Промзона дымилась, высотки тоже, заводы производили дым в цехах, люди пропускали его через легкие.

Юна вышла из бара одна (не заметив, как потеряла своего спутника), по-прежнему в монашеской робе. Видимо, спутник-таки был, но не с ней, а на ней, не рядом, но близко, в виде одежды. По краю города, разбросанные, тут и там стояли домики, из которых ни один не был целым: там крыша пробита, там штукатурка треснула, а там – след пожара. Кто-то в её голове (или это всё же роба?) сказал: «Так выглядит твоё тело». Да ну нет, подумалось, бред. Я танцую, у меня с телом всё в порядке. «Внутрь, в органы заглядывала?» – хмыкнул голос. Она ужаснулась.

Форма домов соответствовала. Круглые, овальные, вытянутые, эти дома не могли быть просто домами. Если они были ей – дело обстояло плохо. Встречаться с жителями не хотелось. Что за сюр: выслушивать кашель собственных легких или ругательства свой печени… Нет уж, решила Юна, не сейчас. Если очнусь, брошу курить, пообещала пустоте. Черный, обугленный, дом, смотрел с осуждением. Она прошла мимо. «Ничего не кончено, починить можно. Пей теплое молоко с медом на ночь, и вся гадость выйдёт», – утешил голос. Или это её мысли звучали так громко? «У тебя, дорогуша, потерян контакт с телом, – продолжилась мысль. – Тренировки твои, это чистая механика. Ты обращаешься с собой, как с инструментом. Неудивительно, что собой тебе отказывает. Никому не нравится, если его эксплуатируют. Рано или поздно поднимет бунт», – откуда она, мысль? Юна вращала головой, силясь уловить источник. Тот, хохоча, убегал: «Как давно ты ощущала стопами траву? Как давно ты в принципе ощущала свои стопы?» Она посмотрела вниз… и не увидела их. Кровавые раны. Отшатнулась бы, да некуда: на ране стоит. «Твоё тело, твой дом, оно живое. Оно выражает то, кто ты есть, внутри него, – напоследок бросил голос. – Нога – это твоя мать», – добавил и замолк.

На конце деревни – две мелкие речушки, опоясывающие город, как отражения друг друга, бегущие слева и справа, уходящие вниз, под землю. Посередине – широкое русло с малой водой, красной водой, непрозрачной. Алая лента. Устья рек были рядом, но не сливались. У начала центральной реки, прямо в нём, из красной воды, росло деревце, кривое и похожее на бонсай, росло, искрясь. Оттуда подмигнули, глазами Смерти. Вспышка, миг – и исчезла.

Осознать сказанное, про мать, Юна не успела. Из промзоны, с треском сломав ворота, вырвался черный слон. Огромный, злой, бивни, как сабли, понесся через пустырь, через широкое русло, прямо в город. «Там люди, – подумала защитница, – они в опасности». Сорвалась и побежала, ранами по воде, налево, срезая, к асфальту, в город; перешла реку вброд. Пока переходила, дошло: нет там никаких людей. Вокруг нее – только она сама. Раздались выстрелы. Стреляли из окон. Кто из пистолета, кто из винтовки. В спину ему, из промзоны, поверх забора с колючей проволокой, не стреляли. Показалась базука. Слон упал, обливаясь кровью. Шкура его, достаточно толстая для джунглей, не выдержала других джунглей: городских. Окна закрылись. День или ночь, было непонятно, серое небо, серый бетон. Земля треснула.

Юна подбежала к слону, дыша. Легкие жгло огнём. Кололо в боку, в районе поджелудочной, хотя колоть не могло: она ведь здесь не вся, то есть без тела, как… Слон умирал. Из глаза текла слеза. Кратеры, взорванные пулями, сочились. Девушка, ощущая себя не собой, а больше им, опустилась на колени. Раны, растравленные бегом, сочились. Слон посмотрел на неё. С таким участием и любовью, что никак нельзя предположить в животном. Из глаз хлынули слезы. «Ты – это я, – прошептала она, – я тебя убиваю, сама, я – это они, я тебя убила, я убила себя». Не спала. Не ела. Пила, курила, нюхала. Глушила обезболом. Слон дернулся и обмяк. Вся в пыли, на коленях, между дымом и дымом, Юна гладила огромную черную морду с хоботом, гладила и гладила, гладила и захлебывалась слезами от жалости. К слону, внешней себе. Никогда не испытывав ничего даже прохожего к себе самой, внутренней. Черный слон – инстинктивная природа человека. Инстинкты пугают тех, кто не умеет с ними договариваться. Глупцы желают их смерти, мудрый же – находит общий язык. Облагораживаясь сам, облагораживает их. Глупцы населяли этот город. Некому было их обучить. Юна вытерла глаза подолом и поднялась с земли. Труп остался лежать. Нужно было идти дальше. «Они держали его в плену, заставляли работать, хотя он болел, по нему видно, больной был уже, старый… старый? Сколько тебе лет, подруга?» Рассмеялась бы, да смех застрял в горле. Возраст – это не сколько, а как. Возраст – это вес пережитой боли.

