Деятельность Тимашева еще более омрачалась тем, что его министерство пришлось на период между покушением Каракозова и нарастающим государственным кризисом на закате Александровской эпохи. Внимательное исследование государственной политики того времени несколько проливает свет и на министерские годы Тимашева, существенно не меняя суровых оценок современников[236].

Итак, Тимашев вернулся на службу ввиду своих патриотических воззрений и глубокого чувства долга. Д. А. Милютин следующим образом оценивал его министерское возвышение:

По утверждению В. Г. Чернухи и И. В. Оржеховского, Шувалов нуждался в товарище и союзнике для воплощения своих планов по созданию единого правящего блока и учреждению формы представительства в начале 70-х годов. Как указывает Чернуха, в силу влияния своего поста союзником Шувалова должен был стать министр внутренних дел, однако же, продолжает исследователь, «именно Тимашев совершенно не годился для столь ответственной и деликатной роли». Коллеги Тимашева по чиновничьему цеху отмечали, что министр мало интересовался делами ведомства и нередко оказывался на заседаниях Комитета министров и Государственного совета неподготовленным к обсуждению рассматривавшихся вопросов. А. Н. Куломзин, товарищ министра государственных имуществ, замечает в воспоминаниях, что Тимашев «крайне затруднялся давать основательные объяснения, а когда общие фразы не помогали, очень покладисто брал дело назад», а государственный секретарь Д. М. Сольский в письме Валуеву 1869 года и вовсе отзывался о новом министре следующим образом: «…кресло ваше, как водится, занято другим. Но с него не раздается уже прежняя одушевленная речь, да лучше сказать, и просто ничего не раздается»[238].

Ультраконсервативно настроенный князь Мещерский, умеренный бюрократ А. А. Половцов, либеральный теоретик Чичерин, предшественник на министерском посту Валуев – словом, практически все критиковали деятельность Тимашева в роли министра, а чуть позже и члена Государственного совета. 10 марта 1874 года Валуев в минуту душевного раздражения записывает у себя в дневнике: «Сегодня я видел Тимашева и Шидловского. Министр и товарищ министра. Кроме России, они нигде не были бы прочны». Схожим образом в дневниковой записи уже 1889 года он отзывается о консервативной позиции, занимаемой Тимашевым в Государственном совете в 80-е годы: «…такие люди, как Пален, Тимашев, Толстой, граф Бобринский, опошлили и сделали ненавистным то, что величалось консерватизмом» [Чичерин 1934: 34; Мещерский 1898: 126–128, 153; Половцов 1966, 2: 174; Валуев 1961,2: 250–260, 289, 303].

Пусть административные и политические возможности Тимашева были весьма ограниченны, некоторые из его министерских подчиненных все же высказывались в его защиту. Скажем, служивший в земском отделе В. К. Луцкий вспоминает, как Тимашев дал ему средства на похороны дочери. Соглашаясь, что министр обладал недостаточным опытом для руководства таким ведомством, как МВД, Луцкий тем не менее полагал, что скверной своей репутацией Тимашев обязан службе в III отделении[239]. Уже не раз упоминавшийся среди министерских «дарований», начальствующий тогда над Хозяйственным департаментом А. Д. Шумахер видел в Тимашеве человека «честного и совершенно прямого». Шумахер даже опубликовал специальную заметку в защиту земской политики МВД в 1868–1878 годы. Многочисленными ссылками на законы и указы он доказывал, что вопреки главенствующему мнению Тимашев и в целом МВД неизменно стремились расширить права и законную сферу деятельности земств. Так, согласно Шумахеру, Тимашев лично одобрил великое множество земских ходатайств, учредил новые земства в разных областях империи и был искренним приверженцем местного самоуправления. В доказательство сказанного Шумахер указывал на одобрение Тимашевым переработки раннего валуевского проекта муниципальной реформы, направленной на еще большее укрепление городского самоуправления, утверждая также, что принятие проекта Государственным советом обеспечил исключительно проявленный Тимашевым «великий такт» [Шумахер 1893:846–857].

