Слова застряли у Юны в горле. Она с трудом пробила их наружу:

– Хочешь сказать, единственное противоядие от тебя – любовь?

– Она моя родная сестра. Сестра-близнец. Мы с ней одинаковы, но на разных полюсах. Она – всеединство, я – всемножество. Она объединяет, я разделяю. Там, где есть одна из нас, другой явно нет. Но мы обе нужны. Для контраста. Чтобы мир, с его противоположностями, оставался в гармонии. Помнишь, – не отводя от Юны глаз, – ты думала про своё время, лишённое любви, и подмечала, что смерти в нём тоже как будто бы и нет? Нас вытеснили за пределы своего существования, в потёмки, на нас наложили табу и запретили нас. Меня боятся, избегают, даже моё имя зачёркнуто цензурой, не говоря обо мне самой. Тем временем как я – необходимое условие для становления. Обряд инициации, посвящение в зрелость, так и происходит: нужно пройти через смерть, чтобы стать в полной мере живым. Что мы имеем без посвящения, без знакомства со мной многих миллионов людей? Общество инфантилоидов. Детей в цивильных костюмчиках, с кленными улыбками, смехотворно серьёзных, боящихся старости, любых её признаков. Эй, взросление – тоже смерть! Смерть юношеской ограниченности! Куколка должна стать бабочкой, иначе она не взлетит! У них есть ядерное оружие, технический прогресс и иллюзия безопасности, но они – дети. Маленькие, испуганные дети, не знающие, что делать с собой и с миром, где они пока что живут. – Девушка вздохнула. – Сестру тоже не особо жалуют. Любовь устарела. Они предпочли ей отчуждение. Они заботятся о себе и только о себе (мы ведь помним, дети – эгоисты), а любовь требует жерственности, до отказа от себя ради того, кто себя – дороже. Ради священного откровения под кожей другого человеческого существа. Она им не нужна. Я им не нужна. Ну и как ты думаешь, что станет с ними без нас через какую-нибудь сотню лет? Ни яркого счастья, ни глубокого траура, ни безумных порывов, ни спокойной мудрости. Всё затянет, как тучей, безразличием. Скоро они окончательно вытеснят меня из себя, решив вопрос старения, и жить станет незачем. За что бороться? К чему стремиться? Ты и так бессмертен. Не духовно, бессмертен физически. Тело дышит, тогда как душа давно задохнулась. Дышит вечно. Вот оно, смотри, вот – ваше, человеческое, будущее, которого вы оба, ты и твой брат, так боитесь. Меня нет, а его – его да.

– Причём, заметь, – подал голос Аркадий, оторвавшись от созерцания своего пустого бокала, – вам не так своё будущее интересно, как всеобщее. Они, – поворот к Смерти, – видят тупик цивилизации, то, как бездумно растрачивается всё, накопленное предыдущими поколениями, как разорваны на посты книги, а головы – на обрывки мыслей. Их это волнует по-настоящему, а не "захапать побольше". Вот в чём трагедия ваша, Волковы. Для себя жить не умеете, а для великого уже никак. Провалились великие идеи. Вернее, выросли. В новую вавилонскую башню. Это тебя мучило, Юна, кроме потери последней твоей отдушины, чего-то, имеющего прямое отношение к вечности – твоего танца?

– Да, – прошептала Юна. – Да, это. У нас есть экраны, где день за днем мы правим ледяные скульптуры. Замороженную воду. Момент. Тот, в котором нас нет и никогда не было.

