4 апреля 1879 года Маков пригласил к себе 30 крупнейших петербуржских редакторов. Как вспоминают участники встречи Е. М. Феоктистов и М. И. Семевский, министр долго распространялся о нынешнем состоянии русской печати. Именно пресса, по его словам, была повинна в разрушении моральных устоев и причинении России того зла, что теперь грозит уничтожить ее; министр негодовал, что все публикации о правительстве имеют лишь уничижительный и ругательный тон, утверждая, что первейшим долгом прессы является патриотизм. Свою речь министр заключил угрозой: «…печать должна быть [патриотическою], и я вам ручаюсь, что она – или будет такою, или ея вовсе не будет! С этой минуты нет снисхождения никому и ничему»[261]. Маков и в дальнейшем был убежден в необходимости административного контроля за прессой и осенью 1880 года участвовал в Особой комиссии под председательством Валуева, посвященной выработке новой редакции цензурного законодательства [Зайончковский 1964: 261–269; Валуев 1919: 122–127].
Маков враждебно относился и к планам реформирования Государственного совета, и введению формы представительства. На состоявшемся 23 января 1880 года особом совещании, посвященном рассмотрению проекта 1866 года за авторством великого князя Константина Николаевича, министр высказался в том ключе, что сейчас не самое удачное время для подобных реформ [Зайончковский 1964: 140–141]. Он полагал, что, прежде чем обсуждать какие-либо преобразования, следует дождаться отмены действия чрезвычайных мер (вроде учрежденных еще в апреле 1879 года временных генерал-губернаторств). И говоря «обсуждать», он имел в виду именно – и лишь – обсуждение, ибо был настроен действовать сугубо в порядке, согласном с формальными правилами самодержавной системы, которой он служил с беззаветной преданностью.
Если же дело касалось вопросов общегосударственной политики, Маков всегда настаивал на полноценном участии всех заинтересованных государственных институций, с нескончаемым обменом проектами и отзывами на проекты, что зачастую лишь мешало решительным действиям правительства. Маков был не из тех, что берут на себя руководство правительством или стремятся задавать внутриполитический курс, – напротив, он скорее был склонен считать поведение подобных людей аморальным. С очевидностью это проявилось в его отношении к Лорис-Меликову и его попыткам переосмысления самодержавной политики.
Министр был встревожен уже самим фактом назначения в феврале 1880 года Лорис-Меликова начальником только что учрежденной Верховной распорядительной комиссии. Вскоре расстановка в правительстве совершенно прояснилась: Лорис фактически сделался внутриполитическим диктатором и планировал употребить свое положение для проведения единой и последовательной программы действий. Маков понимал, что явление «системы» Лорис-Меликова чревато лишь унижением его собственного авторитета как министра. И действительно, в продолжение шести месяцев, что Лорис возглавлял Верховную распорядительную комиссию (то есть все полгода ее существования – с февраля по август 1880 года), он опирался на Макова и аппарат МВД в проведении множества важнейших политических решений. Министр и все ведомство должны были выполнять распоряжения Лорис-Меликова по поводу политических преступлений и полиции, отношений с земствами и городами, дел печати и всевозможных хозяйственно-экономических вопросов. В архивах МВД хранится множество примеров того, как Лорис уведомлял Макова о решениях комиссии, предписывавших министру разослать очередной циркуляр или инструкцию губернаторам с изложением принятых решений и мер[262]. Из чувства долга Маков был вынужден повиноваться.
Однако же с политикой, проводимой Лорис-Меликовым, Маков был в корне не согласен, и по прошествии нескольких месяцев его первоначальная тревога обратилась все нарастающей враждебностью [Валуев 1919:104–108; Зайончковский 1964:234–235]. Лорис тем временем утверждался во мнении, что два его опаснейших врага в правительстве – это Валуев с Маковым, и к лету 1880 года он уже пользовался достаточной властью, чтобы, по крайней мере, избавиться от Макова. Лорис убедил Александра, что вполне можно обойтись без такого «внутриполитического посредника», просто ликвидировав Верховную распорядительную комиссию и поставив его во главе МВД [Там же: 222–227]. Лорис моментально сосредоточил бразды правления внутренней политикой в собственных руках, однако столь легко устранить Макова из высших правительственных органов было невозможно. Сам Александр и по меньшей мере еще один влиятельный защитник Макова – князь В. А. Долгоруков считали, что бывший министр заслуживает компенсации. Царь принял решение выделить Департамент почт и телеграфов из состава МВД и вновь превратить его в независимое министерство, с Маковым во главе. Словно бы решив, что этого недостаточно, Александр вывел в отдельное ведомство и Департамент духовных дел и иностранных исповеданий, также назначив Макова его директором. (После смерти Александра религиозный департамент вновь вошел в состав МВД.) Согласно ряду свидетельств, Лорис был весьма недоволен подобным поворотом, опасаясь данных Макову полномочий перлюстрировать корреспонденцию[263].
