Хотя (ретроспективно) я не понимал. И всё не было так просто. Возможно то, что сказала мне тогда эта женщина (вопросу которой я так удивился), было не обычным предупреждением. Теперь я знаю, что изрядное количество той боли, что я пронёс сквозь веру, и которую несу и сейчас, сконцентрировано было уже тогда, в корне её вопроса.
Родители налили мне бокальчик шампанского под Новый Год, классе в седьмом. И я почувствовал небольшую головную боль и некоторую мутность сознания и настроения, и это было неприятно. В 9-м же классе (накануне 11-го), когда поехали в Ленинград с одноклассниками, и там, украдкой от сопровождающих учителей, мы затарились пивом, и я, превозмогая неприязнь к этой противной горечи, выпил полторы или две бутылки, чтобы влиться в общее веселье, всё было иначе. Мы были в Парголово, где-то в пригороде Ленинграда, в глупой деревянной советской псевдогостинишке. И мы вышли тогда в ночь, с Алёхой Венчуком, под крест-накрест расположенные фонари, курили, откровенничали, — кто кого из девчонок любит и до какой степени (что в трезвом виде было как бы табу), и это было волшебно.
Позже брали разливное противное пиво в стеклянных трёхлитровых банках, с мужественными приключениями, продираясь в толпе бешеных советских мужиков у какого-нибудь «стопика» (115-го магазина); пили в подвале Шигарёвского дома или у меня в квартире, и потом выходили на апрельский свет, как мартовские коты, исполненные сладостного единения в ощущении вспоротой от брюха до горла многообещающей, ластящейся, игривой, неуловимой жизни, которую надо поймать, но неясно как.
Однажды я захотел выпить один, чтобы понять эти ощущения единолично, без отвлечений; ведь, в целом, я по жизни любил быть с самим собой. Я заказал в студии звукозаписи, в подвальчике на площади Ленина, альбомы «Sgt. Pepper`s Lonely Hearts Club Band» и «Beatles for Sale» на своей бобине. На другой день я взял в «стекляшке» на Шубиных три бутылки пива, давясь выпил их в подвале, и поехал забирать заказ. Когда я ехал обратно (мне было 16) в утрамбованном людьми троллейбусе, я стоял рядом с молодой женщиной, и вдруг у меня появилась отчётливая и наглая мысль, что мне ничего не стоит вот прямо сейчас как бы невзначай прижаться к ней покрепче, боком, и даже внутренней стороной ладони приникнуть к её бедру. И я даже стал как-то не чрезмерно уверенно, но-таки реализовывать это. И мне казалось, женщина всё это понимает. Но всё-таки что-то и сдерживало. Дома я поставил бобину и в полутьме, следя за индикаторами катушечника (они непривычно дергались слишком высоко, «студийная» запись!), стоя слушал. «Beatles for Sale» немного разочаровал, «Pepper» разочаровал ещё больше, хотя неожиданность выстроения композиций (многие из которых были мне знакомы) волновала и вводила в недоумение. Но когда прозвучал последний «великий» аккорд «A Day In The Life», я, в его затухании, сел на диван и загрустил; стало вдруг обидно, что всё оказалось не настолько эффектно и волшебно, как я ожидал (хотя вполне должно было быть понятно, что и всемирная культура, да и я сам попросту гиперболизировали эти мои ожидания).
