Дверь, скрытая в кожуре орешка, была заперта. Расколоть его сверху, насильно, невозможно, поняла Юна, либо изнутри, либо никак. Она постучала. Услышала: завозились, загремели замком. Отворила газель. То есть девушка, телом – девушка в белой греческой тунике, с мордой и рогами. «Добро пожаловать, – нежно пропела она, – в лабиринт Парадокса». Пространство за её спиной состояло из зеркал, подернутых темной дымкой. Длинные уши и ресницы, шерстяная кожа, привратница дышала спокойствием и радушием, но выглядела всё же жутковато. «Надо пароль, пин-код или что-то в этом роде?» – пробормотала Юна, памятуя о козле. «Ничего не надо, – замахала рукой с когтями (ребристыми и черными, как рога) газель. – Ты пришла, это самое главное». Шаг назад, у девушки, шаг вперед, у Юны. Дверь закрылась у неё за спиной.

Вокруг остались одни зеркала, повсюду. В них кривлялись отражения, толстые, худые, веселые, грустные, страшные, смешные. И, кроме отражений, никого. «Иди вперед…» – начала было та, что в тунике, но её перебили. С потолка начали прыгать какие-то существа, похожие на мышей, но не мыши. Запрыгали, заплясали в полутьме, многократно умножаемые стенами, потолком и даже полом. Юна попятилась, хоть и некуда было; попятилась рефлекторно. А существа всё плясали, хохоча, серые, как здешний воздух. «Кто они, черт возьми?» – вырвался крик. «Не бойся их, – ответила та, что с рогами. – Не бойся, хоть наш район и есть пространство страха. Он может быть пространством без страха. Смотря кто у власти. Не бойся их, они – местные стражи. Усилие, Совесть, Раздумье, она у нас главная затейница, Раскаяние, Надежда, Тщеславие, Надменность, Жадность, очень важная персона, Лицемерие, видишь, как старается тебе понравится, аж на задние лапки встаёт, Разговорчивость, вечно бубнит что-то себе под нос, Депрессия, от ненужности своей плачет, и самая загадочная из них, Любовь, – называла каждого, как воспитательница на перекличке, – они всё время бегают, никогда не сидят на месте. Успокоить их может одно: направить их на общее дело, то есть вверх, для служения королеве. Но королева… – скорбно покачала головой. – Сама знаешь, что с королевой. Иди вперед, не обращай на них внимания. Там ты встретишься со своим главным страхом. И своей главной мечтой». Развернулась, чтобы войти в одно из зеркал, раствориться. Юна, пусть и успела привыкнуть к метаморфозам, нормальным для этих краев, всё же вздрогнула. От неожиданности.

Переступая через мышей, двинулась вперед, по лабиринту. Они следом не пошли: уже это радовало. Завернула за угол. За углом, спиной к ней, лицом к зеркалу, стоял человек в черном плаще, под капюшоном, скрывающим лицо. Силуэт был один, но силуэтов было много, бесконечный ряд силуэтов, из ниоткуда в никуда. «Как думаешь, – прошептал силуэт, – как текут реки, Ида и Пингала?» Прошептал, чтобы остаться неузнанным. «Прямо, – не поняла Юна, – Ида слева, Пингала справа. То есть от Сушумны слева и справа». Силуэт засмеялся: «А вот и нет. Пока ты шла сюда, они успели трижды поменяться местами. А ты этого даже не заметила. Знаешь, почему?» Она отрицательно качнула головой, лихорадочно вспоминая: так ли? Она не помнила. Ни с холма, у бара, ни с одной из точек обзора, в районах, такого не было видно, или… не было видно ей. «Зеркальность, – протянул, шепча, некто, – есть повсюду: невидимая симметрия. Ты не заметила, как реки огибали районы, потому что в каждом из них ты видела одну и ту же картину. Река слева, река справа. Полукруг. Где какая, уже было неинтересно, ум объяснял привычный пейзаж