Айза, жившая в центре, наверное, уже спала. Мягкое сиденье убаюкивало и Юну. Один её глаз грезил наяву, другой, на посту, следил, как из ночного тёмно-серого в дневной светло-серый, набухая светом, просыпается город. Рисунок полили из банки, вместо того чтобы смочить в ней кисть. Здания размывало туманом.

Она заметила его сразу.

Вытянутый к небу силуэт, не фигура среди пустоты, но, скорее, брешь в плотном воздухе: стрельчатая арка. Ведущая в собор, где никому не молятся. Некому. Высокий мальчик с лохматой головой. Трафарет лохматого мальчика, вырезанный в улице. В видавшей виды парке, чёрных джинсах, стоптанных кедах, темноголовый. Кто сказал, что дыра лишена цвета? В ней – всё, что не лист, из которого она появилась. Она не принадлежит листу. Зато принадлежит всему остальному.

Юна заметила его и, очнувшись, крикнула: «Тормозите, сейчас!» – водителю, по прямой устремлённому вдаль.

Тот прожевал: «Здесь нельзя». И замедлился тоже не сразу. Метров через триста. Благо, вырез в ткани утра двигался по течению на полосе, а не против него. Выйти из машины тотчас было бы опрометчиво. Мог увидеть и развернуться, и пойти назад, и не догнать тогда, с его-то длинными ногами и её усталостью. Тем более, она допускала возможность ошибки.

Расшатанная, за нервами, походка, расстёгнутый ворот, мягкая чёлка то и дело падает на лоб, он кивает головой, чтобы освободиться от неё, на шее – три родинки, в них вгрызся шарф. Он ли?

Чёрный "Астон Мартин" остановился за "Ладой" следом. Ехал, не отставая, всю дорогу.

Силуэт приблизился. Юна, открыв дверь, вышла и назвала его по имени. Не удержалась потому, что внутренне ещё не отпустила.

Мутные глаза в кругах сощурились, не узнавая, моргнули и – открылись. Узнал. И, узнав, бросился бежать. За поворот (с Наличной улицы на Малый проспект, в сторону Гаванской), во дворы. Она за ним, почти не делая упор на ноги, почти не касаясь асфальта. Так ей казалось. Никакой анестезии, кроме самовнушения. Ветер сбивал с ног. С ветром сложно тягаться взапуски.

"Астон Мартин" двинулся следом.

Беглец вшибся в воздух между кованых створок ворот, чуть ни задев из них – правую. Прямо – лестница в клуб боевых искусств, направо и налево – разветвление дороги к домам. Он выбрал лево, где дома были высокими, серыми коробками мрачного вида. Обернулся на неё (она отстала, но не настолько, чтобы выйти из видимости), споткнулся о поребрик и повалился на мощёную пешеходную дорожку у живописно раскрашенной трансформаторной будки, между ограждениями, на колени и ладони, всем весом. Упал, дав ей фору. Догнала. И мёртвой хваткой вцепились ему в парку, присела, дыша, повернула на спину. С размаха врезала по лицу, в челюсть, под ухо. Он скорчился. Села верхом. Чтобы не утёк. Ударила ещё раз. Он попытался встать.

– Ты от себя так же бегаешь, сука, – выплюнула, схватив его волосы, на мокрых после ночного дождя камнях, оттянула голову назад. – От прихода к бабе, от бабы опять к приходу. Ты не от меня бежишь. От себя. Не мои бабки крадёшь. Своё время. И свою жизнь. Её ты тоже крадёшь у себя сам! – Желание задушить его, выдавить глаза, отгрызть нос, накрыло её целиком. Глаза оделись в красную фату. Она сидела на костлявом теле. Боролась, в себе, с братоубийцей.

Его рука сжалась в кулак. Удар пришёлся по лобку. После чего он скинул её оземь, спиной, согнувшуюся от удара, вскочил, пару раз поддал мыском в живот и, чуть помешкав, со всей дури наступил ей на больную щиколотку. Раздавил, как таракана, с проворотом. После чего, не склоняясь (кусок откусит или, чего доброго, выцарапает гляделки), ничего не произнося (ответит, и будет во всём права) пошёл прочь.

Она поднялась и опять упала. Уши насиловал звон. Стопа стала фаршем. Обхватив себя руками, села, скрючилась, ловя воздух. Не ловился воздух. Убегал воздух. Из-за угла выскочил человек. В джинсах, берцах и кожанке, ничем не приметный, кроме роста и физической формы.

Юна засмеялась бы, не кричи вся, полностью, каждой клеткой. Человека звали Тимур. Он ехал за ней от самого клуба. Не спалось.

– Не трогай его! – вскрикнула, имея в виду Германа. В голове мелькнула картинка: кинув взгляд на спину уходящего брата, она застаёт момент, где кулак Арбиева опускается аккурат между его лопаток. Германа бросает вперёд. Южная кровь имеет обыкновение нападать на рассудок, уничтожая его, даже при меньших вещах. Германа мотает из стороны в сторону по асфальту. Под ним – узор из крови и зубов. Так было бы, бросься Тимур вслед раньше, чем ей удалось дёрнуть, в крике, ртом. – Стой, где стоишь! Пусть уходит. Со своей семьёй я разберусь сама, ясно?

Арбиев не остановился, а подошёл к ней.