Она стиснула зубы. Она направилась в город. Ряды высоток торчали одинаково. Нога болела, но уже не нарывала, болела привычно. Из-за угла вышли четверо, соединëнные цепью. Кольцо вокруг талии одного крепилось спайками к другому, так что ходить было можно. Ходить, не бежать: упадут все. Крепился каждый к каждому. Первый выглядел, как зомби. Обтянутый белой тонкой кожей целиком, кроме рта, со слюной, текущей по подбородку. Второй, вампир, дико озирался по сторонам. Он обнаруживал признаки интеллекта, но тот тонул в его безудержной жажде крови. Третий походил на городского сумасшедшего или художника, старый, седой, с горящими глазами. Четвертый улыбался, в оранжевом костюме йога-отреченца. Увидев её, они остановились. «Мы уж подумали, ты не придешь», – заговорил последний. «Кто вы?» – спросила она. «Лепестки лотоса, – благожелательно отозвался йог, очень глубоким и очень приятным голосом. – Мы – стражи чакры. Чакра – это твой энергетический центр. Район города, если так понятнее. Ты в начале, у первого круга. Это Кама, – указал на зомби, – стремление тела к физическим объектам. Еда, сон, секс – его сферы ответственности. Это Артха, – на второго (Артха приподнял шляпу, улыбнувшись клыками наружу), – стремление ума к физическим объектам. Особая еда, долгий сон, качественный секс… Душетелесен. Аристократ, сама видишь. Это Дхарма, – на третьего, – душедуховен, стремится вверх. Экстремал был тот ещё, в юности. Теперь всё смысла ищет. Выйти за рамки ума». «Счастья», – сказал Дхарма со вздохом, и более ничего не прибавил. «Счастья, – согласился йог, – выхода за рамки ума, который и делает нас несчастными, "завтра то, послезавтра это, а вчера меня вообще побили", – улыбнулся. – А я – Мокша. Мне уже не счастья нужно, счастье – всё ещё личностное стремление. Мне нужно растворения в Высшем Источнике. На меньшее я не согласен». И замолчал, ожидая реакции. «А я… Юна», – представилась она, по-привычке, из вежливости. «А мы знаем», – ощерился вампир. «Кто из вас ведет?» – спросила, обращаясь к йогу. «Это ты нам скажи!» – воскликнул старый художник. Девушка осеклась. Прослушалась к себе. «Раньше вёл Дхарма, – ответила, с заминкой. – Теперь, пожалуй, Артха… » Все засмеялись. «А вот и нет, – откликнулся последний, – последние дни Кама нас ведет, слепой, глупый Кама!» Не может быть, подумала она. «Не может быть», – прошептал рот. «Ещё как может, – ответил вампир, – тащит, и хоть бы хны. Вот мы все за ним и идём. Куда, черт знает. Он ведь глупый, то есть не черт, а Кама наш. Нет, он хорош, как и все мы, – снова улыбнулся, наверняка, считая себя самим очарованием, – но уж точно не во главе». «Уж чья бы мычала… – перебил его старик-художник, поправляя свой расписной балахон, – сам-то ты всё знаешь! Только и таскаешь нас, что по шлюхам да в рестораны. Кровь пить. Нет там жизни, сколько можно тебе объяснять. Тоска зелёная…» Йог вздохнул: «Сама видишь, что происходит. Я их не водил. Хотя, вру, случалось пару раз. Без особого успеха».