Вполне возможно, что Шумахер просто вынужденно оправдывал свое министерство, которому верно служил несколько десятилетий, а также собственную роль как директора департамента, ответственного за решение городских и земских вопросов. Но в 1861 году даже сам Валуев хвалебно отозвался о будущем министре, сочтя, что он «умен, сердит, односторонен, честолюбив, стоек». Спустя же 15 лет, сетуя на скудоумие и интриганство коллег, Валуев восклицает: «Ген[ерал] Тимашев! По крайней мере он лично безупречен как товарищ, и вообще делает то, что его силам в меру» [Валуев 1961, 1: 173; 2: 367].

Тимашев действительно не имел обширного общеадминистративного опыта, а также не сталкивался практически со множеством социальных, экономических и политических проблем, с которыми ему предстояло столкнуться как министру внутренних дел. С 1856 по 1861 год он был управляющим III отделением и в этом качестве являлся членом Главного управления цензуры. Данный опыт снабдил его целым багажом идей, к которому он и обратится после 1868 года: сюда можно отнести финансирование проправительственно настроенных изданий и авторов, создание общегосударственной ежедневной газеты и пропаганда враждебного отношения к прессе и интеллигенции[240]. Еще в бытность его казанским генерал-губернатором, то есть временным наместником и личным представителем царя, в обязанности Тимашева входило поддержание общественного спокойствия и предотвращение возможной[241] подрывной деятельности со стороны поляков, отбывавших ссылку в окрестных губерниях после подавления восстания 1863 года[242]. Осенью следующего года Тимашев уже покидал Казань; местное купечество горячо благодарило его за водворение порядка и поддержку торговли и промышленности.

Ранние годы отражают представления Тимашева о личной преданности и долге, административной и полицейской власти, а также военной дисциплине. В молодости он состоял в александровской свите и руководил царской охраной. Резкое неприятие Великих реформ и последовавшая временная отставка Тимашева не могли ослабить магнетизма царской персоны. После 1866 года Александр гораздо более неоднозначно относился к законодательным преобразованиям, уже не предлагая явным реформаторам руководящие посты. Тимашев увидел, что баланс сил внутри правительства сместился в сторону чистого самодержавия, которое он готов был поддержать. Шувалов в момент назначения Тимашева министром почт и телеграфов писал: «Вас долго не было. Расстановка сил ныне переменилась. Это не иллюзия, но волне ощутимая реальность… Уверяю вас, принципы стабильности, порядка и уместности представлены с такой силой и величием, что два-три голоса, по-прежнему колеблющихся, полностью ими поглощаются»[243].

Заняв пост министра внутренних дел, Тимашев поддерживал валуевскую (и шуваловскую) программу в той ее части, что касалась святости принципа самодержавия и примата административно-полицейской власти. Данное сочетание как нельзя лучше вписывалось в рамки прежней министерской власти. Примечательно, что и сам Александр чувствовал себя куда спокойнее, имея столь преданного министра. Тимашев порой сетовал на недостаточную сплоченность правительства и разнонаправленность его политики, однако же ему трудно было представить нечто, хоть отдаленно напоминающее Кабинет министров или представительные учреждения. Под «учреждениями» Тимашев понимал старые добрые лично-служебные отношения, встроенные в жесткие правовые рамки; он вполне мог согласиться с Карамзиным, что куда более законов и учреждений Россия нуждается в пятидесяти честных губернаторах. Тимашевский взгляд на правительственные институции с ясностью отражен в его письме Валуеву от 18 июля 1863 года из Казани: «Отечество находится как никогда в опасности – и с тем, что же мы видим? Полумеры. Одни лишь полумеры. Если и всколыхнулись какие-то патриотические настроения, так лишь благодаря Каткову… Необходимы меры чрезвычайные, народ требуется наэлектризовать. Императору следует поехать в Москву, на Нижегородскую ярмарку. Дополнить же это стоит образованием однородного правительства, не расточающего драгоценное время на бесплодные обсуждения»[244].

