– Сиденья с подогревом, – поясняет Доминик, верно считав мои мысли.

Я выглядываю из-за стаканчика:

– В самом деле? А я подумала, что описалась… Объясни мне, что вот это значит, – тычу я в парня чеком. – Пожалуйста! Иначе я второй раз на дню слечу с катушек.

– Мы вернемся ко второй части твоего заявления через пару секунд. А насчет чека… к нему должно было прилагаться письмо с объяснением.

– Да, прилагалось. Только там до фига юридических терминов. Ты в курсе? – Не знаю, почему я так сильно уязвлена, но это так.

– Да, в курсе. То есть я хочу сказать, что для меня это секретом не было… в отличие от покупки усадьбы, которую родители держали в тайне и о которой сказали нам лишь за два дня до переезда. – Доминик спокойно встречает мой скептический взгляд. – Они не хотели, чтобы мы… ну… мы с Фрейей бахвалились перед тобой в школе. Я правда от тебя ничего не скрывал. И кем бы мы ни были… Я правда не знал, что ты не в курсе об этих деньгах. И я не знаю всех деталей, но папа сказал мне, что при покупке усадьбы одним из условий сделки с твоим дядей стала выплата тебе доли выручки от продажи. А до твоего совершеннолетия деньги хранились в доверительном фонде. Еще раз с днем рождения!

Я с большим сомнением смотрю на чек, пытаясь не зацикливаться на этом «кем бы мы ни были…».

– Так, значит, это была идея дяди Тая?

– Вовсе нет. Моего отца. Он хотел заручиться гарантиями, что эти деньги не будут растрачены до того, как ты сможешь ими воспользоваться.

Мои щеки обдает жаром. И не только от волшебного радиатора в машине Доминика.

– Выходит, он допускал, что дядя мог потратить деньги.

Это не вопрос, но Доминик кивает:

– Я знаю, как ты относишься к моему отцу. К моей семье. И я тебя не виню, честно. Но папа хотел сделать что-то, попытаться как-то… все сгладить. Ты так много пережила… Я просто поражаюсь тому, как ты весь год держалась…

Я только фыркаю. Я держалась так хорошо, что стала видеть то, чего нет.

– Во всяком случае, лучше, чем мой отец. – Голос Доминика становится тихим, а глаза теперь смотрят в окно на падающий снег.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Папа… Ну, в общем, он был сам не свой после аварии. Начал больше пить. Закрывался в своей комнате, иногда на несколько дней. Он был очень подавлен. Я понимаю, это ничто в сравнении с тем, через что прошла ты. Но мы за него сильно волновались… особенно Фрейя. Они всегда были с отцом близки. Думаю, именно из-за этого – из-за того, что сестра видела его переживания, – она прониклась к тебе такой неприязнью. Конечно, она винила тебя несправедливо, но больше ей некого было винить.

Еще пару недель назад я бы испытала нездоровое удовольствие, услышав, что Мэдок Миллер страдал. И Фрейя тоже. Но теперь все иначе. Наверное, какая-то часть меня всегда будет ненавидеть Мэдока за гибель моих родителей. Но я не хочу, чтобы из-за этого кто-то страдал. Даже он. И конечно, не Доминик. Я вижу, как ему трудно сейчас говорить.

– Вот почему Фрейя так ненавидела меня? Она винила меня в том, что ваш отец впал в депрессию?

– Не только, – косится на меня Доминик. – Ты действительно вела себя с ней ужасно.