На югах

Они действительно через пару дней уехали. На юга, как сказала Лидка подругам. Оставила Принцу ключи, чтоб раз в неделю приезжал вечерком на Горького, открывал настежь все окна, чтоб «оживить атмосферу», поливал цветы, включал везде свет – пусть видят, что мы дома! – и главное, чтоб проверял чуланчик в Робином кабинете и брызгал там одеколоном «Консул». Принц Анатолий выпучил было глаза, но Лидка сказала, что это против моли, она всегда так делает. Принц попытался было ее разубедить, мол, где такое видано, транжирство чистой воды, уж от моли можно раскидать сушеные апельсиновые шкурки, если так неприятен запах нафталина, но Лидка стояла на своем – брызгай и все! Она же не могла признаться, что делает это с тех самых пор, как поняла, что в квартире водится призрак того самого, убиенного. Долго думала, как его нейтрализовать, и пришла наконец к выводу, что, помимо вечно открытой форточки, задобрить его можно еще и дефицитным мужским одеколоном – ему вроде как должно быть в радость, и у Робочки в чулане будет приятно пахнуть. Но не станет же она объяснять это Принцу? Это был ее и только ее секрет. Ну и еще Катин с Иркой.

В общем, схватились и покатились. Два дня в старом разболтанном поезде были долгими и потными, вымыться негде, пахло хлоркой, по́том и перегаром, а усталые люди с перекинутыми через плечо полотенцами вечно топтались в очереди в туалет около их предпоследнего купе. Дверь приходилось почти всегда держать закрытой, иначе жадные взгляды людей постоянно рыскали по лицам и вещам. Но, чтобы не задохнуться, Лидка иногда дверь приоткрывала, и сразу народа в купе прибавлялось – кто-то непременно вваливался, задом ли, передом, чтобы освободить место для прохода в коридоре. Лидка страдала и морщилась. Но делать было нечего. Жара стояла невыносимая, остановок было немерено, казалось, что поезд, как старый пес с недержанием, тормозил у любого телеграфного столба, чтобы отметиться и чуток передохнуть. Каждый полустаночек встречал разгоряченными радостными бабульками, которые протягивали высунувшимся из двери вагона пассажирам свои доморощенные товары – кто масляные пирожки с капустой, кто дымящиеся вареные картофелины с примостившейся рядом теплой подржавленной селедкой, кто вареники с вишней или жареной курятиной. Другие, что поленивей, подтаскивали ко входу в вагон ведра с яблоками и грушами, кульки с «семачками» и банки с солеными груздями. Хотя и детские свистульки встречались, да и коллекции календариков за прошлый год, в общем, кто во что горазд.

Так за два долгих дня Крещенские дотащились до самой Феодосии. Выгрузились, заняв почти весь перрон, и снова загрузились, теперь уже в автобус старого образца с водителем под стать – подкашливающим и хмуробровым. Подождали, пока в салон строго по списку залезут все остальные прибывшие писатели с домочадцами, расселись у открытых окон с линялыми занавесочками и отправились в путь, теперь уже без пересадок до самого Дома творчества. Это еще повезло, что правильно все рассчитали, попав именно в день заезда новой смены, а приехали бы двумя днями раньше или позже, пришлось бы добираться на частнике или даже на двух, учитывая невероятное количество багажа. Скрипящий, дребезжащий и по-человечьи вздыхающий при любом переключении передач, продуваемый всеми ветрами и расплавленным солнцем, автобусик неспешно и скучающе вез свежеприбывших сначала меж полей, потом, словно по ошибке, извиняясь и почихивая, забрался в горы, почти останавливаясь перед каждым серпантинистым поворотом, и вот наконец дофыркал до Кара-Дага и моря, предоставив во всей красе самый захватывающий вид на Коктебель. И словно спрашивал: ну как, стоило оно того? Смотрите, красота-то какая! И сам отвечал: да, стоило! Лучше вида не найти! И вот наконец уже ворота Дома творчества, которые очень строго охранялись – грозные вахтеры, из бывших милиционеров, стояли и у входа на набережную, и на дороге, в самом конце парка, откуда въезжали и выезжали машины писателей. Так уж здесь было заведено – если на территорию забредал какой-нибудь чужак, ему сразу устраивали допрос – кто, откуда, зачем? И без внятного ответа выпроваживали взашей со словами «ходят тут всякие, гадят». Оно и понятно: не будь такого строгого режима, парк на самом деле давно бы вытоптали и пропи́сали, превратив его в единственное отхожее место во всем Коктебеле, поэтому страждущие так и норовили прошмыгнуть через церберов и нырнуть в кустики, чтобы облегчиться.

Но разве до этого было уставшим москвичам, которые, вывалившись наконец из автобуса на родной писательской территории, стали все как один потягиваться и разминать застывшие после долгой дороги члены? И вот наконец после первого инстинктивного движения последовало второе – хорошенько встряхнувшись, каждый стал принюхиваться, по-собачьи подняв голову, поводить носом, как зверье, учуявшее новые волнующие запахи. Пахло отдыхом. Таким долгожданным и пьянящим. Коктебельский отдых имел свой определенный аромат: не успевшей еще отцвести глицинии у самого входа в дирекцию, старого разгоряченного сада с еле живым единственным фонтанчиком, шашлыкового дымка, прилетевшего с набережной, кисло-пьяного вина и моря, этого синего Черного моря, которое, в общем-то, ничем таким ярким и особенным не пахло, но городскими жителями явно ощущалось. И да, пахло предвкушением. Предвкушением стихов, страниц, друзей, компаний, походов в Мертвую бухту, любовью, фруктами, мидиями в чайнике на костре, рынком, вечерними картишками и ночным вдохновением. Взрослые остались регистрироваться, дети, словно сговорившись, штук шесть или семь, запыленные, разновозрастные, но объединенные дорогой и усталостью, бросились к морю.

Пляж с крупной, отшлифованной морем галькой и поджаривающимися, уже с корочкой, распластанными в неловких позах телами тихо вздыхал, шелестел и похрапывал. Он был похож на единый слаженный организм, в котором все было предрешено и естественно – этим пора зайти в море, этим пора выползти, хватит, вон тем загорающим надо перевернуться на спину, чтобы позже не пришлось делать компрессы из кефира, а этим хорошо бы поиграть, скажем, в волейбол, засиделись. И все это как-то само собой делалось, игралось, переворачивалось, выползалось.