6.

Пеструшка беспокойно возилась в сарайке. От еды со вчерашнего дня отказывалась и никого кроме деда Феди к себе не подпускала. Дед Федя вздыхал и беспомощно матерился. Как угораздило вечно запряжённую в работу дурёху оказаться на сносях, чем грозит стану это её теперешнее состояние, он никак не мог объяснить, и потому – как всё необъяснимое – шибко не одобрял. Заведённый порядок, конечно, пришлось порушить – взвалить на станичников часть неотложных работ, обычно исполняемых неутомимой Пеструшкой. Если дурёха не разродится или, ещё хуже, озвереет в слепом материнстве и начнёт, упаси бог, забивать всё живое вокруг детеныша, то… Голова деда шла кругом, он и думать боялся, что тогда будет. Он уповал на то, что многолетняя собачья привязанность Пеструшки, спасённой ещё в кутячьем возрасте им, Фёдором, всё же возьмёт верх над прирождённой свирепостью. Их стан был самым надёжным в озерном краю благодаря такой могучей помощнице. А теперь… Хоть заматерись, хоть завздыхайся.

Дед Федя уже с рассветом проверил плетёные из разнотравья мордушки. Рыба не бог весть какая, но заполнила оба коптильных прута. Насторожил мордушки снова. Проверил кроллий загон. Навострил о каменюку любимую деревянную тяпку. Окучил две гряды. С краю накопал немного на завтрак. Отнёс к коптильне, присыпал копанки угольями – печься. Закончив, опять посокрушался, представляя, каково будет без Пеструшки, случись с ней что, вспахивать весь станичный огород. Корзинки под торфяную кашу бездельно валялись на сушильной полянке. На болота за торфяной жижей дед ни вчера, ни сегодня не пошёл. Не хотел оставлять без присмотра сарайку. Матерясь и вздыхая, топтался на стане. Проводив своих на работу, готовился обложить камнем новую коптильную яму, потому как приближались осенние заготовки, а без лишней ямы многого не припасёшь. Дед громко выругался возле сарайки, чтоб Пеструха его не потеряла, и, кряхтя, принялся за дело. Камень он клал тщательно, не спеша, на совесть. Но слишком быстро устал – при натуге давали о себе знать старые болячки – и полез в свою землянку. Не ахти какие хоромы, конечно. Не разлежишься. Нора каторжная, а не землянка. Было в ней тесно, душно и вонько. Даже ядовитая мошкара сбивалась с курса и валилась замертво, пролетая мимо прикрытой плетеным щитом входной дыры. Каждый год одолевали сырость и плесень, приходилось подправлять, перекрывать, подпирать, затирать и подмазывать. Что дед с завидной настырностью и проделывал. Остальные занимали жильё полегче и попросторнее – в кругу того аккуратного частокола деревьев и густых кустов, что дед Федя высаживал ещё полвека назад – для себя, когда стана и в помине не было. Но вот уж и стены задуманной им живой крепости подросли, и приютилось под его крылом несколько бедолаг, а он так и не переселился, не смог оставить свою развалюху. Обвыкся. Низкий глинобитный топчан, над ним нары тонких брёвнышек – вот и вся обстановка, крытая грубыми, пропахшими стариковской кислятиной, тюфячками из скреплённых рогозом кроллиных шкурок и набитых травяной трухой. В жару дед спал на топчане, в холода – на нарах. У изголовья топчана – стол, не стол – ниша, куда запасливый дед Федя ставил туеса, коробушки и свою самодельную миску. Под топчаном – нора, где он хранил в плетёном коробе самую дорогую снасть и самый ценный самодельный инструмент. Здесь же прятал невеликое своё сокровище – соль. Первые-то годы чуть с ума без неё не сошел. Во сне видел горбушки, густо и вкусно усыпанные белыми крупицами… Соляную западёнку нашёл случайно, хотел было даже стан туда перенесть, да опамятовался – оплёл как следует от зверей, от чужих глаз, добывал с неё понемногу, расходовал бережно… В ногах топчана притулилась крохотная печурка. Тоже немало смекалки на неё потребовалось. Зато и любил её дед, потому и не мог расстаться.