– Браво, – откликнулась Смерть. – Браво, боги и богини. Мне нужен пример… – она окинула взглядом зал, – пример ледяных правок. – О, вот же он. Обрати внимание, – ноготь указал на высокую даму в джинсовом костюме (дама сосредоточенно смотрела в записную книжку), – это писатель. Для него слова о людях ценнее, чем сами люди. Вся его жизнь подчинена поиску сюжетов. Он видит их в мире, он создаёт их сам. Ему ровно настолько ценны окружающие, насколько они дают ему материал: эмоции, истории, мысли… Это тебе не романтик с безответными любовями, разбитое сердце складывающий в рифмы. Это страшный человек. Страшен он тем, что всё это, про себя, понимает. Такой не любит живых. Такой любит модели. Модели ситуаций, взаимоотношений, чувств. Для него, именно для него Бог – слово. Его девиз: сформулированное – существует. Ради слов он пожертвует кем и чем угодно. Даже душой. Даже самой искренней и чистой любовью. А всё почему? Слово, как он считает, первично. Сначала слово, потом действие, и первое влияет на второе. Он пишет, это происходит. Он конструирует жизнь из букв. Жизнь цельную. Не куски её. Каждый кусок её – цельный сам по себе, и в целое входит. И, знаешь… Он, писатель, вот он, посмотри на него внимательно, он больше остальных соответствует человеческим представлениям о боге. Сознательно отправляющий своих братьев и детей на мучения для того, чтобы было интересно. Затем и создаются миры. Для интереса. Вот так всё просто и сложно сразу. Знаешь, – Смерть сощурилась, – такое бессмертие, как жутко оно ни будь – истинное. Он знает, на миры, вид сверху, он даже на меня может сверху смотреть. Такие, как он, много раз умирают при жизни, поэтому после смерти они – остаются жить. Фокус в том, что он всё понимает. И снаружи, и изнутри. Только наружнее – плоскость наблюдателя. Только внутреннее – объём человека. И то, и это вместе – глаза бога.

– Ты крутишь и вертишь, и путаешь меня моими же мыслями, – проговорила Юна. – Если вспомнить, где я сейчас, это я сама себя кручу, верчу и путаю. Я сама – свой проводник и своя смерть. Так ведь? Мозг галлюцинирует.

– И так, и не так, сразу, – загадочно улыбнулась черноволосая.

Юне надоела игра в прятки:

– Кто ты? Что там, за тобой?

– Кто ты? Что там, за тобой? – отзеркалила Смерть. – Поймёшь это, и сама ответишь на свой вопрос. – Чуть помолчав, она продолжила. – Я – переход. Я – конец и я начало, то, без чего всё стоит на месте. Знаешь… – она задумалась. – Скажу немного о жизни, хоть мы с ней и не рифмуемся. Что бы ты ни выбрала, будешь думать о том, что не. Манит тайна. Нет тайны – нет привлекательности. Это если без пауз. Людям нужны паузы, чтобы оценить то, что есть. Не обязательно отдавать всё имение, чтобы понять, насколько был счастлив. Но пожить пару деньков на голодном пайке полезно: и на голодных свысока смотреть перестанешь, и сытость свою будешь не как данность, как дар ценить. Это просто, но это важно. Простое часто забывается. А зря. Я – та самая пауза. Нужно потерять, чтобы обрести. Нужно остановиться, чтобы набрать верную скорость. Довольна?

«Никогда не доверяй словам человека о самом себе», – вспомнила Юна завет отца. Отец по-прежнему сидел в углу, не сменив даже позу. Смерть не была человеком. Кого слушать?

– Если хочешь, – тихо произнесла Смерть, наклонив голову, подняв брови, по-змеиному, не отрывая глаз от Юны, – можешь сделать паузу сейчас, – с нажимом на последнем слове, – между жизнями или внутри одной, решай сама. Кем ни живи, ты человек, человеческий вопрос никуда не денется, смени хоть сто аватаров. То есть тел, где рождаешься.

– Я хочу заглянуть в город, – уронила Юна. – Терять-то нечего. Уйти успею.

Смерть улыбнулась, одобряя её выбор, и исчезла, не повлияв на воздух. Юна словила себя на сожалении. Не успела приложить руку к руке, губы к губам, ощутить реальность девы с глазами-безднами. Не успела чуточку, самую малость – умереть. Остались двое. Монах и распутница. Последняя обернулась посмотреть в угол. Родиона не было. Аркадия, казалось, тоже с ней не было. Он так далеко ушёл в себя, что даже внешне состарился.

По бару разгуливали призраки.