Вообще-то, чтоб вы знали, это не по-церковному. Так что, парень, будет смешно, если апостол Петр перед вратами рая отправит тебя левее по коридору просто потому, что ты не протянул длань помощи своему (бывшему) другу, когда он ожидал от тебя понимания и стакан водички.

А дальше Салим, не давая ему прийти в себя, говорит фразу, которая кому хочешь испортит настроение на ближайшую декаду лет:

— Поднимайся. Епископ ждет тебя.

В ризнице свет не горит. Высокие узкие витражи заполняют помещение красными и синими пятнами: те расползаются по каменному полу, по поверхности дубового стола, аляписто застывают поверх черной сутаны на плечах Лестари, узким силуэтом замершего за плечом епископа — ни дать ни взять сторожевой доберман. Все такой же высокий, все такой же немой.

Старик опускает расписную фарфоровую чашечку — итальянское или испанское производство, он не признает дешевой посуды — аккурат в ореол цветного пятна на столешнице. Раздается звон — чашечка ударяется о блюдце.

В полной тишине сидящий посреди ризницы на стуле Рид медленно наклоняет голову к шее и поочередно щелкает суставами.

— Значит, захотелось вернуться под аплодисменты, мальчик? — цокает языком старик, щуря лисьи глаза.

Классический вопрос из серии «почему от тебя всегда одни проблемы?», «ты откуда здесь взялся?» и «а что, они тоже хотят тебя прикончить?».

Между прочим, Рид любит аплодисменты, но не когда от них больше проблем, чем пользы, и уж тем более не когда они по звучанию похожи на пальбу из полицейских HK-45. Поэтому его ответ: нет, не захотелось. Вообще, «захотелось вернуться» — это про что угодно, но точно не про Рида и Джакарту.

Поэтому:

— Да не то чтобы, — говорит он и почти не врет.

Старик епископ — приземистый, невысокий, со своей добродушной хитрой мордой и бордовой сутаной в золотистой вышивке — удрученно вздыхает, так, словно ему искренне сочувствует. Ага, как же, думает Рид.

— Вы не рады меня видеть? — спрашивает Рид тоном человека, который знает, что единственная радость, которую он может принести ближнему своему, — это радость от своей кончины.

Епископ Эчизен несколько секунд смотрит на него, постукивая пальцами по подбородку, будто бы взвешивает, что сказать. Потом тянет:

— Ты украл мои деньги, Эйдан, — и в его голосе — дружелюбие, висящее над шеей Рида ножом гильотины.

— Я не крал, — говорит тот абсолютно серьезным тоном. Лестари смотрит на него нравоучительно, в глазах его так и читается: «Брать чужое и сбегать — это и значит красть».

В голове крутится детское «я не успел отдать», потому что этот бешеный обмудок Голландец из мотоклуба «Коршуны» загнал его в тупик. У Рида был выбор: помереть, как святой Стефан, во славу Божию или бежать из Джакарты налегке, без сменных трусов, но с десятью косарями.

И обычно Рид без проблем выбирался из таких беспросветных задниц: тут улыбнувшись, там подмигнув, здесь попоясничав, параллельно отходя бочком к двери, — но его преосвященство такого терпеть не мог.

— Ты мне должен десять тысяч с поставок в Коямпуттур.

А стоило речи зайти о деньгах, он становился еще страшнее.