Как и первый, второй круг был разделён на две половинки. Справа веселились. Слева располагалась электростанция, посылавшая электричество и в сам район, и за его пределы. «Тут работают женщины, – поняла она вдруг, хотя пришла сюда впервые, – мужчины отдыхают». Прямо как в клубе. Как дома. Усмешка ей в губы брызнула сама: «Скольких ты, душечка, кормишь собой?» Слезы не брызнули, а вот усмешка – да. «Одного Германа обделила, бедного. Вот он и бесится», – смешно стало, аж до чертей.
И она двинулась прямо в гущу домов, через поле, в междуречье. Каждый дом здесь отличался от другого. Были маленькие, для приватных встреч, многоэтажные особняки с колоннами, в греческом стиле, увитые плющом, готические храмы, прокалывающие шпилем небеса, будто госпожа шпилькой – рабскую грудь. Что ни дом, то архитектурный триумф. Юна гуляла, любуясь: надо же. Хороша была, чаровница, блядушка, её вторая чакра. Гуляла Юна, пока внимание её ни привлёк собор, душком напоминающий бордель. Оттуда доносилась музыка. Туда её манило что-то, что было не рассудком, но ей самой: распутной и живой. Настолько живой, насколько это возможно, когда ты в коме. Охраны у входа не стояло. Юна шагнула внутрь.
…И встретилась взглядом с собой, летящей вокруг пилона. Собой дернула углом рта в дьявольской улыбке. Глаза, без белка, без зрачка и радужки, были черными, целиком. Зацепилась второй рукой, подняла ноги вверх, крест накрест, корпус – назад, волосы вниз: поползла. С хвостом на макушке, вся в латексе. «Змеюка, – шептала роба голосом Аркадия, – искусительница». Та, что стояла, отзеркалила улыбку той, что летела. С распущенными, ниже пояса, волосами, в бесцветном балахоне, ненакрашенная, малышка внешне. Малышка с зарядом атомной электростанции. «Затем и нужны мы, – хохотнула про себя, – чтобы вы не расслаблялись». Зал был полон. Лиц она не разбирала; разбирала то, что они чувствовали: похоть. Они хотели её, вместе со всеми эмоциями. Есть тело, есть ум, и есть эмоции – связь между тем и другим. Самим, без женщин, мужчинам было бы сложно их соединить. Вдруг, как по щелчку, музыка кончилась, крышу сняли, сверху, невидимой рукой. Она увидела огромный сапог, приближающийся к зданию. «Нет, – закричала, потому что не закричать не могла, – остановись!» Сапог приближался, в замедленной перемотке. Исходную скорость, среди всех посетителей, сохранила она одна. Бросилась к себе, той, что в черных глазах и латексе. Схватила за рукав, дернула: бесполезно. Та была в другом измерении. Сапог – ближе. Ещё ближе. Юна бросилась вон. И, как только она выскочила из собора (который бордель, который – сцена) подошва опустилась вниз, уже в обычном ритме. Раздавив всех, кто находился внутри. Без сомнения, насмерть. «Кто это делает? – закричала она наверх, в небо, – какого хрена ты это делаешь? Прекрати рушить тут всё! Это мой мир!» От неба к земле, от земли к небу звенел смех. «Ты тут одна, – напомнили ей голосом Смерти, – кроме тебя, некому рушить. Кто подавляет свою сексуальность, Пушкин? Или, может, тот, кто в Пушкине? Или то, что тебе внушили от юности твоея, что сие есть зло великое, ай-яй-яй, руки убери, вот тебе, по рукам». Она узнала сапог. Такие сапоги носила Нонна. «Это когда было, сто лет назад…» – опешила Юна. «Это есть, когда времени нет, все сто лет, – пропели в ответ. – Ты не осознавала, на моменте, происходящее. Проживи его сейчас, осознавая, и оно исчезнет», – любезно предложили решение. Она кивнула.