Вино как средство коммуникации, реализации подавленных мыслей и эмоций, как средство раскрепощения, снятия табу. Да, это могло быть. И это было, пожалуй, необходимо. Но я пил много. Вместе с другими. И, бывало, перебирал. Перебирал настолько, что понимал, что уплыл контроль, но я не могу уже с этим ничего поделать, — контроль за речью, за внятностью речи, даже за равновесием, реже за поведением. Мучаясь, бывало, от похмелья, я понимал, как это плохо (много пить), но проходило некоторое время, и я чувствовал, что нет никакой проблемы в том, чтобы вот в этот раз выпить, например, в общаге, на квартире с друзьями или в амбулатории, или даже одному на радостях, или от усталости. Всё это поддерживалось трендом. Я видел: пили почти все; по крайней мере, те одноклассники, однокурсники и коллеги, с кем я предпочитал общаться в силу их живости, коммуникабельности или кажущегося мне их возможного потенциала чему-то меня научить, кроме того что сидеть за скучными учебниками, быть нелюдимым, скучным и погружённым в себя, как некоторые из класса, группы или рабочего коллектива. Я видел, и, как ни странно, считал естественным и понятным, что многие в потоке этого тренда предпочитали даже бравировать неблаговидными моментами, связанными с перепоем. Это было для анекдотов и для общего ха-ха, всё это: блевота, неадекватность, половая слабость, глупые поступки. Над этим стоило посмеяться всем, кто бы ни проштрафился, и мне тоже.
С другой стороны, я всегда считал себя интеллектуальным человеком и был уверен, что силы моего мозга вполне хватит, чтобы контролировать, в целом, процесс. В какой-то момент я даже гордился собой, гордился тем, что имею способность не выглядеть пьяным, при том что выпил достаточно много (впрочем, не помню, когда у меня это появилось: до или после «просцовского периода»). Но, на самом деле, практика вскрывала этот мой самообман, и частенько я оказывался в связи с пьянкой в недостойном положении. Однажды мы крепко выпили в амбулатории, после чего я отправился на вызов к бабуле-сердечнице на улицу Пионерскую. По пути на вызов я был бодр, полон сил и контроля, но, оказавшись в доме пациентки, я вдруг обнаружил, что практически не владею внятной речью и даже с трудом понимаю, о чём говорит несчастная бабуля. Это меня напугало, расстроило и обескуражило. С горем пополам обслужив-таки вызов, я вышел на довольно крутой склон улицы Пионерской, присел на этом склоне и, глядя на холмы Просцова, пригорюнился. Мне было стыдно и жутко тяжело от этого стыда. Я просидел там не менее получаса, приходя в себя и тоскуя по тому, как же я не уследил за падением своего достоинства в этот раз.
Всё это, казалось бы, не могло не настораживать. Но хотя слова жены хозяина моей новой квартиры и тронули во мне некую задумчивую струну, мои беспечность и самоуверенность распялили свои сочные рты и рассмеялись, брызгая слюной в лицо всему белу-свету. Всё-таки я пью не много, успокаивал я себя. Что такое полторашка некреплёного пива раз в неделю? Кодироваться что ли мне, как этому Ивану? Смешно! Да, я тогда пьяный завалился к бабуле. Но это был разовый инцидент. Отстаньте от меня со своими глупостями, господа самогонщики и их жёны!
Глава 8. Начало лета
«Все усилия человека, чтобы наполнить свой желудок, но голод возвращается вновь и вновь» (Екклесиаст 6:7, Новый русский перевод).
Нагрузка на работе с приходом летнего тепла уменьшилась, и мне было приятно обживаться на новом месте. Здесь было, конечно, гораздо больше от цивилизации, чем в предыдущих местах; правда работало всё это со скрипом или не работало вовсе. Например, помимо труб отопления был умывальник, вода из которого стекала в какую-то примитивную канализационную систему, и подобия унитазов в отдельных кабинках для каждой квартиры в конце коридора тоже пытались подстроиться под это нечто полугородское. Но умывальник как-то почти сразу по моему заселению засорился, и я обратился за помощью к Сергею, соседу, который, как я слышал, знал толк в сантехнике. Он пришёл с металлическими тросиками и начал по-сантехницки, на коленях, что-то крутить-продвигать этими тросиками в трубах. Поговорили по-простому. У Сергея тоже была жигулюшка, как и у Ивана, и он тоже слегка баловался самогонным бизнесом, ну и что-то там куда-то на машинке своей возил-перевозил. От Ивана он отличался. Если Иван напоминал гордого волка с подоблезлым хвостом, то это был такой медведик, самодовольно и уверенно поедающий в чаще свою малину; он не был закодирован. Дочка его бойко и с полуулыбкой здоровалась со мной, а жена была весела, приветлива и даже гостеприимна (как-то они даже зазвали меня на окрошку). Видимо, самогонный бизнес Сергей перепоручил жене. Из всех примеров скоропостижного спивания (забегая вперёд) за всю мою жизнь, именно пример жены Сергея был самый страшный.