Характер министерской власти Макова, политическая близорукость и взгляд на самодержавие были яснее всего выражены в двух документах: пространном меморандуме, направленном Маковым Лорис-Меликову незадолго до ухода с поста министра внутренних дел, и частном письме К. П. Победоносцеву, написанном сразу после совещания 8 марта 1881 года, на котором впервые было решено отложить проект введения представительств Лорис-Меликова[264]. Записка была составлена Маковым в ответ на планы Лориса опубликовать брошюру известного славянофила, генерала Р. А. Фадеева, и развернуть вокруг нее открытое обсуждение в печати. Фадеев нападал на бюрократические основания русских государственных учреждений, констатируя их банкротство и даже прямое вредительство общественному благу и законному развитию моральных и продуктивных сил государства. Резюмируя аргументацию генерала, Маков писал, что выпады Фадеева, очевидно, означают, что тот полагает установленные законом институции России вредоносными. Фадеев, продолжал он, был прав лишь в том, что механизм наших государственных учреждений действительно сложен и громоздок, а множество дел может быть разрешено на местном уровне. Хотя он и не был вполне несогласен с генералом Фадеевым, он тем не менее решил обратиться к возможным последствиям открытого обсуждения затронутого вопроса в прессе. Русская бюрократия явилась продуктом внутренней жизни и условий России, рассуждал Маков, и как таковая была взращена ее царями – тогда критика бюрократии равносильна критике верховной власти, создавшей и поддерживающей бюрократию. Из этой причины, а также из того, что русские журналисты уже длительное, и в особенности последнее время пытаются всячески критиковать и дискредитировать государственную власть и институции, нападая при этом на добрую волю и милосердие самодержавной власти, следовало, писал министр, что никакой ответственности за любые обсуждения в печати он взять на себя не может.
Далее Маков развивал свое видение самодержавной власти. Министр критиковал земства, которые не соответствовали ни ожиданиям, ни взглядам правительства, ни народным интересам. На требования расширить деятельность земств Маков отвечал, что развитие всех общественных институтов должно исходить непосредственно и исключительно от правительства и самодержавной власти. Поскольку, продолжал он, «лишь власть одного государя может быть призвана к удовлетворению важнейших потребностей народа, и лишь от этой власти может исходить инициатива в указании направления и предела изменений в том или ином законе. Этим неделимым правом образуется ее благодать и является источник любви, преданности и веры в ее доброту, которыми русский народ окружает своего государя, в котором – основание всего хорошего и полезного для государства». Маков утверждал, что публицистов и газетчиков «нельзя допускать к обсуждению фундаментальных законов, которые можно переработать в установленном порядке лишь с дозволения самого государя»[265].
Маков опасался, что фадеевский памфлет даст ложные надежды, чреватые волнениями в земствах («Благодарение Богу, они стали потише в прошедшие три-четыре года»). Необходимость предотвратить возможные крамольные помышления, деяния и, конечно же, любые независимые от официальной бюрократии политические акции – идея, вполне типическая для консервативного бюрократического сознания – ясно выражена Маковым в следующем пассаже: «…и что же сможет государство поделать, если обсуждение [в печати и земских собраниях] перейдет приличные ему рамки? Придется тогда обратиться к репрессивным мерам для пресечения обсуждения, дозволенного самим же государством». Как явствует из меморандума, Маков прочно держался оснований стародавней министерской власти, не помышляя распространить ее влияние на политические ресурсы самодержавия.