Бабушка стояла над ней с ремнем. Девочка, исследовавшая себя минуту назад, руками в трусиках, зажмурилась. «Поворачивайся жопой, – отчеканила Нонна, тогда и сейчас – прожженный душой, прокуренный телом мент. Учись уже отвечать за свои поступки». Занесённая над ней рука, без ремня, была шестипалой. Секунда остановилась. Пальцы ожили, обрели лица. «Привет!» – крикнул большой палец. Юна закрыла глаза и открыла их снова. Лица на пальцах всё ещё были. «Хочешь узнать, что с ней не так?» – спросил второй палец. Гримаса ненависти замерла на лице женщины, что собиралась её ударить. «Кто вы?» – прохрипела девочка. «Авагья, принижение других, контроль, стремление к власти. Прошрайя, потакание своим желаниям. Крурата, грубость, непонимание чувств других людей. Мурча, догма, блок мыслей. Люблю зависать, – один за другим представлялись пальцы. – Сарванаши, ужас смерти, хуже самой смерти». Шестой не назывался. «Что-то связанное с полом? – предположила Юна. – Да?» Пальцы дружно закивали: «В точку! Вот и подумай, чего бабушку твою всю жизнь циститы мучили. У неё зажим на зажиме. Развлекайтесь», – крикнули разом все шестеро. Рука пришла в движение. Хлестнула по щеке. «Поворачивайся! Кому сказала!» – крикнула Нонна, прямо на глазах затягиваясь толстой крокодильей кожей, вытягиваясь лицом. Крокодил навис над ней. Шкура – броня. Юна, тогда – ребенок, сейчас – взрослая, сейчас не повернулась, как тогда. Наказывать было не за что. Она сказала: «Наказывать не за что. Иди к черту». Проекция замерла с ремнем в руках, рот открылся, брови сошлись у переносицы. «Ах ты ж маленькая дрянь, – прошипела она, – я научу тебя манерам!» Юна была взрослой. От пощечины она не расклеилась. «Тебя так же били, да?» – спросила, сосредоточив внимание на реакции, а не на словах. Нонну дернуло. «Да, – подтвердилась догадка, – били и правильно делали. Это и называется вос-пи-та-ни-ем». Ссориться стало бесполезно. Боль её, несчастье её, открылись воочию. Ребенок не смог бы сделать то, что сделала взрослая в детском обличье. Она простила. «Мне жаль тебя, – искренне сообщила бабке Юна, – жаль, что ты не вышла из этой травмы». В тот же миг она вернулась обратно, к раздавленному зданию. Её собор-бордель остался цел. Разрушен был другой. Не в этой вселенной. Сапог поднимался вверх, медленно, но верно. Стены восстанавливались. Заиграла эротичная музыка. Танец возобновился. Латексная копия подмигивала с пилона.
Юна окончательно потерялась. И, потерявшись, ушла оттуда, где была, чтобы найтись в другом месте.
Шикарный дом, похожий на храм, с куполом, стоял рядом. Стоял и манил. Она открыла тяжелую дверь, чтобы оказаться…
…в настоящей обители разврата. Среди богато украшенной залы (огромной, во всё здание размером, с фресками и позолотой) везде двигались, совокупляясь, голые тела. Лакеи с подносами бегали туда и сюда, угощая отдыхающих вином и трюфелями, для подкрепления сил. Куда ни глянь, везде ебущиеся люди. Одна девушка и четверо парней, она сидит на первом, обнимая его вульвой, другой, стоя, берет её анально, третий сбоку: она, склонившись, сосет его член, четвертый стоит рядом, руководя процессом, как сам сэр Вудман, только без камеры. Один парень и две девушки, одну он, сверху, трахает, другая, сзади, делает ему римминг. Собрание партнеров обоего пола, меняющихся друг другом. Мужчины, женщины, совершенно разной комплекции и вкусовых предпочтений. Рядом садо-мазо, подвешенная на веревках девушка, с грузами на сосках, её шлепают по половым губам, щипают, вставляют в неё вибраторы, держат стимуляторы у клитора, а она, извиваясь, кончает. Такой оргии Юна, при всём своём опыте, не видела никогда. Старик во фраке и цилиндре, похожий на дворецкого, подошёл к ней. «Чего желаете, мэм, – спросил, сквозь стоны и крики, – зал поделен на секции. Там свингеры, там гэнг-бэнг, ролевые, имитация принуждения, куколд, сисси, секс вайф, а там монстры… сами видете, на любой вкус. Помочь вам раздеться?» – заботливо предложил ей, без тени пошлости, точно предлагая тест-драйв автомобиля. «Нет, не стоит, – откликнулась. Голос, из-за кома в горле, сорвался, пришлось откашляться. – Скажите лучше вот что. Почему человека тянет к такому?» Старик усмехнулся: «О, да вы философ, мэм. Разве вы не знаете? Секс – это темное отражение всей человеческой жизни. Что нельзя, то и лезет в фантазии, как тень. Недаром управленцы хотят, чтобы ими командовали, а верные жены – бригаду грязных строителей. Человеку хочется контрастов, и они тоже здесь. Королеве подавай конюха. Королю подавай шлюху. И наоборот. Свободному подавай цепи, а скованному – увидеть другого в цепях. Высокие вибрации и низкие, сочетаясь, дарят, так сказать, полноту. Хотя смешение их невозможно, смешиваясь, они способны разорвать своего носителя. Поэтому не стоит делать смешанных детей. Но об этом мы позаботились, не переживайте, – улыбнулся он и полез в нагрудный карман, чтобы выудить пачку презервативов, – вот, держите. Японские, самые лучшие».