Жители квартир № 2 и № 3 были не такими радушными. В № 2 жил долговязый Роман (тоже лет 30) с женой. Они были какими-то холодно замкнутыми, и причину этой их замкнутости я понять не мог. Как-то Саша-водила, приехав за мной на «буханке», не преминул громко подтрунить над пахавшим огород Романом. Я подумал, что они с Сашей одноклассники, и Роман — что-то вроде Макса Малькова, над которым большинство в нашем классе презрительно подтрунивали. Но если Макс, действительно, был каким-то досадно-неединообразным с другими, то Роман с виду производил впечатление спокойного, уверенного, хоть и замкнутого в себе человека. Я подумал: Романово отсепарирование от общества происходит от травли, или травля происходит от его отсепарирования? Потом сопоставил с собой до 9-го класса и с Максом Мальковым после 9-го и решил: оба процесса взаимно потенциируют друг друга, и неизвестно, с чего всё начинается.
В № 3 проживала женщина средних лет, которая предпочитала вообще ни с кем не общаться. Правда, позже, когда я жил в другом месте, она по здоровью как-то вызвала меня, и оказалось, что она вполне адекватна, рассудительна и даже, кажется, общительна по натуре. Странная вещь этот социум, не устаёшь поражаться на него…
Приехала Алина. Новый дом ей понравился. Мы сразу же что-то стали шуршать в огороде, что-то картофельно-сажательное и смородинно-пропалывательное. Из стены под нашей квартирой торчало что-то крюкообразно-кранообразное и, при наличии шланга, поливка растений была вообще не обременительна.
Я купил газету с программой телепередач и выяснилось, что в субботу вечером телевизор будет транслировать «Убить дракона» — фильм Марка Захарова, который я ещё не смотрел (моя огромная, растущая в своё время от года к году, любовь к «Обыкновенному чуду» обязывала проследить в полном объёме творчество этого мастера), и я радостно анонсировал этот просмотр Алине. Но опять вызвали (что-то почечно-коликовое), и я вернулся, когда уже одна треть была позади. Алина не была воткнута в телевизор, относилась к просмотру легко, хотя и видела, как я расстроен (в то время, в эпоху отсутствия интернета, просмотреть часть желаемого фильма было нечто почти фатальным, ибо неизвестно, будет ли в ближайшие годы повторный просмотр, и будет ли вообще когда-нибудь; приобретение видеомагнитофона и записи фильма на кассете становилось возможным, но явно не для просцовского врача-терапевта). Дальнейший просмотр выявил очевидные сложности с культурно-эмоционально-ментальным удовлетворением. Мне было смутно понятно: если в «Обыкновенном чуде» были искусно зашифрованы посылы волшебства и трагедии любви (и может быть совсем слегка, даже не по касательной, намёки на Брежнева и ему подобных), то здесь были однозначно зашифрованы исключительно политико-социологические крики. Я видел, что Алину это раздражает, это ей чернушно, да и самому мне было неприятно и негладко. Мы жили в 90-х, но не понимали, что живём в 90-х. Мы были молоды. Нам (мне, по крайней мере) казалось, что всё происходящее (крушение Союза, другие деньги, вдруг сигареты «Bond Street» на прилавках, резкая всеобщая бедность и многое другое) — суть нормальное течение жизни; я мало жил и мало знал.