Убийство Александра II и «бесчувственные» попытки Лорис-Меликова обеспечить проведение своей программы уже при новом царе вынудили Макова уйти в открытую оппозицию. На совещании 8 марта Маков высказался против предложенного Лорисом проекта представительств и в написанном вечером того же дня письме Победоносцеву пояснял свое решение. Победоносцев откровеннее всех оппонировал Лорис-Меликову на совещании, и Маков, сразу же отмечая, «что во многом не разделя[ет] взглядов» своего корреспондента, писал далее, что «положительно и с полной искренностью преклоняется перед [его] замечательною правдивостью, перед гражданским мужеством, с которым [он] сегодня говорил». Маков восклицает: «“Кругом ложь, ложь и ложь!” [из речи Победоносцева]. Да, действительно, ложью наполняли, нагнетали тот правительственный пузырь, который, несмотря на блестящие фразы и восхваления газетных статей, лопнул с треском, унеся с собой в вечность оплакиваемого нами царя мученика» [Победоносцев 1923, 1: 160].
Подчеркнув, что «никакие личные побуждения [им] не руководят», Маков далее описывает «подробный и хладнокровный [анализ своего] поведения в совещании». В своей речи он подверг критике не только сам проект Лориса, но и мотивы, им двигавшие: «…ни один министр не имеет права выставлять себя благодетелем народа, [ведь] это право принадлежит исключительно монарху». Солидаризируясь с Победоносцевым, Маков заявил на совещании, что подобное «дело требует тщательного пересмотра» и не может быть «решено сегодня»[266]. Александр III исполнил желание бывшего министра, и проект Лориса так и не был одобрен. Лев Саввич Маков покончил с собой в 1883 году, но, думается, он был бы рад узнать, что «тщательный пересмотр» означал, по сути, откладывание реформы Государственного совета и введения представительного принципа вплоть до революции 1905 года.
Михаил Тариэлович Лорис-Меликов (1880–1881)
Михаил Тариэлович Лорис-Меликов родился в 1825 году в Тифлисе в знатной армянской семье, вошедшей в состав грузинского дворянства еще в XVII столетии[267]. Лорис принадлежал к Армяно-григорианской церкви[268], что впоследствии, безусловно, сказывалось на отношении к нему среди петербуржских славянофилов и поборников «титульной нации». Отец его был довольно успешным купцом и, судя по всему, вел дела и в нескольких европейских странах. Молодой человек воспитывался в духе космополитизма и поступил в столичный Лазаревский институт восточных языков, откуда, впрочем, был вскоре отчислен из-за нарушения дисциплины[269]. В 1841 году Лорис был принят в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, по окончании которой спустя два года в чине корнета поступил на действительную военную службу в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк.
Лорис мало походил на четверых своих предшественников; он самолично
Лорис руководил пограничными областями с нерусским этническим составом – руководил фактически независимо от Петербурга, вне всевозможных институциональных формальностей и рамок, осложнявших работу столичного бюрократического аппарата. Безраздельная власть над вверенной ему командой – или областью – была ему вполне привычна. Единственным из прошлых министров, имевшим хотя бы отдаленно схожий опыт, был Валуев, долгое время прослуживший в Прибалтике. Становление и служебный опыт Лориса были совершенно иными, нежели у петербуржского сановника Ланского, шефа жандармов Тимашева или министерского бюрократа Макова. Многие идеи и меры, которые Лорис пытался осуществить в Петербурге в 1880–1881 годах, успешно применялись им на предыдущих должностях.
На сцену высшей самодержавной политики Лорис-Меликов выдвинулся в кризисные 1878–1879 годы, сразу же после триумфальной Русско-турецкой войны. По иронии, первые же его назначения – временным астраханским, саратовским и самарским генерал-губернатором, а после харьковским – произошли в связи с провальной деятельностью регулярных губернских властей, и в особенности чиновников МВД. В январе 1879 года Александр направил Лориса в Поволжье для организации борьбы с эпидемией чумы, вспыхнувшей в станице Ветлянской[272]. До Петербурга и Москвы, а оттуда и по Европе распространились слухи об эпидемии, охватившей уже всю Россию. Заступив в должность, Лорис оперативно определил, что угроза носит характер чисто локальный, чем и поспешил успокоить столичную общественность. При этом он рекомендовал упразднить свой временный генерал-губернаторский пост, своим бескорыстием также весьма впечатлив современников. Направление его в апреле того же года временным генерал-губернатором в Харьков было вызвано террористической активностью[273] и тем, что правительство страшилось революционных волнений. Лорис получил неограниченную власть «в борьбе с внутренними врагами государства». Применявшиеся им в процессе этой борьбы методы оказались столь эффективны, что именно в харьковский период Александр задумал назначить Лориса во главе Верховной распорядительной комиссии, учрежденной спустя неделю после кровавого взрыва в Зимнем дворце 5 февраля 1880 года – со множеством раненых и убитых, но не затронувшего главной своей цели – царя.