Презервативы Юна не взяла. Онемевшим языком она пробормотала "спасибо" и задом, пятясь, вышла обратно. На воздух. Дышать стало сложнее, чем раньше. Засвистело по земле, белыми хлопьями. Налетел холодный ветер. Хлопья размножились. Вьюга бросилась на город без предупреждения, и закружилась, заплясала вокруг неё, у неё между ног, на крышах увеселительных заведений и стеклах фонарей. Инеем затянуло окна, откуда незадолго до этого, улыбаясь, подсвеченные радужными лампами, выглядывали девочки на час. Кутаясь в свой балахон, босая, обожженная снегом, Юна искала пристанища в любом из окружающих её домов: в ближайший и зашла. Низкий, с покосившимися стенами. На весь город он, такой, видимо, был один. В парадной тишь. Темнота. Продвигаться пришлось на ощупь. Ни мебели, ничего. Из угла, напротив стены, вдоль которой двигалась Юна, кашлянули. Она взрогнула. Сердце зашлось. «Кто там?» – спросила она, пытаясь придать своему голосу максимально уверенный оттенок. «Свои», – хмыкнули голосом брата. Чиркнула спичка. Зажглась лампа. Теперь он был на виду: черные волосы, серые глаза. И шерсть. По всей физиономии. Взвизгнув, Юна бросилась бежать, наружу, пусть в холод, пусть в пургу, лишь бы не тут, не с ним. Дверь оказалась заперта. Наглухо. «Эй, ну ты чего, – пропел Герман. – Я же не причиню тебе зла. Выебу, и только». Она замерла, в углу, закрыв глаза. Ступор, подумалось ей, первобытная реакция на опасность: прикинуться мертвым. Только я-то не смогу вот так прикинуться, выебет и только. Дыхание было уже близко. Прямо у шеи. Низ живота, там, ближе к лобку, тянул: дай мне его, дай мне его член. Призрак кровосмешения, призрак животности, не разбирающей родства, повис над головами. «Герман, – сказала она, не в лицо, в морду, – я не ты. Я не опущусь до такого. Стать… твоим телом значит стереть тебя, как брата. Я этого не допущу. Ты ценен сам по себе, делай хоть что со мной, ты мой брат. Ты не знаешь иной любви, – протянула руку, провела пальцами по его щеке, прямо по шерсти, превозмогая страх, – кроме ебли. Тебе не дали ее, тебе не с чем сравнить. Тут есть моя вина, я признаю это, Гер, – голос дрогнул, – ты не такой, какой сейчас. Я вижу то, что ты видеть не хочешь. Ты волк, как и я, этого не отнять. Но ты всё-таки человек». Под балахоном ничего не было, она знала это. Дерни он ткань вверх, она не смогла бы сопротивляться. Сил бы не хватило. А тело, то просто говорило ему "да". «Это реакция страха, – вспомнила Юна, вспомнила, что читала, – рассинхрон между головой и гениталиями. Защитная реакция: если изнасилуют, пусть хотя бы без травм». Он замешкался, нависая над ней. Руками по обе стороны отрезая её от бегства. «Кто мы, как ни животные, Юна, – спросил он воздух. – Кто мы, как не животные, – повторил. – Если погоня за определенным химическим процессом в мозгу заставляет нас предавать всё, что было важным, что имело некую… святость, – выплюнул с презрением. – Вот ты. Я на тебя чуть ли ни молился в детстве. Ты танцевала, грациозная, царевна Лебедь, не меньше, – с каждым словом шерсть на его лице убавлялась, уходила под кожу, возвращая нормальный облик. – И что потом? Я приезжаю, и кого я вижу? Не царевну. Я вижу путану. Ту, которая продаёт свой танец, свой жар, в дрочильне. Ту, кого я был готов приравнять к Мадонне, лапают, не смыв с граблей следов сортира! И это ты, – скривился он, без шерсти, без маски, не насильник уже, а её маленький брат в большом теле, – зачем ты так с собой… Зачем со мной, зачем ты так, Юна?» – отвернулся и зарыдал. Такого она не видела. Такого она не ожидала. Коснулась плеча, со спины. Герман стряхнул её руку. «Уходи, – выронил он, между всхлипами, – это я не справился со взрослой жизнью. Ты еще можешь. Пошла вон отсюда! – закричал, снова обрастая шерстью. – Вали, пока я не передумал!» Юна, спотыкаясь, вышла в дверь. На сей раз замок поддался спокойно, будто ни разу не заедал. Метель не прекращалась. «Нельзя оставлять его, – колотилась мысль, – надо ему помочь!» Вернулась. И рванула дверь. Дверь не открывалась, заваренная изнутри. Заварена она им не год и не два назад. Гораздо больше. Она была там, но – её там не было. Он был там, но не жил там. Не жил.