На другой день Алина уезжала, а в телевизионной программе после её отъезда маячил фильм «Мёртвая зона». Я включил, но там оказалось советско-российское что-то другое. Меня ещё держала ностальгия по Кингу. Всё-таки он был неким основательным «культурным пластом» для меня и всяких Шигарёвых-Вестницких 93-94-х годов. Ведь почему-то именно после прочтения «Воспламеняющей взглядом» я вдруг взбурлил и выстрелил в пространство всей этой своей писаниной. И я тогда ещё, весной-летом, год тому назад, попытался пересказать Алине восторженно «Потаённое окно, потаённый сад», но, однако, встретил негодующий протест против таких чернушных баек и умолк задумчиво. Культура… Как её понять? Вот, например, Алина против всякой чернухи стеной своего чистого сердца стоит, а ведь и не видит, что здесь есть и урок, есть и изящество и даже поэзия своеобразная, питательница бунтующей нечёрствой души. Да как объяснить? Против железной стены сердца не попрёшь…
Саша-конюх привёз мне дрова. Груду. Напротив моего нового дома, у дороги, было что-то вроде веранды, которые бывают в детских садиках (ведь когда-то этот дом, кажется, и был детским садиком, а теперь на Текстильной улице выстроили кирпичный), там мы с Сашей и сбросили дрова. Потом я пригласил вечно-улыбающегося конюха к себе прихлебнуть чайку. Разговорились. Его видимая незатейливость, доброта и простота побудили меня поделиться тем, что я узнал из Библии. Он выслушал. Улыбка его была неизменна, но глаза неподвижны и как бы грустны. Не помню, как я выстраивал диалог, но я не был, мне кажется, чрезмерно пространен (урок восприятия многословия Павлова уже чему-то научил меня). Вдруг Саша интенсивно разродился на ответ. Он неожиданно эмоционально поведал о том, как два или три раза видел инопланетян и их корабль по утрам, и всегда на дороге Просцово — Пархово, по пути на ферму. И даже имел с инопланетянами разговор. Я нахмурился и сочувственно-внимательно слушал Сашины откровения, а про себя энергично анализировал: «надо же, я ему про Всемогущего Бога, святость Библии и исполнение пророчеств, а он — бац! — вдруг про инопланетян; откуда, каким-таким автоматом связь-то такая?» Я решил не быть настойчивым и беседу свернул.
Дрова надо было расколоть. Груда была большая. И пока я сомневался, в какой момент взять в руки топор, в дверь постучали, и возник молодой и загорелый, по самогонной необходимости, дровосек. «За два часа расколем, доктор, не сомневайся!». Я быстро рванул к Сергею за советом. Тот развёл руками: «Ну не самому же колоть, что уж ты! Всякому — своё. Тебе — людей лечить; им — на самогонку зарабатывать». Уговорились на цену, дал отмашку. Через окошко смотрел, как мой дровокол и ещё двое бойко так замахали топориками. Даже сел почитать. Вдруг — пауза. Стук в дверь. Всё тот же, потный уже. «Доктор, смотри, ты нам часть цены-то дай, надо же поправиться, а там уж мы доделаем». Смотрю на него, да, — не пот на лице его, а слёзы похмельные, и всё тело его в нетерпении как бы уже и содрогается. («Да-а», — ещё раз успокоил себя я, — «до кодирования мне ещё далеко пока».) Вышел, посмотрел. Действительно, некоторую часть раскололи. Вернулись с пророком дровосецкой бригады в дом, выдал часть. Тот — сразу к Сергею. Смотрю: на веранде быстро осушили бутылочку, без закуски, и — снова зацокали топорики. Я отстегнул треть от цены и, мне казалось, они, такие загорелые и мускулистые деревенские ребята, очень быстро всё расколят и на остатки денег как-то поживут пару дней. Но я был наивен. Прошло минут двадцать — снова пророк на пороге. «Доктор, дай ещё». Дал. Снова — к Сергею. Цикл повторился. Я понял, что к третьему возникновению пророка в дверях мне следует подготовиться. Возни́к.
— Дай, доктор.
— Доколи́, дам, как договаривались, — (экий капиталист).
— Доктор, да ты чёооо, как так-то? — мы сделаем.