоторое время задержать у себя в гостях их мужей и отцов. Так же учтиво повели себя и парламентарии. На очередном заседании, уже не под дулами пушек, они единодушно выразили горячую признательность королю за то, что он избавил дворянство от бремени излишних забот, связанных с чрезмерными полномочиями, и восстановил порядок в стране. Было так же решено отчеканить памятную медаль в честь великого события.
Мы уделили довольно большое внимание описанию всех этих событий, в общем-то не имеющих отношения к истории Ожерелья, по двум причинам. Во-первых, нам хотелось познакомить неискушенного читателя с этим достаточно интересным в силу своей некоторой курьезности историческим явлением, каковым была шведская революция. А во-вторых — и это представляется наиболее существенным, — нечто подобное могло произойти и во Франции. Ведь в те времена очень похожий план вынашивал Тюрго, единственный выдающийся государственный деятель Старого режима: королю следовало употребить власть, чтобы провести в жизнь необходимые народу реформы, ущемив интересы дворянства. Это открывало единственную возможность избежать революции и сохранить французское королевство. Но Людовику XVI было далеко до Густава III, и самолюбивый, не склонный к компромиссам Тюрго пал жертвой придворных интриг.
Сторонник просвещенного абсолютизма Густав III так же, как Екатерина Великая, увлекался литературным творчеством (он писал пьесы, о которых шведские критики отзывались довольно лестно) и считал Францию меккой изящной словесности. Это была одна из причин, по которой он стремился туда. Вторая причина выглядела более прозаично: за время его правления в Швеции так и не наступил золотой век и надо было присматривать новый источник денежных поступлений. Он долго раздумывал, к кому лучше пойти на поклон: снова к французам или же к русским. И так и не придя ни к какому решению, отправился в Италию, чтобы немного развеяться. Там он наслаждался памятниками античности, а заодно скупал в огромных количествах произведения искусства и отправлял их на родину, для своего нового строящегося дворца. Путешествовал он инкогнито, называя себя графом Гагой. Итальянцам мнимый граф, видимо, пришелся не по нутру своей скаредностью, поскольку они довольно быстро сочинили про него эпиграмму, начинавшуюся словами: «Граф Гага порядочный скряга…»
Среди красот Рима и Венеции Густава неудержимо тянуло во Францию — и в конце концов он не стал противиться искушению. В Версале высокого гостя встретили с подобающими почестями, Мария Антуанетта обрадовалась ему как старому знакомому. От былой неприязни не осталось и следа.
Надо ли говорить о том, что деловая часть этого визита прошла как нельзя более успешно. Французский двор был готов на любые жертвы, лишь бы спасти Швецию от союза с Россией. Густав получил довольно значительную субсидию, и кроме того ему было обещано ежегодно 1 200 000 ливров в течение шести лет. Правда, он так и не смог получить всей обещанной суммы, ибо этому помешали известные исторические события во Франции.
Но Густав приехал в Париж не только ради денег. Ему очень хотелось снова увидеть женщину, о которой так много говорили. Его парижские знакомые и шведские дипломаты с таким удовольствием пересказывали сплетни, сопровождавшие каждый шаг королевы, словно речь шла о выдающихся событиях театральной жизни. Эти сплетни интересовали Густава не только по политическим соображениям, тут было нечто личное. Ведь у него, как и у большинства европейских монархов, не слишком удачно складывалась семейная жизнь. Он ненавидел свою жену, датскую принцессу, и не имел ни малейшего желания выполнять супружеские обязанности. (Только через одиннадцать лет после женитьбы, в 1777 году, он наконец преодолел свое отвращение, так как пришла пора подумать и о наследнике, чье появление на свет было отмечено всенародным празднеством.) О шведской королеве ходили такие же слухи, как и о Марии Антуанетте, и Густав не мог не испытывать к Людовику XVI определенного сочувствия, замешанного на мужской солидарности.
А кроме того, шведский король до безумия любил театр и где еще, как не в Париже, мог сполна отвести душу. В Королевской консерватории за три недели дали в его честь восемь или десять оперных спектаклей — больше, чем в иные времена за два года. «Комеди Франсез» с готовностью показал все пьесы, которые пожелал увидеть граф Гага. Однажды он появился в театре, когда уже заканчивалось первое действие «Женитьбы Фигаро». Публика потребовала ради высокого гостя начать пьесу сначала.
