Народу у моря к вечеру оставалось уже не так много, кто-то все еще покачивался поплавком на волнах, кто-то камнем лежал на подстилке, пытаясь получить от местных природных богатств все, что выдают на день, от и до, многие лениво уже собирались на ужин. В воздухе сильнее запахло пряными травами, а солнце уже съехало почти к самой кромке воды, окрасив небо в красноватое цыганское золото. Черное море перестало быть синим, небесное золото разбавило цвет воды, она потеряла дневную прозрачность и яркость, загустела, стала похожа на ртуть. Основная масса отдыхающих отправилась по номерам, чтобы подготовиться к выходу в свет, ведь после еды в писательской столовке принято было при всем параде пройтись по коктебельской набережной. Женщины на это дефиле одевались чрезмерно, ни дать ни взять, словно в театр или в гости, напомаженные, блистающие кто настоящими, кто поддельными цацками, со взбитыми волосьями и впечатляюще-зовущими декольте. Мужчины рядом были одеты намного проще – кто в светлых полотняных бесформенных штанах и майке, а кто и вовсе в полосатых пижамных или тренировочных.

Катя села на край деревянного настила прямо у моря и отпустила сестру на волю. Та мигом сбросила сандалики и тихонечко, кряхтя и чуть прихрамывая на камешках, поковыляла к воде. Заулыбалась, захлопала по волнам руками, весело затопала, следя за тем, как далеко разбегаются брызги.

– Далеко не заходи, там сразу глубоко! – дала Катя указание сеструхе. Солнце уже задумало опускаться, понемногу экономя жар, и лучи его из ослепительно-белых превратились в насыщенно-желтые, почти цыплячьи. Но до захода было еще далековато. Катя сидела, щурилась и радовалась чему-то своему, хотя толком не могла понять, чему именно. Море все-таки было душистым, с явным солено-йодистым запахом, приятно и успокаивающе шуршало, шебурша мелкими камешками у самой кромки воды. Камешки коктебельского засола – а что, они действительно были соленые на вкус – отличались ото всех, что когда-то видела Катя, и по цвету не уступали даже тем коллекционным, со стеллажа Королевых. Какие-то, из давнего детства, когда она была еще Лискиного возраста, и привезенные с этого самого места в увесистом кулечке, затерялись среди ее старых безделушек. Но совсем недавно, прямо как специально, она наткнулась на один такой полудрагоценный, гладенький, отшлифованный почти до круглости, розовато-оранжевый в обрамлении светло-серого и перерезанный посередине молочной полосой. Звался он сердоликом. Чудесное название, правда? Сер-до-лик… Но особым счастьем считалось найти куриный бог, которым мог зваться любой камешек с естественно выточенной дырочкой, когда песок попадает в трещинку, а потом долго и тщательно, может даже десятилетиями, растачивается морской водой, – такие у Кати накопились тоже. Все они, с того же давнего времени, штук пять или шесть, были нанизаны хором на одну веревочку и висели на ее настольной лампе в Москве просто так, как память о море. Но местные коктебельские товарищи говорили, что, помимо всего прочего, куриный бог – сильный амулет и оберегает хозяина от всяких несчастий.

Катя взглянула на Лиску, подол у которой уже намочился и прилип к ногам, но звать ее не стала – пусть расслабится и получит удовольствие после такой тяжелой дороги. Лиска выпускала из рук по камешку и следила, как они замедленно, словно мгновенно потеряв в весе, планируют на дно. Катя ковырнула ногой драгоценную гальку и невольно улыбнулась, вспомнив азарт, с которым копалась тут когда-то в детстве. Она всех вокруг заставляла включаться в эту охоту, чтобы отыскать для нее самый красивый камешек. Было это, в общем-то, тогда совсем несложно. Коктебельский пляж был самым знаменитым на побережье местом, которое состояло не из скучной серой гальки, разбросанной повсюду, а из окатанных морем драгоценных остатков вулканического стекла, из живой, ну ладно, почти живой памяти о потухшем вулкане Кара-Даг. То были россыпи настоящих полудрагоценных камней – карадагской темно-бирюзовой яшмы, чуть прозрачных зеленоватых – как русалочьи глаза – хризопразов, солнечных сердоликов и слоистых, как срез дерева, агатов. Попадались и перламутровые опалы, и белоснежные кахолонги, и нежные халцедоны. Охота эта обладала почти мистическим притяжением, становясь ежедневным ритуалом по откапыванию самых чудесных камней. Но, унесенные с берега и расставшиеся со свободой, они мгновенно заболевали и потухали, утратив блеск и силу, подаренные морем, и сами, у моря казавшиеся благородными, начинали смахивать на ту самую будничную серую гальку. В воде из-под крана – Катя пробовала их дома реанимировать – они полностью не оживали, а лишь отдаленно напоминали тех красавцев, которые всех так восхищали на берегу.