Далее Тимашев подробнее распространялся о практических проблемах создания единого правительственного органа, выражая опасения, что какой-либо из министров окажется чересчур влиятельной фигурой. За объединенным министерством, писал он, «маячит призрак, именуемый премьер-министром». Поэтому он полагал, что лучше, если бы царь по своему усмотрению избирал двух людей, согласных между собой в принципиальных вопросах. Эти двое затем избирали третьего, все трое вместе – четвертого и так далее, пока царь не утвердит полный состав Министерского кабинета. Подобная боязнь сильного внутреннего руководства со стороны кого-либо, помимо царя, была весьма распространена среди русского чиновничества, усугубляла разобщенность в правительстве и нехватку политических лидеров, чему возмущались и сам Тимашев, и прочие консерваторы.

По вступлении Тимашева в министерскую должность Валуев передал ему четыре записки, составленные по просьбе царя, в которых давал описание главных проблемных областей правительства на 1868 год. Таковыми значились: 1) воздействие «новых элементов, которые вносятся в жизнь земскими учреждениями и судебной реформой», и их обуздание; 2) крестьянский и земельный вопросы; 3) Польша и западные губернии; и 4) цензура и пресса. Валуев замечает в дневнике, что ни к одному из этих важнейших вопросов Тимашев не выказал интереса, но был весьма озабочен тремя другими: учреждением правительственной газеты, избранием себе второго товарища, который бы мог полноценно замещать его на заседаниях и совещаниях, а также отделением цензурного аппарата от МВД [Валуев 1961,2:240–241, 246–247, 252–253, 255–256, 496–499].

Вскоре после того Тимашев вплотную занялся вопросом цензуры и в 70-е годы придерживался линии, аналогичной той, что была намечена Валуевым. Впрочем, в отличие от последнего новый министр мало размышлял о цензуре в качестве институциональной проблемы – вверенные МВД цензурные полномочия Тимашев стремился вернуть в ведение министра народного просвещения графа Д. А. Толстого, не считая при этом, что правительственный надзор за цензурой должен быть ослаблен. Валуев, из-под чьего пера и вышли законы, препоручавшие цензуру МВД, негодовал, считая, что Тимашев стремился лишь избавиться от «многочисленных и беспрестанных неудобств, связанных с делами прессы». Валуев же не сомневался, что «по самой своей сущности», а равно и политической значимости пресса принадлежала юрисдикции МВД вне зависимости от каких бы то ни было сопутствующих «трудностей» и «неудобств» [Там же: 252]. Тимашев, продолжал рассуждение Валуев, желал бы передать дела печати в ведение Толстого не по причине выдающихся его административных дарований и «не потому, что он – министр народного просвещения, а из-за его личных качеств». Валуев резюмировал с привычной язвительностью: «… это также весьма своеобразный способ решать основные вопросы. А в чье ведение передадут прессу, если завтра Толстой со всеми его личными качествами заболеет острыми коликами?» [Там же: 254]. Стоит отметить и то, что в 1858–1859 годах, представляя III отделение в Главном управлении цензуры (тогда еще подведомственном Министерству народного просвещения), Тимашев предлагал учредить новое – V отделение С. Е. И. В. канцелярии, ответственное за надзор и унификацию всех цензурных функций[245]. Проведя на посту министра внутренних дел целое десятилетие, Тимашев, в отличие от своих предшественников, остался непричастен к возведению министерской организации.

При этом, невзирая на все недостатки Тимашева как министра, Александр продолжал доверять ему. К примеру, в октябре 1872 года во время визита в Париж Тимашев оказался в центре дипломатического инцидента: во время правительственного обеда, устроенного президентом Тьером, в присутствии некоего лица министр распространился о том, что русское правительство не одобряет действий французских радикалов, и в особенности Гамбетты, поскольку те вдохновляют радикальные настроения и в иных державах. Историю быстро подхватили французские и британские газеты[246], и Тимашеву пришлось давать царю подробное разъяснение о случившемся[247]. Министр указывал, что при встрече с Тьером он в самых комплиментарных выражениях отозвался о стабильности внутри страны и порядке в армии; после же имевшей место за столом беседы с неизвестным ему конфидентом Тьера он был назавтра вновь приглашен на аудиенцию к президенту. В разговоре президент подчеркнул, что, хотя партийный дух во Франции ныне довольно скверный, его собственная позиция незыблема, так что России нечего опасаться радикальной угрозы. Президент также сказал, что ремарку Тимашева уже вскоре позабудут, и выразил сердечную заинтересованность в развитии русско-французских дружеских отношений.