Откуда этот чёртов снег, спросила Юна себя, чтобы выгнать мысли про брата, и себе же ответила: с энергией перебои, опять, жди, пока починят. По дороге, мимо картежных клубов, пивных баров, домов отдыха и прочих центров удовольствия шла старушка. Старушка выглядела мудро. «Извините, – обратилась к ней Юна, – вы мне не поможете?» Женщина остановилась. «Спрашивай, коли есть вопросы, – ответила со всей серьезностью. – У нас, стариков, есть время на ответы; было время, чтобы их собрать». Юна дрожала. Старушка нет. «Почему так быстро садится батарейка?» – выдала первое, что пришло в голову. Когда не знаешь, что в подкорке, неси что попало. Именно так мыслит твоё бессознательное. «А ты будто сама не знаешь, – улыбнулась, обнажая отсутствие зубов, бабушка (не чета Нонне, та ничем бы не могла ей помочь, кроме армейской закалки). – Сама делится с кем ни попадя, и даже хвосты не обрезает, а потом что-то ей холодно, ну-ну». У Юны появилось сразу два вопроса: как отрезать эти самые хвосты, белые, с зубами, и где добыть источник силы, напиться самой. Она озвучила их. Старушка одобрительно кивнула. «Хвосты отсекать просто: замкни их во времени. Это не ты, с тем, и не ты, с этим, а ты-на-тот-час. Это не с тобой было, это было с твоей ролью. Пусть тянутся туда, а не к тебе. Насчет второго: больше воды, милочка. Вода наша праматерь, телесно все мы из воды родом. В воде сила, запомни мои слова». Юна хотела спросить что-то ещё, но собеседница, видимо, выполнив свою задачу, медленно побрела прочь.
Река, нужно найти красную реку, вспомнила вопрошающая. Идти вдоль реки, только так можно добраться до королевы. Алая лента не мерзла. Снежинки, падая на неё, таяли. Девушка рискнула дотронуться ступнëй до воды. Та оказалась теплой. Юна спрыгнула вниз, на дно. Нырнула. Солнце стелилось мягкими волнами, не ослепляя. Всё дно было солнцем. Песок сиял. Она пощупала песок, вдруг ход есть отсюда? Вдруг не оказалось. Либо там, у леса, либо нигде. Вынырнула. Ночь, окружавшая её, была теплой: стояло лето.
Берег в этих краях шел неровно, будто его подрезали то там, то тут. Мелкие камешки лежали на траве, плоские, с вырезанными на них символами, смысла которых она не понимала. «Велик мой город, – удивилась она. – Я и части районов не прохожу. И ведь в каждом есть такой. В каждом, кем он ни будь». Мимо, смеясь, бежали дети. Девочки. Юна улыбнулась им вслед, желая, чтобы никто (больше никто) ни одной из них, включая её саму – не причинил вреда.
Заглянула в воду, рассеянным взглядом, без цели что-либо увидеть. Из воды на неё смотрел Тимур. Собственной персоной. «Ты…» – ахнула она, и подалась назад, да так резко, что чуть ни упала. Не могло его тут быть, не его уровень. Заглянула ещё раз. Вода, красная, как кровь, как самое больное желание человеческое, желание жизни, желание смерти, текла сама по себе. Его там не было. Потому что там его быть не могло.