привычными названиями, не вдаваясь в подробности. Когда ты входила в туман, они пересекались, меняясь, но ты этого не замечала и не могла заметить: ты входила в туман. А сверху, – он будто прочитал её мысли, – ты вообще не глядела на реки. Ты глядела на районы. Правда никогда не на виду. Но, стоит задуматься, понимаешь: она, правда, всегда была прямо под носом». Реки вьются вокруг кругов, которые районы, которые чакры. Девчонки вьются вокруг пилона, который шест, который фаллос. Ты видишь одни и те же реки, но не знаешь, какая есть какая. Ты видишь одно и то же лицо, но не знаешь, кто под ним – сейчас, в данный момент. «Вот это да, – выдавила Юна, – оптическая иллюзия». Капюшон, низко надвинутый, скрывал от нее лицо смеющегося. «Здесь сходится всё, среди зеркал. Мужское и женское, светлое и темное, высшее и низшее, тонкое и грубое. Одно не может существовать без другого, каждая из противоположностей на самом деле – отражение другой, – шептал он. – Как считаешь, – неожиданно сменил тему, – река расширяется, у острова, или ты уменьшилась, чтобы на него попасть?» Юна не нашлась с ответом. «И то, и это, сразу, – засмеялся тайный собеседник. – Это же лабиринт Парадокса. Тебя не предупредили разве?» Предупредили. Но ожидать и столкнуться – разные вещи. «Кто ты?» – спросила, боясь ответа. «Твоё проклятье, но могу стать другом. Если познакомимся», – он развернулся к ней и сбросил капюшон. Там, на лице, были… лица. От младенца до старика, все лица – её лица. «Я Время, Юна, – сказал он ей, сказала она ей, её же голосом. – Всё, чем ты была, всё, что ты есть, всё, чем ты будешь, одновременно, когда некому смотреть. Когда есть кому, я… – лицо остановилось: лицо старухи. – Когда есть кому, – продолжала маска с ввалившимися щеками, сшитая из морщин, – я старость и смерть, не в смысле "трансформация", как та красотка в баре, но в смысле "исчезновение". Вот, чего ты боишься. Беспомощности. Остаться пустым местом, медленно угасать, ненужной ни кому-то, ни даже самой себе». Девушка замерла. Старуха тоже. «Я привыкла заботиться, – сказала Юна, наконец, – и не позволю, никогда бы не позволила, кому-то заботиться – о себе». Старуха кивнула. Белесые волосы на ней росли пучками, обнажая череп. «И ты хочешь этого. Чтобы о тебе заботились. Хоть и не признаешься, нет. Слишком гордая». Смех взорвал зеркала, закружил их и голову. «Ты хочешь, чтобы тебя оставили в покое. Ты хочешь, чтобы не оставляли. Так чего же ты хочешь, может, чтобы оставили все, кроме кого-то конкретного?» – звучало, среди хаоса. «Нет, – крикнула Юна. – Пусть меня оставят до тех пор, все до единого оставят, пока я ни найду в себе силы сбросить толстую шкуру, отделяющую меня от всего живого, от всего живого – защищающую! Я хочу быть всем, – она тяжело и часто дышала, – хочу быть со всем единой, хочу быть танцем, тем, который сама природа, сама жизнь! Но они, они, вокруг, они видят только шкуру, вожделеют только шкуру, клыки и когти, им будет не нужен старый… раненый… волк». Ей ответили: «Ты знаешь, волки могут воскресать, если не растеряют свои кости. Твои – на месте? Мясо, жилы, мышцы, всё нарастет, если целы кости. На что ты опираешься?» Вокруг безумствовали отражения. Юна откликнулась, отчаянно, первым, что подумала: «Я опираюсь на собственную боль». Зеркала вернулись по местам. Стояли двое, она и старуха, копий – без числа. «Неплохо, – уронило Время. – Боль – отличный стимул для роста. Но… раз уж боли не боишься, так чего боишься доверять?» – хлопнуло в ладоши и исчезло. Здесь исчезали по-английски.