Назначая Лорис-Меликова начальником Верховной комиссии, Александр делал ставку на решительного, энергичного и харизматичного лидера. Именно эти качества Лорис неоднократно проявлял в прошлом, и именно их столь отчаянно не хватало кабинетным бюрократам и царедворцам в Петербурге. Готовность принять столь сильного лидера в качестве третейского судьи по внутриполитическим вопросам убедительно доказывает, что царь осознал, что самодержавие более не в состоянии править по-прежнему и посредством прежних властных институций. Проще говоря, назначение Лорис-Меликова лишний раз указывает на то, что давно вызревавший «кризис самодержавия» не был для власти секретом.
Несмотря на исключительные таланты и опыт, свою программу Лорис-Меликов выстраивал на фундаменте, заложенном Ланским и Валуевым. Он стремился употребить организационную мощь Министерства внутренних дел в качестве прочного основания для дальнейшей реализации намеченных политических целей. В процессе устроения подобного основания Лорис пытался возвысить пост министра внутренних дел до уровня, сопоставимого с должностью премьер-министра в политических системах с Кабинетом министров. Таким образом, МВД становилось критически важным органом для претворения в жизнь его плана по переосмыслению природы самодержавной политики.
Довольно сложно в едином выводе обобщить эпоху всех пятерых министров внутренних дел при Александре II. Их социальное происхождение, образование, опыт и навыки, политическая прозорливость – все это было весьма различным, в некотором смысле предлагая царю богатую палитру разнообразных талантов, руководствуясь которыми он был волен выбирать себе высокопоставленных чиновников. То, что царь действительно имел выбор, – факт, который ни в коем случае нельзя упускать из внимания при оценке деятельности самодержавия как системы взаимосвязанных институций. Царь мог назначать и назначал на самые ответственные и влиятельные должности тех, кто, как он полагал, наиболее соответствовал его представлениям о запросах времени. Столь широкий спектр министров со всеми их служебными свершениями проливает свет на слабости политического лидерства, на хрупкость централизованного бюрократического государства, посягающего на всевластие. Сама государственная структура и институциональные традиции явились мощным сдерживающим фактором, препятствующим деятельной реализации лидерского потенциала министров. Безусловно, конкретному министру порой удавалось осуществить конкретную инициативу, однако же в целом преодолеть совокупное влияние бюрократической и придворной составляющих русской политической культуры было задачей исключительно трудной. Опыт александровских министров ясно демонстрирует, что шансов надолго закрепить преобразования в устоявшихся политических реалиях русского чиновного мира практически не было.
Очевидно, Александр от своих министров ожидал прежде всего личной преданности. В трех из пяти случаев он, как видно, вовсе игнорировал политические навыки кандидата в министры. Подразумевалось, что в лучшем случае министр окажется компетентен в делах вверенных ему институций и не будет выражать свои политические взгляды по иным вопросам или пытаться говорить от имени царя или правительства. Посягавших же на его власть Александр без промедления изолировал или вовсе устранял со службы. Именно таким образом царь сперва снял с повестки предложенную Валуевым реформу Государственного совета, а после, в 1868 году, отправил в отставку и самого министра. То же случилось, когда стало очевидным, что граф Шувалов приобрел чрезмерное влияние и даже собрал вокруг себя целый политический блок, намереваясь создать представительный механизм: вскоре «Петр IV»[274] был отослан послом в Лондон.
В своей работе, посвященной министерским назначениям Николая I, У Брюс Линкольн приводит статистику, согласно которой из 52 николаевских министров 32 носили звание генерала и выше, а 37 обладали дворянским титулом [Lincoln 1975]. Из этих данных Линкольн делает вывод, что главным критерием назначения на министерский пост являлся сам факт службы в широком ее понимании. Так, в случае упомянутых 52 министров средний стаж службы до назначения составлял 37,2 года. Впрочем, кандидаты несли службу в самых разных должностных сферах, и Линкольн заключает, что их будущее назначение было частично обусловлено и иными факторами, помимо внутриполитических карьерных успехов. Среди подобных факторов он указывает случайную встречу с царем, родственные связи, доблесть на поле боя или успешное выполнение важной задачи, поставленной царем.