В своей записке Тимашев подчеркивал, что Тьер всячески стремился продемонстрировать неколебимость своей позиции, дабы никто не заподозрил обратного, а слова министра о радикализме не соответствовали действительности. Он перечислил целый ряд серьезных мер, принятых французским правительством, сказав в заключение, что ситуация действительно непростая. Несмотря на дипломатическую шумиху, вызванную утечкой информации, царь начертал на записке резолюцию: «Все, что вы сказали, правда», и Тимашев остался на своем посту.

В январе 1874 года в Петербурге заговорили о предстоящей отставке Тимашева в связи с некими вольностями, якобы где-то им высказанными [Там же, 2: 290–291]. Тимашев писал к царю, прося отставить его и от должности, и от службы[248]. Александр в прошении отказал, заявив, что не допустит отставки прежде завершения дипломатических переговоров, проходивших тогда в столице. Однако же некоторое время спустя и Александр, и министр свое мнение переменили: Тимашев пробыл в должности еще четыре с половиной года, судя по всему вполне пользуясь благосклонностью царя, поскольку в продолжение этих лет неоднократно ходили слухи, что он вот-вот возглавит III отделение [Там же, 2:312, 387].

Наиболее же ярко контраст Тимашева с его предшественниками высвечивает докладная записка, поданная министром Александру в начале 70-х годов и касавшаяся распространения воинской повинности на дворянство[249]. Здесь стоит напомнить, что военной реформой 1874 года в России вводилась всеобщая воинская повинность. То была весьма амбициозная мера, основанная преимущественно на европейском опыте. Одной из наиболее труднодостижимых государственных целей являлось облегчение тяжкого служебного бремени, взваленного пока на одно лишь крестьянство, а также развитие чувства всеобщего долга и готовности к жертве у всех граждан империи, включая и дворян. Среди прочего можно было надеяться, что реформа повысит моральный дух и боеспособность армии [Miller 1968: 182–230; Зайончковский 1952: 254–337].

Всеобщая воинская обязанность затрагивала одну из ключевых проблем, с которой столкнулось самодержавие в эпоху после Крымской войны, а именно будущее сословной системы и, в частности, русского нобилитета. Министр внутренних дел С. С. Ланской атаковал аристократические привилегии и политические устремления; он упорно сражался за освобождение крестьян и помог нанести сокрушительный удар по дворянству. Сменивший его Валуев, не столь враждебный к дворянству, видел его продуктивной и политически благонадежной социальной группой, менее зависимой от кастовых привилегий, и искал способы управления неизбежным процессом общественных изменений.

Однако Тимашев опирался на представления о прежнем, дореформенном дворянстве и русском обществе и, руководствуясь подобным мнением, выступил против распространения воинской повинности на дворянство, представив свои аргументы на этот счет царю. Он писал, что предлагаемая мера возымеет не много практических последствий в силу того, что на действительной службе уже находилось 32 000 офицеров и 10 000 юнкеров из дворян[250]. Оборона Севастополя, утверждал он, наглядно показала, что боевой дух солдат был неизменно высок, а причины крымской катастрофы лежали сугубо в плоскости военной организации и качества вооружения.

Тимашев подчеркивал прочно установившуюся напряженность между дворянством и правительством: в силу хорошо известных причин, указывал министр, в оппозиции к монархическому принципу теперь находится даже часть нобилитета. «В нынешнем своем настроении дворянство рассматривает любое проявление монархической власти как деспотическую тиранию». Тимашев проводил различие между правительственными мерами, вытекающими из государственной или общественной необходимости (вроде милицейской службы во время вторжения в Россию или введения карантинных ограничений), и иными, подобными обстоятельствами не обусловленными. Тяготы первых были для всех приемлемы и понятны; вторые же вызывали лишь «ропот и раздражение», привычные в адрес любых тиранических мер. И это особенно верно, утверждал Тимашев, если государство само попирает права и привилегии, дарованные еще екатерининской грамотой и вписанные во все основные законы. Всеобщая воинская повинность окончательно внушит всему дворянскому сословию нынешнее широко распространенное мнение, что приговор ему уже вынесен.