Глава VI. Уровень третий. В десятку
На сей раз туман был просто туманом – ни гостей, ни хозяев. Мрак и мир. Юна прошла насквозь, готовая ко всему, к любым атакам (она набрала полные горсти камешков) ко всему, кроме обнаруженного ей там покоя. Случилось то, чего она менее всего ожидала: чтобы жизнь её, для нее самой же, была интересной. Так случается с каждым. Запланированное уже существует в голове планировщика. Зачем же жить это дважды, в уме и вне его? Она шла, ощущая каждой порой своей кожи: это важный переход. Не с внешней, но с внутренней стороны. Сюда доходят не все. И не все отсюда выходят.
У границы, в конце тумана, стоял стол. За столом, с трех сторон окружённый обширным креслом, сидел козёл в костюме-тройке, при галстуке и запонках. Морда у него была козлиная, самая типичная для его вида. На столе лежали бумаги, аккуратно сложенные стопками. «Пропуск, пожалуйста», – прогнусавил чинуша с рогами. Юна растерялась. «Это вообще-то моя реальность, моё тонкое тело. Какой, к чёрту, пропуск?» – возмутилась она. Зверь остался невозмутим. «Положено», – отчеканил ещё гнуснее. Юна задумалась. И сделала то, что всегда прокатывало на работе: сняла с себя одежду, одним жестом, через голову. «Так пойдет?» Козёл, кажется, растерялся. Но взял себя в руки. Не в прямом, конечно же, смысле. При исполнении дрочить нельзя. «Я вижу, откуда вы пришли, – покопался в листах, нашёл нужный, – Юна Родионовна. Но не вижу, что понимаете, куда. Пропуск, пожалуйста». Пришлось, со вздохом, одеться. Ситуация не разрешалась. Так ведь повсюду, правовая машина гнёт, не задумываясь. Например, сносит неузаконенные дома, целый квартал, вместо того, чтобы поселить туда бездомных. Делает по букве, а не по совести. Юна напряженно думала: «Что я видела с холма, в этом районе? Универстеты, бизнес-центры, престижные заведения. Ключевое слово тут – престиж. Пропуска мне никто не давал, соответственно, он должен быть на мне. Что в человеке отвечает за эго, его стремления? Где место такого стремления?» Пока она думала, идея пришла сама. Она ведь тут не телом, тело – проекция ума. Можно засунуть руку в живот, прямо через балахон, под пупком, где-то… Твердое, чуть шершавое. Она протянула козлу свой диплом, с отличием. Диплом академии имени Вагановой. Козел принял его, из рук в руки. Достал из выдвижного ящика очки, водрузил их себе на нос и принялся изучать документ, причмокивая. Нашел какую-то папку, вынул оттуда фотографии (где она, счастливая студентка, и Тимур, и весь курс) и, видимо, характеристики. «Всё верно, – поднял глаза, почему-то очень грустные, попутно убирая в папку все бумажки, включая её диплом. – Можете проходить». Юна кивнула и, так же, как в прошлый раз, разорвала собой туман.
Алая лента, Сушумна, по-прежнему связывала один сектор с другим, но, кроме неё, ничего общего между секторами не было. Стекло и свет, и высотки, и середина дня. Люди в официальной одежде, улыбки по стандарту. Вопрос с жужжанием носился вокруг её головы. «Не может такого быть, что человек без диплома застревает на втором уровне», – возражало всё, что могло в ней возражать. Не застревают, не бойся, – ответили ей (она успела привыкнуть к таким мгновенным ответам), – то есть большинство застревает, но есть и те, кто поднимается. У них другие пропуска». Не споткнись на социальной лестнице, хохотали птички, с нее ох как больно падать. Хотя, ты-то уже… Уши пришлось прикрыть. Открыла: молчат птицы, бурлит город. Пищат светофоры, сигналят водители, читают лекции профессора, спят студенты, гонятся за местом начинающие соискатели, торгуют знающие свое дело торговцы, и всё это – вокруг озера. Озеро, в центре, сияло, как зеркало, если подойти к нему достаточно близко. Река впадала в озеро и выпадала из него, не меняя ни своего, ни его цвета. Реку, в этом районе – шире, чем в предыдущих, пересекали мосты.