Цепи звякнули. «Может, это… попробуешь? – шепотом обратилась Юна к йогу. Вампир, как и зомби, пугал её, старик настораживал. Йог выглядел адекватным. «Нет уж, – нахмурился он. Хмурые морщины ужасно ему не шли, будто были не его. Краденые морщины. – Как, с позволения спросить, я их поведу, если сам не знаю, куда идти? Мы подчиняемся королеве. Королева шлет сигналы. А сейчас она – без связи, с перерубленными каналами, в башне. Дай боже, чтобы жива была. Если дойдешь дотуда, – смягчил лицо и тон, – передай ей, что я жду её. Одно её слово, и они все, все трое, пойдут за мной. Они, – понизил голос, – и сами бы рады. Для них это неестественно, руководить. Как для Пэт». Юна вздрогнула: они знают Патрицию. Они знают всё. Даже белое, голое, сморщенное создание, за которым волокутся остальные, и то знает. И Германа… И… «Ты вёл, когда Тимур был, да?» – спросила тихо. «Да, – безжалостно подтвердил йог. «Помнишь, что было в твоей голове, в те двенадцать часов?» Юна уже не дрожала. Её трясло. «Ничего, – озвучила просто, как факт. – Там, где мы, конец мысли и начало чего-то большего». «Вот тебе и ответ, – улыбнулся отреченец, – чтобы достичь высшего, не обязательно держать строгую аскезу. У каждого свой путь. Кто-то медитирует. Кто-то молится. Кто-то творит. А кто-то соединяет противоположности… иным способом. Ты не подумай, у моих собратьев это не в чести. Опасный путь. Тебе вот удалось взлететь. Но падать – как, понравилось? – он засмеялся. – Левый путь… опасный, через взрыв, через контраст, через единство того, что не может быть единым, на внешнем уровне. Страшный путь. Потому ты больше по нему и не ходишь. Хотя многие лезут, не понимая то, что понимаешь ты: момент вечности – это именно момент. Там нет места личности. Там личность умирает». Говорящий замолчал. Кама взревел. Нечленораздельно, протяжно. Взревел и дернул цепь в сторону. За ним, ругаясь, двинулись остальные, влекомые силой: безглазой, дикой силой, которую ни обуздать, ни остановить без королевы было невозможно. «Жрать хочет», – пояснил Артха. «Сколько можно», – пробурчал Дхарма. «Доберись до башни, Юна, – проронил Мокша. – Она там. Она знает, что делать». Вся четверка, гремя железом, поплелась прочь. Юна пошла было за ними, но отстала. Зомби был сильнее неё. Остановилась подышать и, вдруг, рванула с места, перешла на бег, крича: «Стой, – озаренная догадкой, – стой, Мокша! Скажи… Королева, она – сестра Смерти? Сестра-близнец?» Ответа не последовало. Четверка стражей исчезла без следа. Искала, искала, ходила, ходила: не нашла.

Пахло гарью и дымом. С каждым шагом запах усиливался. «Змея, – думала Юна, – смерть – змея, свернутая клубком. Змий, спящий в ветвях. Мировое древо. Бар у подножия города. Кундалини! Смерть – это Кундалини, я читала про неё, когда-то давным-давно: энергия вечности, свернутая в три с половиной кольца, у основания позвоночника, под первой чакрой. Надо, чтобы она развернулась обоими лицами. Темная энергия, энергия смерти поднимается вверх по ярусам, и, чем выше, тем становится светлее, пока ни превратится в чистую любовь, единую с вселенским сознанием. Помимо меня тут больше никого нет. Надо дойти до верха». Картина прояснялась. Теперь она знала.

Наблюдение: улицы пусты, куда ни поверни, ни одного человека. Дома, сколько бы их ни было, образовывали огромный полукруг. Если бы Юна взлетела над промзоной, увидела бы, что та также имеет полукруглую форму. Вместе они создавали круг с красной рекой посередине. Реками на окраинах. Круг в V-образном вырезе.

Там, где между асфальтированными участками оставалась земля, лежала красно-коричневая пыль.

