Это решительное нередуцируемое «нет», противопоставляемое Марселем вслед за Бергсоном Канту, выступает как слово освобождения, отменяющее запрет на метафизику бытия, но вместо того, чтобы полагать реальность в становлении, являющемся не более чем «противоположностью» окаменевшей длительности, которой противостоит бергсонизм, новая философия находит бытие в позитивном акте, плодотворность которого позволяет понять само становление, но не прибегая при этом к тому, чтобы смешивать его с ним. И в этом отношении нет у Габриэля Марселя никакой другой работы, столь же высоко мною ценимой, как превосходное и наделенное неисчерпаемым смыслом эссе, следующее за пьесой «Расколотый мир» и носящее название «Онтологическая тайна и конкретные подходы к ней»[234]. Как мне представляется, именно эта работа образует его «введение в метафизику»[235], и если было бы напрасным пытаться зафиксировать в каком бы то ни было ее движении одну мысль, которая бы не ненавидела ничего более, чем привязанность к себе самой, то можно, по крайней мере, сказать, что его философия достигает здесь пределов проникновения и проницательности. Здесь истоком всего полагается «Я» (un Je), которое есть онтологическое утверждение, трансцендентное по отношению к любым его формулировкам, не могущим выразить его без того, чтобы не предать его. И если использовать замечательное выражение этой философии, то можно сказать, что подобное утверждение есть «утверждение, в котором я буду некоторым образом пассивным и которого я буду скорее местообитанием, чем субъектом»[236]. Тем самым эта философия удачно замещает бергсоновскую «творческую эволюцию» (вместе с теми непреодолимыми препятствиями, в которые это субстанциализированное становление вовлекается) «творческой верностью», выступающей в качестве верности также и порождающей силой.

Для того, кто может достичь этого пункта, позволены все надежды. Ничто более не сможет ему воспрепятствовать, ни еще более глубоким образом включиться в это бытие, в котором он сам живет, чувствуя свою братскую близость со всеми другими, ни отдаться методическому исследованию этой неисчерпаемой конкретности, которую, впрочем, нельзя схватить иначе, чем в ее истоке. Однако нелегко было бы сказать, каким образом метод, используемый этой философией или, скорее, являющийся ею самой, позволит другим, а не ее автору, достичь тех позиций, к которым их вели иные пути. Сама идея «подвигнуть» столь беспокойно бодрствующую мысль не уступать своим собственным склонностям содержит в себе нечто такое, что внушает отвращение. Однако можно сказать, что когда эти склонности замечаются, то эта мысль вызывает такие резонансы, что становится понятным, почему они не превращаются в унисон.

Всецело личная и новая по своему духу философия Габриэля Марселя кажется спонтанно устремленной к метафизике акта существования (l’acte d’exister) без того, однако, чтобы эта цель вполне достигалась. Почему же она останавливается на этом пороге? Возможно, просто потому, что находящееся по ту сторону этого порога, где начиналась бы диалектическая эксплуатация того опыта, который единственно значим для нее, ничем не смогло ее заинтересовать. Основоначальный шаг философии полагает тот предел, который сама выдержанность этого шага запрещает ей когда бы то ни было преодолевать. Но этот предел, ограничивающий мысль Габриэля Марселя со стороны метафизики (слово, которое, я не знаю, так ли уж любимо им), ни в чем для нее не является стесняющим. И если память меня не подводит, то автор «Метафизического дневника» сначала предполагал, как и все, написать диссертацию. Но он этого не сделал, что, по меньшей мере, доказывает, что научный авторитет совершенно независим от докторской степени. Темой этой диссертации, насколько мне помнится, должно было быть нечто вроде «философских основ мистицизма»[237]. По правде говоря, нельзя сказать, что такая диссертация не удалась, ибо все, что он опубликовал с тех пор, говорит именно об этом. Во всяком случае, несомненно, что эта первая философия духовной жизни устремлена скорее к жизненно пережитому единству, чем к отвлеченному умозрению, и исследовать глубины тайны ей интереснее, чем извлекать из нее ту проблематику, в рамках которой ее конкретный характер был бы фатальным образом утрачен.

Если высказанная нами точка зрения в какой-то мере верна, то к списку членов духовной семьи, включающей Габриэля Марселя, нужно было бы добавить и другие, причем значительно более древние имена. Воскресить в наше время, благодаря верности урокам учителей внутренней жизни, умозрительную мистику, некогда процветавшую, но секрет которой, казалось бы, навсегда был утрачен, достойно не самого малого восхищения. И то, что она на наших глазах оживает, братски соучаствуя в каждой самой обычной и самой современной из наших проблем, решение которой важно для нас, является для каждого из нас тем более неоценимым благом, что она их всех освещает одним и тем же божественным светом, соотнося их с высшим потусторонним миром, в котором, однако, мы есмы, или, если использовать слово самого возвышенного нашего поэта, соотнося их с «тем, кто во мне больше я, чем я сам»[238].

Было бы неправильным говорить о Габриэле Марселе тем, кто его еще не знает, не говоря им при этом со всей прямотой, что он действительно представляет собой назидательный образец, достойный уважения (я при этом ничего еще не говорил о нем как драматурге, литературном критике, ни даже как о критике музыкальном, которого в моих глазах никто заменить не может). В то время, когда философы, порой против своей воли, превращаются в эстрадных деятелей, участвуя в шумных ярмарках на площадях, Габриэль Марсель являет собой пример всецело ангажированной жизни, посвященной исключительно служению духу. Прекрасное слово «воплощение», обретающее в его учении столь углубленный смысл, выражает собой то высшее усилие, которое он без конца испытывал в жизни, прежде чем придать ему его философское значение. Прекрасно, что в самой середине двадцатого столетия некоторые духовные призвания находят столь верный отклик, наполняя жизнь бескорыстным и верным служением духу ради него самого. Посвящая свою жизнь мысли, Габриэль Марсель даже не хотел делать то, что зовут привычно карьерой. У тех, кто говорит в этой книге от имени его друзей и почитателей, нет большей радости, чем отдать ему публично долг чести также столь же бескорыстно, чтобы он мог его принять без всякого опасения. У него нет личного тщеславия, которое мы могли бы задеть. Мы можем чтить в нем лишь то, что он сам почитает как в своей жизни, так и в своем творчестве.

Примечания