Юна прогуливалась, маленькая, среди огромных зданий. «И зачем такое строить? – подумалось ей. – Не иначе как, чтобы человек, ощущая своё ничтожество, впадал в отчаяние. Или, наоборот, приобщался к величию. Зависит от того, отделяет он себя от внешней среды или нет». Мысль показалась ей интересной. Гуляя, она забрела в скверик возле университета, тенистый, с лавочками. «Что такое эго? – спросила себя Юна, глядя на редких студентов, проходящих мимо, – это защитный механизм, как оболочка, отделяющая внутренний мир от внешнего. Я и агрессивная среда. Не будь агрессивной среды, не было бы желания отгородиться от нее. Соответственно, человек (а некоторые всерьез способны чувствовать других, тонкие вибрации за пределами своего тела) не ограничен одним собой, но ему кажется, что он ограничен: механизм защиты внушает ему эту иллюзию…» Её окликнули по имени. Голос окликнувшего был смутно ей знаком. Она повернулась на звук и увидела Артху, вампира из первого круга, собственной персоной. Товарищи его, по цепям, были спрятаны какой-то мешковиной, за его спиной. Вокруг него толпились ученики, видимо, не замечая "придатков" преподавателя. Артха, в прямоугольных очках, белой рубашечке и джинсах, выглядел небрежно-изящно, но не менее вампирски, чем обычно. Студентов вокруг него Юна насчитала ровно десять. Выглядели они… достойными своего наставника. «Познакомьтесь, ребята, – авторитетно заявил вампир, – это Юна, та, в ком мы все обретаемся. Юна, а это, – поочередно указывая на каждого, – Невежество, Тупость, Отвращение, Желание, Стыд, Циничность, Коварство, Жадность по кличке Алчность, Страх и Лень. Моя лучшая группа». – Молодые люди дружно закивали. «Я и Стыд, – добавила девочка с испуганными глазами, Страх, – мы не те же, кого ты видела на втором круге. Там – наши тезки. У тех нет формы. Они становятся кем угодно. Стыд там, это стыд за свои желания. А мой – за свои действия. Тот страх – это Деймос, ужас исчезновения. А я – Фобос, страх провала, страх ошибки». Мальчик с пунцовыми щеками, Стыд, обнял её за плечи. Девочка, перепуганная собственной речью, спрятала лицо у него на груди. «Всё верно, – добавила Желание, – я тоже отличаюсь от того желания, что там. Там хотят наслаждений, сиюминутных, без перспективы. Я предпочитаю иметь собственность. Держать в сундуке свою прелесть». В руках её были бумажки. Законодательное подтверждение её владений. «Мало берешь, – шепнул ей Жадность, похожий на нее, видимо, брат. – Надо больше, больше сделок». Коварство поддакнула: «Чтобы были сделки, можно и надурить маленечко». «Не наебешь, не проживешь, таковы правила», – пожал плечами Циничность. Невежество с Тупостью молчали: сказать им было нечего. «Как же вы мне все надоели, ужасно, ужасно, – буркнул Отвращение. – Не хочу с вами больше, а деться от вас некуда». Лень молчала. Ей было лень даже говорить. «Гордость моя, – умилился Артха. – Смотри, – обратился к Юне, – ты в городе сокровищ. Тут есть чем очароваться. Наш район – первый, где начинается утверждение снаружи, где дети взрослеют. Во втором не было заботы о будущем, тут – есть. Бери, что захочешь, но позаботься, чтобы тебе ничего за это не было, таков наш девиз». Юна подняла брови. Юна спросила: «А как же глобальное?» Её не поняли. Она уточнила: «Вы берете из мира, себе. Но от этого вы всё больше отделяетесь от мира. Эго становится толще, прослойка между индивидуумом и его средой, толстеет, чтобы удержать накопленное. Кто имеет много, имеет только то, что имеет, внутри эго. Кто отказывается от имения, получает весь мир, целиком. Вам не кажется, что вы, обогащаясь, только беднеете?» Им не казалось. «Что-то ты много хочешь», – проворчал профессор с клыками. Из-под мешковины высунулся кулак с большим пальцем вверх. Рукав, над кулаком – ярко-оранжевого цвета. «Мокша, – обрадовалась Юна. – Мокша, выходи!» «Э, нет, – отрезал Артха, – не его тут поле, ягодка. Иди дальше, если хочешь. Но никто там, выше, не предложит тебе больше, чем мы». Юна считала иначе: «Материального не предложат, – возразила она, – но уж я-то знаю, что материя, братцы, это далеко не всё. Нет в ней счастья, есть одно только минутное удовольствие. Я покупаю себе новую одежду, потому что хочу обновить свой имидж, свою энергию, но это бытовая трата, и она совершенно не отвечает моей потребности в вечности. Мне говорят: ты лучшая, Юна, первая на курсе, первая в клубе, я – не горжусь этим, нет – я пытаюсь соответствовать. Не подвести тех, кто так считает. И что в результате? Падаю, чтобы вылететь из балета. Разбиваюсь, чтобы вылететь из стрипа, из танца как такового. Если я не пойму, куда вылететь, что стоит всех моих падений, клянусь, я решу не выходить из комы. Мне нужен смысл, а не это ваше… потреблядство. Кормите им кого-нибудь ещё». Отчитав свою тираду, спящая не стала продолжать общение с цветником Артхи. Развернулась и ушла. Вслед иронично молчали.