Ну и конечно же, графа Гагу очень интересовали эксперименты братьев Монгольфье и их последователей, за которыми тогда с напряженным вниманием следила вся Европа. Отважные воздухоплаватели на глазах изумленной публики парили над землей на огромных шарах, наполненных легким газом или горячим воздухом, заставляя вспомнить сказки о коврах-самолетах, распаляя фантазию и побуждая горячие головы строить фантастические планы. Государственные мужи, сидя за столиками в кафе, на полном серьезе обсуждали, во что обойдется правительству содержание воздушного флота. Брат короля граф Прованский, известный острослов и любитель изящной словесности, разродился по этому поводу эпиграммой:
Еще до братьев Монгольфье некий каноник по фамилии Дефорж совершил попытку полета. Он приделал крылья к гондоле, забрался в нее и велел своим помощникам столкнуть гондолу с крыши дома, надеясь, что она поплывет по воздуху. Ничего страшного не произошло, каноник отделался несколькими ушибами, что никоим образом не повлияло на его умственные способности.
Но не меньший интерес, чем летающие люди, вызвало изобретение проживавшего в Париже венгра Фаркаша Кемпелена: автомат, играющий в шахматы. По описанию очевидцев, диковинное устройство состояло из двух частей: большого ящика, на крышке которого находилась шахматная доска, и механической куклы в турецком тюрбане с трубкой в зубах. Турок рукой передвигал фигуры, ставя их в нужные места. Ни о каком обмане тут не могло быть и речи: и ящик, и механическая кукла открывались, и видно было, что они напичканы до предела всякими колесиками, винтиками и пружинками, и, следовательно, прятаться там никто не мог. После нескольких ходов куклу приходилось снова заводить. Но, конечно же, трудно себе представить, чтобы бездушный механизм мог делать расчетливые ходы и выигрывать партии. Игрой автомата явно управлял Кемпелен, который стоял поблизости, держа в руках странный прибор, каким-то образом помогавший ему передвигать фигуры на расстоянии. Секрет своего изобретения он так никому и не открыл.
Это были удивительные времена, когда люди верили, что на свете нет ничего невозможного. Например, в Лондоне в одном из театров яблоку негде было упасть, столько набилось народу, узнав, что какой-то доморощенный факир собирается залезть в пустую винную бутылку. Когда же он объявил, что сегодня не в настроении демонстрировать этот фокус, публика начала громить театр.
Во время своего пребывания в Париже граф Гага кроме всего прочего занимался и одним делом частного свойства, даже не подозревая о том, что оно впоследствии станет достоянием мировой литературы: устраивал женитьбу секретаря шведского посольства барона Сталя.
Молодой Эрик Магнус Сталь-Гольштейн не мог похвастаться особыми талантами, но, обладая хорошими манерами и привлекательной внешностью, без труда расположил к себе придворных дам и завоевал благосклонность Марии Антуанетты. Королева и ее фрейлины, несмотря на свойственное им пренебрежительное отношение к институту брака, обожали заниматься сватовством наподобие простых обывательниц, устраивая выгодные партии. В настоящий момент они с большим энтузиазмом подыскивали жениха для молодой Жермены Неккер, дочери известного банкира, занимавшего пост министра финансов, наследницы одного из самых крупных состояний Франции. Поскольку Неккеры были протестантами, на французских аристократов рассчитывать не приходилось. Возникла идея выдать ее за графа Акселя Ферсена. Эта идея очень понравилась его отцу, лидеру одной из фракций шведского парламента, но сам Аксель отнесся к ней довольно прохладно, и даже Мария Антуанетта не сумела повлиять на его решение. Однако ее уже заклинило на мысли непременно выдать свою подопечную замуж за шведа, и поэтому она предложила кандидатуру барона Сталь-Гольштейна.
Бесконечно тщеславному парвеню Неккеру импонировала возможность породниться со скандинавским бароном, но не нравилось слишком низкое положение Сталь-Гольштейна на служебной лестнице, и он согласился выдать свою дочь за барона только в том случае, если тот возглавит шведское посольство. Как раз в это время прежний посол вернулся на родину, где его ждал пост канцлера, так что желанное место освободилось. Мария Антуанетта взялась хлопотать за барона перед Густавом III, но король, зная его как человека недалекого, долго тянул с этим назначением. Только гораздо позже, в 1786 году, барон был наконец назначен послом и смог жениться на Жермене Неккер. Их семейная жизнь складывалась не слишком удачно, легкомысленный швед без зазрения совести тянул деньги у своего тестя и жены, которая впоследствии стяжала литературную славу под именем мадам де Сталь. Но тогда, прогуливаясь в парке перед Малым Трианоном и ведя разговоры о судьбах этих молодых людей, ни Мария Антуанетта, ни Густав даже представить себе не могли, что маленькая Жермена со временем станет заклятым врагом Наполеона, «изгнанницей номер один», и займет достойное место среди самых выдающихся представителей европейской романтической школы.