Но это просто слова. Они просто звук, и ничего более.

— Ты знаешь, мне кажется, что так было даже лучше, — как-то странно произносит Богдан.

— Как? — переспрашиваю, так как не уверена, что поняла его правильно.

— Что о рождении Снежаны никто не знал, — подтверждает мои опасения Богдан.

— П-почему?

Богдан молчит, и мне становится совсем не по себе.

— Богдан! — требую от него ответа. — Я должна знать.

— Не волнуйся. Я никому не позволю причинить вред Снежане, — произносит мягче, но в то же время с таким внутренним стержнем в голосе, что рассеивает почти все мои сомнения. — А если учесть еще и тетю Дану, то, я думаю, «волноваться» стоит за тех, кто косо посмотрит в сторону Булочки.

От услышанного от Богдана прозвища, которым Аличева наградила мою дочь за пухлые щечки, не могу сдержать улыбку. Моя маленькая, пухленькая, самая сладкая Булочка. Как же я соскучилась по ней!

— Юлиана, а почему именно Снежана? — спрашивает Богдан, прерывая мои мысли о том, как я затискаю свою дочь, когда она проснется.

— А?

— Почему Снежана? — повторяет с немного странной интонацией, и, как мне кажется, его голос при этом дрогнул.

— Не знаю. Я не выбирала заранее имя. В день, когда она родилась, сначала шел дождь, потом была гроза, а потом… — Я замолкаю, уйдя в воспоминания, которым совершенно не придала значения.

— А потом, — подсказывает Богдан, и не отрываясь смотрит на меня.

Смотрит так, что я совершенно забываю, что мое лицо обезображено сыпью.

— А потом в небе появилась радуга, и крупными хлопьями пошел снег.

— Снег, — эхом повторяет Богдан. — В начале лета это большая редкость.

— У нас такое бывает даже в середине июня, — зачем-то добавляю, загипнотизированная бархатным взглядом.

— Спасибо тебе за Снежану, Юлиана. — Звучит так, словно для него это имя имеет какое-то особое значение.