Сквер венчался университетом. Напротив него шло венчание, в церквушке. «Ничего святого, – вспомнила Юна крик Германа. – Разведутся через год. А не разведутся, так возненавидят друг друга». Из дверей, за аркой, вышла парочка: он в черном, она в белом. «Надо бы наоборот, – зудел голос, – он в белом, саттва, она в чёрном, тамас. Святой и проститутка, вот классический альянс, как небо и земля, от сотворения мира. Белый уже не катит, это символ девственности. Разве её йони не познала лигвама, ни жениха, ни кого-либо ещё, до него? Что за лицемерие, что за фальшь!» Парочка приближалась к воротам, вокруг – цветы и толпа их держателей. Юна рискнула вломиться в этот триумф консерватизма. Она подошла к воротам, кованым, черным, и спросила брачующихся: почему вы так решили и, главное, зачем? «По расчету, – ответила невеста из-под фаты. – Брак, тот ведь, почти любой – по расчету. Он ей защиту (в том числе финансовую), она ему секс. Она ему эмоции, он ей престиж. Он ей уверенность в завтра, она ему тыл во вчера. Мало кто доходит до "она ему вдохновение, он ей свершения". Везде расчет, везде обмен. Главное, чтобы по-честному». Лица невесты было не разобрать. «А тебе что, душечка, самой не нужен секс, не нужен друг, не нужна муза?» Невеста ответила: «Ну… это мужское». Юна чуть ни подавилась. Какое мужское, когда человеческое. Она спросила: «Ты сама-то целой стать пробовала? Чтобы обмен был равноценным. Поддержка на поддержку, близость на близость, общий дух, дух товарищества… когда другой – твоя команда?» Невеста отмахнулась: «Ты что! Это у мужчин так, в их компаниях, семья – дело другое! Ты ничего пока не понимаешь, вот подожди, старше станешь, поймешь!» Юну пробрало (она поняла то, что долго висело на поверхности, так очевидно, что незаметно): «Получается, вы соединяетесь, чтобы пожирать друг друга? Брать то, брать это… а как же дарить? Ты пробовала дарить ему что-то, что сделает его чуть лучше, чем вчера, знания, вдохновение, да хоть обстановку, просто потому, что желаешь ему блага, а не затем, чтобы получить благо взамен?» Невеста сорвала фату. Зубы у неё были, как у Артхи. Глаза – угли. Жених уже давно стоял, поглядывая на часы. «Ты что, – проговорила невеста, – совсем с катушек, – помахала у виска, – съехала? С какой ты планеты?» С Земли, заявила Юна, но я не уверена. Вмешался жених. «Тут только браки по расчету, – повторил он слова своей избранницы, обнажив, разговором, клыки, – хочешь посмотреть, как у других, иди выше. Там тебе расскажут и про богов, и про берега, и про прочую чушь, а нам некогда. Деньги сами себя не заработают». Часы на его руке были дорогими. Дороже, чем весь её, Юнин, гардероб. Дорогими, но иллюзорными. В этом был их маленький, однако – весьма ощутимый минус. Парочка, довольная собой, поведением друг друга и пышностью праздника, села в одну из машин и, вместе с гостями, отправилась отмечать. Ресторанов здесь было много: выбирай любой. «Голод, – подумала Юна, – всем правит голод. Тут – преимущественно интеллектуальный. Что заставляет людей изобретать новые вещи, искать решения задач, учиться, стремится выше, чем они были? Голод. Тоска по большему. Тоска по полноте». Ей захотелось есть. Она оглянулась вокруг: заведений для питания было полно. Ни одно не подходило.