В пыли играли трое мальчишек, одинаковых с лица. Чумазых, дворовых мальчишек. Они прыгали в чехарду. «Привет, – улыбнулась Юна. Дети повернулись к ней, синхронно, все трое. – Что вы здесь делаете совсем одни? Где ваши родители? Где все люди, из этого района? Почему они не выходят?» Правильный вопрос – это уже половина ответа. Ей казалось, они что-то знают. Здесь все что-то знали. За одним исключением. «Не выходят, потому что незачем, – сказал левый мальчик. – Ты же спишь. Сейчас вся работа идёт там, за рекой. Они хотят, чтобы твоё тело выжило». Юна спросила: «Кто вы?» – и получила ответ: «Я Воля, он Знание, а вот он Действие. У нас банда. Мы называем себя Трипура», – сказал правый мальчик. «Может, вы знаете, что за реки? Почему они не текут? Куда должны течь?» – спросила, предполагая ответ. «Здесь, в жилом секторе, течет Ида, на левом берегу. Там, где заводы, на правом берегу, Пингала. А в центре, между ними – Сушумна, – откликнулся средний мальчик. – Сейчас она высохла. Даже рыбы нет, вся ушла. Вообще реки текут вниз, к лесу. Но люди верят, что… однажды их течение обратится вспять. И тогда наступит золотое время». Вспять – это вверх. Снизу вверх. К башне. «У Пингалы есть ещё подземное течение, темные воды», – добавил левый. Средний глянул на него с укоризной. Юна переспросила. «Его называют Пещерой Шмелей. Глухим колодцем. А ещё десятыми вратами. Чтобы пройти там, и выйти оттуда, нужно быть… в общем, не твоя дорога, рано тебе», – пришурился, с хитрецой. – Там старшие ходят. Хотя…» Средний дернул его за рукав. «Ты спрашивала про район, – сказал он, – называется он Лунной крепостью. Справа – Огненная падь. Тут сейчас остались женщины и дети. Мужчины, как один, там. Тебя спасают», – повторил, серьёзно, словно сам лично организовал отряд спасения. «Что там, в глухом колодце? Как туда попасть?» – зацепилась она за подсказку левого ребенка. «Вниз, по корням дерева. Вниз, с ударом молнии. Иначе не попадёшь», – задал он загадку и умолк. «Зачем убили слона?» – спросила она, чтобы нарушить молчание. «Затем, что слон стал бешеным. Да ты не бойся, он не насовсем умер. Он это умеет, помрет, полежит да встанет. Такой уж он у нас непостоянный», – утешил её средний. «Почему женщины стреляли в него, а мужчины нет?» – спросила она снова. «Потому что женщины – это опыт, память, а мужчины – это перспектива, забота о будущем. Где хранятся данные, в том числе данные об опасности, как думаешь? Первая реакция – реакция памяти, "такое было, и потом было так". Вот они и стреляли», – ответил средний, гладко, как по листочку. Вопросы кончились. Все трое воззрились на неё с нескрываемым ожиданием: уходи. «Тебе пора», – сказал тот, что справа, судя по всему, Воля. Знание тормозило её, а Действие поощряло. Тут особо не разгуляешься. Юна поблагодарила ребят и направилась обратно. К устью рек. Там, внизу, мог быть тайный ход к башне.

В том же квартале, буквально через дом, она наткнулась на компанию темнокожих подростков, курящих, с томным взором. Кто-то попытался продать ей травы. Трава здесь и впрямь была дефицитом. «Да что ты знаешь о выживании, – говорили эти дети одним своим видом, – вот мы – мы знаем».

Обратный путь показался мгновением. Раз, и у истока. Красная вода стояла на месте, там, где она её оставила. Юна вошла в воду, рядом с деревцем. Электричество мерцало тоненькими разрядами, во все стороны от ствола. От такого можно было умереть, будь она снаружи, но она находилась внутри, здесь всё работало иначе. Электричество не убивало. Она вдохнула воздуха (скорее, по-привычке) и нырнула вниз.

…И увидела солнце. Так близко, что оно ослепило её. Светилось всë. Казалось, её глаза сами испускали свет. Пришлось вынырнуть, и она вынырнула, слепая, беспомощно цепляясь руками за воду. Вода, естественно, не держала. Кроме света, были образы танца, разного, но в одном, будто кто-то танцевал во всех возможных (и невозможных) стилях одновременно. Электричество вошло в неё, стало ей, тело пронизывали разряды. «Старшие ходят, – усмехнулась. – Огнеупорные». Попытка прокрасться снизу провалилась, едва начавшись. Оставался первоначальный план: идти вдоль русла. Идти наверх.

Юна взглянула на ноги. Раны исчезли, вода смыла их. Вымокшая до нитки, она, на удивление, ощущала себя вполне здоровой. «Ну и колодец, – подумалось, – как бы попасть туда… чтобы не ослепнуть». Ответ напрашивался сам: нужно подготовить глаза. Глаза на месте, и то хорошо. Ноги с новыми силами вели её вперед.

