— Не пойдем.

— Почему же?

— Мамка уйдет от нас.

— Где же ваша мамка?

— Вот мамка.

— Да где, не вижу?

— Вот мамка, лежит.

Молодая женщина лежала на носилках. Это осложняло дело. Как перенести раненую? Близко была каюта — общая Батюшкова и Костылева. В согласии Батюшкова я не сомневался, но Костылеву позвонил на его пост. Костылев не возражал, и я вернулся к девочкам и раненой.

— Можно вас поднять?

— Попробуйте, — соглашается она, улыбаясь.

Тонкое, и милое было у нее лицо при слабом свете начинающегося утра.

— Куда вы ранены?

— В ноги, — смущенно отвечает она.

Я кликнул Лаушкина и поручил ему детей, наклонился к женщине.

— Ну, держитесь за меня покрепче.

Она, как ребенок, обхватила мою шею, и мы двинулись. Девочки — одна справа, другая слева. Лаушкин замыкал шествие.

До чего же необыкновенно было это объятие молодой женщины, случайное прикосновение ее щеки. Что-то недавнее, но уже глухо забытое, недоступное, теперь оживилось нежданно-негаданно и стремительно обливало нежным, расслабляющим теплом. Мне казалось, что я не удержу свою легкую ношу, руки слабели, и вид у меня, вероятно, был достаточно глупый.

У порога каюты встретил нас Павлуша Батюшков. Я смутился, но во взгляде Батюшкова, брошенном на меня, я почувствовал столько понимания и даже ласки, что сразу успокоился.

— Ваш Федя? — тихо спросил он, и мне эти его слова были понятны.

В каюте над столом и койкой Костылева уже были убраны все фотографии большеротой блондинки.