Около нее затормозил автомобиль. Стекло опустилось. Внутри сидел Виктор. Увидев знакомого человека, Юна обрадовалась. «Садись, – сказал он, – звëздочка. Отвезу тебя, куда надо, а, захочешь, пообедаем». Она, без раздумий, села. «Как же ты кстати, Вить, – улыбаясь, призналась, – я только что видела самую ужасную свадьбу, из всех ужасных свадеб этого мира». Он ответил улыбкой: «Какая из них не ужасна. Свадьба – это обман. Тебе кажется, что ты встретил фею, а наутро она превращается в жадную каргу: дай денег на то, дай на это, дай, куплю платьице. Ты сама знаешь, я не жмот. Я бы и так давал. Мне не жалко. Но ведь их как будто учат, фей, заранее: бери, да побольше, неизвестно, когда ему надоест. Знаешь, – сказал он, поглядывая на нее, из-за руля, – ты единственная, из моих женщин, что не превратилась в каргу. То ли потому, что ты никогда не была "моей женщиной", только своей собственной, ничьей больше. То ли потому, что сама по себе ты такая. Вдохновляешь безвозмездно. Трахаешься, когда сама этого хочешь, с тем, с кем хочешь. И именно поэтому, Волкова, – продолжал он, – нет тебе цены. А эти, невесты, – усмехнулся, – сами на себя этикетку вешают. Хоть миллион, но миллион на этикетке. Можно купить, да пользоваться. Иногда думаю: как же так, почему же так, вот, вроде, рядом она, то есть ты, но нет для меня человека, более далекого. Потому, что ими – можно обладать. Тобой же – нет, тобой обладать нельзя. Куда поедем? – неожиданно сменил тему, открещиваясь от своей откровенности. – В ресторан?» Юна ответила (она знала, что он думает так, но не слышала этого от него, вот так прямо): «Нет, не хочу в ресторан. Что я там не видела. Поехали к озеру». Остановились на перекрестке. Пешеходный переход пересекала дама с коляской и телефоном у уха, она говорила: «Ну и вот, сидим втроем, я, Цезарь и курица. Курица причитает: как ты мог, как ты мог! Променял меня на креветку! Разве ж с ней ты будешь идеальной версией самого себя? Цезарь молчит, потому что он – салат. Я молчу, потому что я – пьяна вдребезги…» Сначала Юне показалось, ослышалась. Посмотрела на Виктора, нет, он тоже это слышал. «Что с ней? – спросила. – Она больна?» Он ответил: «Нет, нисколько. Именно так, для мира, звучат сравнения одного с другим. Сравнивать абсурдно: все разные». Такой мудрости она от него не ожидала. Виктор был бизнесмен, а не мыслитель. «Скажи, – осторожно начала она, – что насчет конкуренции? Выигрывает лучший…» Он хитро посмотрел на нее, и опять вернул глаза на дорогу: газ. «Нет, выигрывает реализованный. Тот, кто соответствует своей настоящей природе. Если ты прирожденная танцорка, никто тебя не затмит. Если ты умеешь делать бизнес, да хоть тот же клуб, так, чтобы он соответствовал спросу, давал то, что посетитель хочет получить, к тебе пойдут. Есть работа, а есть призвание. Это очень разные вещи, и на рынке выиграет второй, кто является тем, что он делает». Юна задумалась: «А как насчет власти?» Виктор откликнулся: «Кто жаждет власти, недостоин её. Лидер может и делает вместе с другими. Босс стоит и смотрит, как другие делают. Лидер останется. Босс слетит. Я сам в последнее время стал превращаться в босса. Если проснешься, скажи мне об этом. Такие вещи со стороны виднее». Юна засмеялась: «А ещё ты учишь девчонок выкачивать бабки с клиентов. И получаешь то, чему их учишь, от своих же жен». Он вздохнул: «Таков закон равновесия», – вздохнул и припарковался. Возле озера.
Озеро сверкало миллионом бриллиантов. Они вдвоем, Юна и Виктор, вышли из машины, остановились около него. «Что это за озеро?» – спросила девушка. «Его называют озером Иллюзий, – ответил мужчина. – Там можно увидеть то, что манит тебя более всего, то, что мешает тебе выйти из третьего круга. Что ты видишь?» Она видела себя, в облике волка. Себя во главе стаи. Там было несколько больных: две престарелые волчицы, хромые, одна – злая, другая – покорная, смирившаяся со своей долей. И больной волчонок, весь в крови. Остальные, так или иначе потрепанные, глядели на неё, ожидая, что она найдет путь. Сама вожачка, с окровавленной лапой, пыталась найти им силы, найти пищу, накормить всех и каждого, даже волчонка, который кусал её. Спасти свою стаю, пав сама. Пути она не знала. Они не знали, что она не знает, и шли. «Волки, – прошептала Юна, – мои волки, я должна кормить своих волков». Виктор возразил: «Это не твои волки. Твои волки – у тебя внутри».