А внутри того подросшего древесного шатра новенькие устроили просторную крепкую хижину. Оплели под водительством деда внутренние сучья ветками до неровных, но прочных стенок в два ряда. Пересыпали междурядье камнем и переложили сухим рогозом, соорудили кровлю из тонких дрынов и густо – в несколько прочных слоёв – обмазали всё приозёрной глиной. Грубо, неказисто, но не продувает и не протекает. Даже топку рискнули сложить. Кабы не Пеструшка, не управились бы, всегда думал дед Федя. Как ты бревно без топора добудешь? Плести и голыми руками можно. Хватило б силушки прутьев надрать. А вот камень дробить да деревья валить… Она и дрыны ломала, и камень возила. Безмозглая зверь, тупая. Злая, конечно. Похотливая к тому ж оказалась. Но зверят не приносила и работу исполняла исправно. А теперь если её кутёнка к делу приладить… Калеки мы, нет ли, думал дед, упирая ноющие болью старые пятки в теплый печуркин бок, а стан вышел крепкий.

В сарайке загрохотало, взревело. Дед подхватился, вымелся из норы в един миг. Однако главное в сарайке свершилось без него. Свившись в кольцо, Пеструшка ещё погромыхивала чешуёй, жалобно взрёвывала, но подле неё уже трепыхался крохотный, похожий на лубочную ящерку, глянцево зелёненький змейчик с когтистыми лапками, дрожа едва разлепившимися слюдяными крылышками. Крылышки умилили деда Федю до слёз. Мать честная, одобрительно приговаривал он, подкладывая в кормушку свеженького, настоящий какой получился! Пеструха развила кольцо, громыхнув ещё раз, передвинула на сухое заверещавшего отпрыска, осторожно потыкалась в него носом – не сглотнула б, забеспокоился дед – и принялась хрупать корм.

Пеструшка, наверное, тоже родилась зелёной и с крыльями, но приключилась с ней какая-то беда, какую дед Федя так и не смог себе вообразить, и очутилась она – без крыльев и вся в рваных ранах и проплешинах – на лесных болотах, куда скидывают крепостные всякую павшую животину. И где дед Федя, тогда ещё молодой, ещё не основавший стана, ошалело скитавшийся по дебрям, из жалости подобрал скулящую странную ящерку. Вынес к чистому ручью, прополоскал в воде, смыв грязь, кровь и лохмотья содранной чешуи. Ящерка затихла. Федя подумал, что сдохла, и пошёл себе вдоль ручья. Оставаться в этом страшном месте было нельзя. Перед тем, изрядно наплутавшись, он вышел к людям. Так он думал, что к людям. Оно, конечно, люди там тоже были. Пятеро их, как и Фёдор, голых, сидело и лежало на поляне. Разных: молодых и старых, высоких и низких, двое сплошь волосатых… Одинаково измученных, как он сам. Он было собрался показаться им на глаза. Когда подлетели двое в зелёном, светлолицые, глазастые и остроухие, обличьем похожие на людей, верхами на змеях горынычах. Подняли людей. Трое были сильно изранены, едва стояли. Зелёные объявили, что в свой мир принимают готовых присягнуть ему на верность и забирают из леса только здоровых, калеки останутся здесь. Спросили, понятно ли? Люди молчали. Тогда зелёные повели здоровых с поляны. Остальные зашумели и тоже двинулись, сколь могли. Один зелёный призадержался и положил всех троих короткими стрелами.