Сотни маленьких Юн стояли, обняв себя руками. Никак не могли отдышаться. Стены от её дыхания не развалились, лабиринт оставался лабиринтом, а ответ – далеким и призрачным, как мираж. Она закрыла глаза, чтобы отдохнуть: спать здесь не удавалось. «Есть такое пространство, – услышала, через темноту, – где нет боли. Эта опора не кровит и не изнашивается; могу предложить её вам. Совершенно бесплатно». Юна улыбнулась. Говорящий был ей знаком. Его звали Тимур. Его звали всюду, куда могли позвать интересного человека. Глаза её, открывшись, застыли, пораженные. Зала в приглушенном свете свечей, портьеры и портреты, простор и простота роскоши. А у самого её лица – его лицо. У самого её уха – его голос. «Что за опора?» – спросила она, зная ответ. Он подтвердил: «Ты знаешь». Чёткий профиль, черный волос. «Я в такое не верю, Тим, – тихо возразила она, – ты знаешь», – повторила, эхом. Конечно же, он был здесь. Ниже рано, выше поздно. Здесь, между всем и всем, только здесь можно было пригласить его на танец. Она это сделала. Он был не совсем он, а она – не совсем она, и здесь, в себе, она уже запускала в него тирадами. «Пойми, твоё представление о слове "любовь", оно ошибочно, – сказал он, пока вёл её в танце по залу. На коже переливались блики. – Ты считаешь, что любить – конкретного человека, становясь перед ним уязвимым. Я говорю: нет, ты не права. Любовь – это нечто внутри тебя, что-то, что не зависит ни от чего. Ты либо имеешь эту искру вечности, среди вещности, внутри себя, и тогда тебе ничто и никто не страшен, либо тушишь её, и тогда никто и ничто не сделает тебя счастливой, хоть облюбись они всей толпою, хоть ты сама, с толпою, объебись. Вот никак, Юнок, – шаг назад, закружил, подтянул к себе, под туманную музыку. – Мы с тобой… мы – отдельный случай. Я тебя будто бы сколько живу, столько знаю. Ты как я, только не я. Зря бежишь. Больно не будет, если перестанешь, сама, на боль одну опираться». На нем – белая рубашка и черные штаны, на ней – белая юбка-клеш с черной блузкой (откуда только взялись). Танец – партия в шахматы. Наклонил вниз, глядь: и пол тут в клетку, черно-белый. Декорации меняются под настроение, молниеносно. «На боль надежнее, – шепот, клеточки, глаза быстрые, как горная река, – уж это я точно знаю». Поворот, переход, рука на плече. «Тогда остров останется закрытым, – улыбнулся Тимур. – В зеркалах не отразится что-либо, кроме тебя самой». Сказал и отпустил. Моргнула, и нет его. Там, где время испарилось, где дрожала, дыша, там и очутилась: опять. Ни залы, ни танца. Одна, запертая среди себя. Юна присела на пол. Потом легла. Снизу, с пола, на нее смотрела она сама же. Под глазами круги, у рта упрямые морщинки. Она зажмурилась: «Хватит». Она крикнула, вверх, за зеркала: «Черт бы тебя драл, боже мой, хватит! Покажи, – всхлип, – покажи мне своё лицо!» Только бы вырваться, к большему, чем я. Зеркала вздрогнули. Никогда не увидишь что-то, кроме себя, если сам – отрезался от чуда. Чтобы не дать чуду себя найти. Зеркала, на потолке, треснули. Её охватил ужас. Ужас, когда по швам трещит всё. Это был он. Сверху посыпались осколки, втыкаясь в пол, по обе стороны от нее. Юна расставила руки и ноги, звездочкой, приготовившись к неизбежному: «Умру или нет, третьего не дано». Расслабилась. Закрыла глаза.

И, открыв, увидела звёзды. Ни одно из зеркал, кроме крыши, не пострадало. Мерцая, звезды освещали весь лабиринт, и свет их отражался в зеркалах, на её коже, в волосах, лился в глаза и из глаз. Она сияла, как звезда, оставаясь человеком. «Нравится?» – спросили из-за спины. Конечно, он был тут. Где бы ему ещё быть. Юна обернулась. Не осталось ничего, что могло помешать ей подойти к нему. Чтобы губами – прижаться к губам. Ничего, что могло бы помешать, и ничего, что могло бы поспособствовать, и некому подходить, и нечему прижиматься: открытый космос. Всё случилось само. Запахи, вкусы, цвета, каждая частица переплеталась с другой, была её отражением, среди зеркал. Никакой отдельно Юны, никакого отдельно Тимура, только свет, и святость, и… притяжение. Если бы рай существовал, он, без сомнения, ощущался бы именно так. Но это было не за смертью (или всё же за), это было, скорее, бессмертием (осознанием бессмертия), причастностью к чему-то изначальному, тому, что существует всегда, независимо от связанности с телом конкретного человека. Она была он; он был она. На зеркальном полу, отражаясь во всех зеркалах, сплели объятья двух, более двумя не являющихся. И, если мысль, то…