Вот так, совершенно буднично и открылся пляжный сезон. С заезда прошло уже две недели, и Крещенские перестали казаться такими позорно розовыми на фоне местных смуглых коктебельцев, немного подпеклись и забронзовели. Жили обычной курортной жизнью, которая, в общем-то, была довольно ограниченной и строго распланированной: для особо рьяных отдыхающих – самое утреннее прохладное море и доброе солнце, после – завтрак в посредственной писательской столовке. Столовка эта особо не радовала, разнообразия не предоставляла никакого, да и повар мастерством не отличался, так, уровень среднего профилактория. Роберт страдал без любимого черного хлеба, которого в Крыму отродясь не видели и который очень помогал бы наедаться. Вместо хлеба перекусывал чаем с пресными печеньями, чтобы унять моментально возникающие после обеда голодные позывы. В двух местных продмагах – Катя ходила – было до жути скудно: бычки в томате, чьи-то огромные порубленные кости, высушенная мелкая рыба неясного происхождения, отвратные рассыпучие конфеты с явно нарушенной технологией и соль, просто соль.

После обеда пляж и немного спорта – волейбол или большой теннис, расписанный заранее на весь сезон от рассвета до заката и обратно, не втиснуться – не вписаться. Из дневных развлечений разве что базар да почта, и если уж писательская столовая совершенно усыпляла своей преснятиной все оставшиеся вкусовые рецепторы, то нате вам, пожалуйста, две шашлыковые столовые «Волна» и «Левада» или, как вечерний вариант, настоящий ресторан «Кара-Даг». Спасал и рынок, куда девчонки бегали за феодосийскими фруктами, местного-то ничего не росло, опять же вода для роста надобилась, вот и везли всяческие абрикосы, инжир, хурму и ягоды из Феодосии, а то и на самолете из Армении. Какие шикарные персики «Белый лебедь» продавались в Коктебеле, с румянцем, медовые, восхитительные!

Во второй половине дня, которая была ограничена ужином – как и в Юрмале, один в один, – легкий отдых или тяжелый писательский труд: стук пишущих машинок нет-нет да и слышался то тут, то там из распахнутых настежь окон. Или же неспешное гулянье по старому парку, среди высоченных стройных кипарисов, ажурных тамарисков, расхристанных пальм, нехитрых гипсовых статуй и грозных табличек «Соблюдайте тишину! Работают писатели!». Те, кого слегка стесняла ограниченная территория ПисДома, выползали на разогретую духмяную набережную, заставленную прилавками с доморощенными сувенирами, рассчитанными скорее не на просвещенных столичных интеллектуалов, а на расслабленных нетребовательных туземцев, – бусики, висюлечки, браслетики, слепленные в немыслимую композицию ракушечки и пошлые гипсовые статуэтки разноглазых грудастых русалок – всего этого было в изобилии. А на отдельном лоточке, специально для любителей старины, – настоящие осколки «старинных» амфор, остатки кладов, поднятые якобы с затонувших кораблей и монетки вроде как из развалин генуэзских крепостей, разбросанных по всем крымским окрестностям.

Самое трепетное и нескучное начиналось, конечно, после ужина – тут и пульки, расписанные под очередную бутылочку массандры, и походы большими компаниями на прибрежную танцплощадку, куда ежевечерне приезжал на белом катере живой, живее всех живых, оркестр из Феодосии, и самое ожидаемое для всех – кино в летнем писательском кинотеатре. Только писательском и ничьем больше. Высокое звездное небо, аромат ночных цветов, шуршание моря и вдобавок ко всей этой красоте – любимые актеры на большом экране и фильмы, которые не устаешь смотреть, и про Ивана Васильевича, и про иронию судьбы, и не верящую слезам Москву, и про двенадцать стульев, и про тихие зори… А после сеанса, вы будете удивлены, почти ежедневные ночные купания, так отличающиеся от тех утренних, санаторно-профилактических… Эти ночные заплывы, не стесненные никакими резинками и бретельками, с величественно поблескивающими голыми писательскими задами, шли противовесом к чинной дневной жизни классиков. Это было то самое свободное плавание, подобие которого тщетно мечталось испытать в творчестве, когда безо всяких ограничений, без цензуры, сроков и запретов, в тишине и спокойствии, в полной безмятежности, правдиво и гордо, практически как буревестник, который реет. Ночами, под высоким бархатным небом с подмигивающими звездами, будоражащим шепотом прибоя, среди восхитительных природных запахов, человечьи, а точнее, писательские чувства обострялись, становясь более пряными и накаленными и приближаясь по ощущениям к первобытным. Ночи были знойными, греховными и обещающими скандалы дома после нереста, но в тот момент это в расчет не принималось – натура творца требовала размаха и накопления новых впечатлений, подчас на грани.

В общем, отдых на то и отдых, пользовались, как могли, общением, природой и всяческими благами. Раз в два-три дня даже ходили в общественно-писательский душ – роскошь по тем временам, – и то подгадывая, чтобы у корпуса номер 19 не собиралась большая очередь, ведь он был единственный, куда подавали дефицитную воду. Во все остальные домики воду гнали только техническую, для туалета. С жидкостью вообще в этой красивой степи была напряженка, вечный сухостой, хотя парк каким-то невероятным образом выжил.

Раз в день, после завтрака, Катя бегала на почту за письмами от Дементия. Они приходили исправно, словно их написание входило в солдатский распорядок дня: в семь подъем, в восемь физзарядка, в девять завтрак, а после всяческих проверок, информаций, подготовок и занятий как раз короткое, но прекрасное времечко для личных потребностей солдата. Именно тогда и строчились нежные юношеские письма ни о чем, ежедневные, убористым почерком, наивные и восхитительные. Все их Катя внимательно прочитывала, иногда по несколько раз, чтобы понять все-таки их бессмысленный смысл, и аккуратно складывала одно к другому себе в чемодан.