Федя больным не был, силой бог не обидел. Работник был хороший, про каких говорят: золотые руки. За любое дело брался, для чего в охотку сновал между тремя сёлами через лес. В лесу же и провалился в какую-то ямину, пойдя незнакомой тропой. Недели три не мог взять в толк, где и как оказался. Скитался то болотом, то лесом. С наскоро выломанной рогатиной. Такой невидали насмотрелся, что стал склоняться к мысли, что на тот свет попал. А увидев этакую скорую расправу, какую над покойниками на том свете ни к чему учинять, понял, что точно жив. И жить хочет. Но был он горбат. Сызмальства. Калека, значит. Значит, среди зелёных людей вместо помощи: одежды, еды и какой-никакой крыши и работы – ждёт его только стрела. Быстрая и верная. Горбат был Фёдор, но не глуп. Грамотен и начитан. Может, свихнулся, подумал он тогда, но нет, вот они – убитые люди с торчащими из них хвостами стрел. В наших краях давно ружья. Значит, края не наши, хоть речь и понятна. В какие такие края можно угодить в одночасье – к змеям горынычам и стрелам калёным, он рассуждать не стал. Двинул Федя обратно в глушь на промелькнувшее в его блужданиях межозерье чуть в стороне от болот. Вода там была чистой, коренья и рыба съедобной, каменья годны на кресала. Шныряли мелкие толстые зверушки. Прожить можно. До каких пор – не стал загадывать. Себя превозмог, но стрелы, уходя, повыдергал – голому человеку в скитаниях бесценный груз. Обогнув болота и облюбовав местечко, принялся за землянку. И очень удивился, увидав давешнюю, пёструю от шрамин, ящерку. Так и прижилась при нём Пеструшка, маленькая увечная змеюка горыновна, выросла на дедовых глазах в большую сильную работягу, дракону, как называли её станичные.

"Вот и внучка дождался", – тихо про себя радовался дед Федя, – "ребятам покажу".

Ребята, в разное время прибившиеся к деду и осевшие на стане, не сразу друг с дружкой свыклись, притёрлись – до драк доходило. Но вообще-то попались хорошие, не вредные. Первый – молодой однорукий Федин земляк, одной правой управляется – любо-дорого! Второй – постарше, иного роду-племени – на болоте пол-лица потерял, а полступни ещё раньше оттяпало, когда с того света падал, но руки проворные. Ещё трое – бородатый здешний бывший изыскатель, на многое открывший деду глаза, мохнатый тщедушный парнишка и мохнатая же дородная тётка – были целыми и здоровыми, пришли вместе, но со стана никуда двигаться дальше не пожелали, сразу взялись помогать по хозяйству. А ещё немало бедняг просто отлежалось, осмотрелось и разбрелось строить свои станы. Сегодня все на перешейке рыли канаву, непроходимую для крепостных. То годами никого не бывало. А тут зачастили трое – ребята их издали приметили. Ищут что-то. Или кого-то. Всё одно – хорониться надо.

Дед Федя ещё полюбовался на махонькое зелёное копошащееся под маткиным боком чудо и вышел из сарайки. И нос к носу столкнулся как раз с теми тремя крепостными!

– Здорово, отец! Рыбки не продашь копчёненькой?

– Отчего ж нет?

Дед Федя не узнал своего враз севшего голоса. Видел мечи, видел самострелы. Но гордость хозяина не позволяла выказывать страх. Да и странными были гости. Не в зелёном, улыбчивые. Два крепких мужика и девочка. Троих своих зверюг – чёрных – привязали за плетнём, как и положено добрым гостям в обычном человечьем селе. "Зря ребятки там роют, надрываются – вишь, верхами они. Добрались", – подумал дед. Вслух сказал:

– Можно и рыбки. Ну, пошли к огню, попробуете.

Повёл по стану, так и чувствуя незащищённым голым горбом опасность, исходящую от незваных гостей.

– Хороши у тебя, отец, грядки, богатые! Сверху приметны. На такие грядки только ленивый не позарится. Или кустами припрячь или пугало, что ли поставь.

А ведь верно говорит, встревожился дед. Обернулся, встретился взглядом со смеющимися глазами старшого, успокоился, ответил с достоинством:

– От хорошего человека пугало ставить – только в обиду. Но за науку спасибо!