Вдоль русла, мимо заводов, мимо домов. Из окон, слева, высовывались те, о ком нужно было заботиться. Расстрелявшие слона. Справа никто не высовывался, им было некогда. Навстречу ей, издалека, из-за тумана (другой район не разглядеть, пока ты не там) шёл человек. Уверенной походкой, с лёгкой хромотцой. «Папа, – прошептала она, – папа!» – закричала и кинулась навстречу. Родион увидел её. Такой, каким дочь его помнила, темноглазый, темноволосый, слегка рассеянный, весь в мыслях. Подбежала и остановилась, нерешительно, как в детстве. Он был слишком далеко. Он всегда был далеко, даже когда близко. «Я знаю, что тебя нет», – сказала она. «Привет, Юна, – сказал отец. – Какая ты стала… сильная. Хоть и не большая», – пошутив, улыбнулся. Юна рассмеялась, нервно, от счастья, сама ему, счастью своему, не веря. «Я пыталась быть, как ты, папочка, – призналась, ощущая влагу в глазах, – заботилась о них всех. Даже о бабушке. Помнишь её?» Он усмехнулся: «Та ещё мегера». Смех лился из нее, как не лились слезы, лился и дрожал. «И о ней, и о маме, и о Германе. Их трое, а я одна. С тех пор как ты оставил нас, я одна, никто мне не помогает. Но всё, что я могу – это давать им деньги. А это им, похоже, не так уж и надо. Они не замечают. Они… Герман, он опять на солях, пап. Нет… ты же не знаешь. Ты не застал. Ты… тебе было бы всё равно, – поняла она внезапно. – Ты бы этого не изменил». Родион слушал её, до самой запинки, внимательно слушал, как отчет об эксперименте в своей лаборатории. «Юна, – сказал он, спокойно, будто объясняя урок, – ты не можешь заменить меня. Ты не я. Глава семьи – не тот, кто несет в неё деньги. Глава семьи – тот, кто несёт в неё мир. Я сам вряд ли был главой. Мама делала всё, чтобы мне помочь. Не я держал мир, а она, мама. Держала, пока мир был в ней. Ты пытаешься делать всё за всех, а по итогу только надрываешь здоровье, силы и… связки. Никто, кроме самого человека, не поможет ему, пока он ни захочет этого, ни позволит ему помочь. Мама не хочет жить без меня. Она цепляется за всё, что обо мне напоминает, но она… не жива, уже нет. Бабушка просто устала. Герман заблудился. Ты не можешь контролировать то, что тобой не является. Ты – не твоя мать, не бабушка, не Герман. Ты – это ты. Помоги себе и, глядя на твой пример, возможно, они тоже захотят себе помочь. Хоть это и не точно. Ты – не твоя мать, – повторил, серьёзно, глядя ей в глаза. – Она не хочет идти дальше. Она не хочет, чтобы время шло дальше. Хочет заморозить момент, тот, где я еще с ней. В её мечтах. А ты, что случилось с тобой? Почему ты не хочешь идти, Юна? Вернее, куда ты не хочешь идти? Вспомни период, когда это случилось, с твоей ногой. Вспомни, что было». Она задумалась. «Шла подготовка к отчетному концерту. Мы с Тимуром… готовились. Я училась и работала одновременно, днем у станка, ночью у пилона. Горизонтально и вертикально. Несла свой крест, – попыталась отшутиться. Не удалось. Отец остался серьезным. – И там, и там меня считали лучшей. А потом… когда он… когда мы… я подумала: хочу, чтобы всегда было так. Чтобы не было никого другого. Ничего другого, только я и Тим, и… высота, папа, я хотела, чтобы была высота. Все ждали от меня будущего. Все хотели, чтобы я была будущим, и обеспечила его, будущее, всем. А я хотела жить, сейчас, а не потом, внутри себя, а не чьего-то плана. В моменте… том моменте, что с крыльями, понимаешь?» Родион кивнул и спросил не то, что мог бы, не то, что, она ожидала, он спросил: «Ты хотела оторваться от матери? То есть от земли?» Юна подумала. Юна сказала: «Да». Он вздохнул. «Радоваться ты не умеешь, дочь, – констатировал, – пахать умеешь, как вол на поле, над телом своим, над техникой, а радоваться – не умеешь. Не потому, что достигла чего-то, а потому, что просто ты есть. Можешь вспомнить, когда отдыхала в последний раз? Не спала, но расслаблялась. Не думала ни о каких обязательствах. Не тело расслабляла. Себя целиком. Можешь?» Юна не могла. Отрицательно качнула головой. Родион был какой-то не Волков здесь, в её подсознании. Он её обнял. «Я так устала, пап, – прошептала она, – так устала. Надо спасать королеву. Для начала, – подняла брови, – искать королеву. Но я так устала, просто не передать». Отец был Волковым. Он отстранился. И сказал: «Откуда, думаешь, твоя авария? Ты хотела отдохнуть, но не могла себе этого позволить. Теперь вот, позволяешь. Отдыхай». Его смех растворился в воздухе. Направо, налево, прямо, назад: его не было нигде. Исчез, как в прошлый раз, когда был расстрелян. Был, и не стало. Юна поступила также, как тогда. Пошла дальше.

В висках еë билось, жилкой: «Эти женщины убили слона. Эти женщины убили инстинкт жизни. Не наступите на моего слона, он тут пока полежит. Полежит да встанет».