Валаамова вызывала реже: видимо, в медицинском и человеческом смыслах она уже выцедила из меня, что могла, и слегка приспустила вожжи. Часто она благоговейно упоминала имя Абакумова Василия Леонидовича, т-кого кардиолога (с большой буквы «К»), которому она раз в месяц (не чаще!) звонила, отчаявшись-таки получить от просцовских медиков толковое слово и здравый совет. Я даже, в некотором смысле, стал побаиваться этого сына Аввакума. И вот, однажды он прибыл в Просцово (наверняка, не без настояния всё той же Валаамовой). Это было обставлено, как нечто в рамках диспансеризации или чего-то такого. Просидев со мной 2 часа на приёме, параллельно принимая особо жаждущих увидеть сего специалиста граждан, Василий Леонидович ещё на 2 часа уехал с торжественным визитом к Валаамовой, после чего благополучно отбыл в родной город. Это был обычный врач, хотя и с мужественной, исполненной достоинства внешностью. На меня он смотрел если не благосклонно, то уж во всяком случае — спокойно. На его приём пришла и моя хозяйка, Пугачёва Серафима Ефимовна, презрев ради такого случая каноны уринотерапии (метода, в целом, не терпящего дополнительного медикаментозного вмешательства). Доктор Абакумов спокойно выслушал её жалобы, бесспорно относящиеся к банальной хронической ишемии мозга, спросил, принимает ли она ноотропы. Пугачёва бодро ответила, что да, принимает, но эффекта не видит. Абакумов посоветовал ей другой ноотроп, из тех, что она не принимала, чем, видимо, Серафиму Ефимовну не удовлетворил. Когда дверь за Серафимой Ефимовной закрылась, Василий Леонидович иронично посмотрел на меня и сказал: «Вот так всегда: всё хотят, чтобы им голову новую пришили». Я подхохотнул. Перед его уходом, я испросил пару советов по ведению кардиологических больных, подразумевая беспокоящих меня конкретных пациентов. Леонидыч отвечал вяло, как бы с неохотой, сдерживая зевок. Мне взгрустнулось оттого, что я в очередной раз ощутил себя несчастной собачкой-терапоидом, кинутой некой беспощадной рукой в чёрные волны российской провинции, которой никто-то не желает помогать!

В 1-ю палату поступила немолодая женщина в терминальной стадии какого-то лейкоза. Мне было мало понятно, что с ней делать, но я что-то делал. На второй день она сказала: «Доктор, я никогда в жизни не пила пиво, а тут вдруг неудержимо захотелось. Доктор, всё равно ж умирать, разреши выпить бутылочку!» Женщину было жалко; у неё был какой-то не очень понятный мне характер, но она явно не была плохим человеком. Я пожал плечами. Мол, прописывать тебе его я не буду, но уж если выпьешь, глаза закрою. На другой день от неё пахло пивом, и она шутила и бодрилась, а на четвёртый день она умерла.

Из Степановского снова привёз женщину с инфарктом, и снова как-то так вышло, что она осталась у меня, в третьей палате. Но на сей раз я был чрезмерно осторожен и ответсвенен. Обошёлся без внутривенного морфина, и как-то всё прошло спокойно и гладко. Вскоре позвонила молодая, грамотная, вежливая родственница и перечислила мне заочные рекомендации по медикаментозному ведению этой пациентки от какого-то медицинского светилы какого-то мегаполиса. Я заверил, что примерно то же самое её родственница у меня и получает (хотя и немного приврал, конечно), и добавил, что непременно мегаполисные рекомендации исполню в точности. И исполнил. И всё обошлось.

Кажется, именно в то время я имел первый в моей карьере опыт серьёзного столкновения в непростой, как оказалось, социальной схеме-концепции «врач-пациент». Диалог на амбулаторном приёме:

— Слушаю вас.

— А что вы меня слушаете? — с грубым вызовом (женщина, лет 35, с напряжённым, серьёзным, нервным лицом).

— Говорите, на что жалуетесь, — опешив, с недоумением.

— А по мне не видно, на что я жалуюсь? — с той же интонацией.

— Вы считаете, что я должен читать ваши мысли? — закипая, чувствуя неприятную дрожь в своём голосе.

— Я вам второй раз говорю: по мне всё видно. Просто посмотрите внимательнее!

— (с тяжёлым вздохом, после недоуменной паузы) Женщина, я вижу на вашем лице бледно-розовую сыпь. Но этой информации для меня крайне мало, чтобы поставить диагноз и, тем более, назначить лечение…

— Короче. Назначьте мне хлористый кальций в вену десять инъекций на курс. Это всё, зачем я к вам пришла. Мне совершенно неинтересно беседовать с вами!

Беспомощно развожу руками. Смотрю на Веронику Александровну. Она нейтрально пожимает плечами (мол, тяжёлый, конечно, случай, но как-уж-нибудь сам, доктор, выкручивайся). Снова перевожу взгляд на пациентку. Пытаясь смягчиться:

— Вы хотя бы скажите мне, с чем вы связываете появление этой сыпи?

— Ничего я не собираюсь говорить вам! Вы выпишите мне назначение, о котором я вас прошу или нет?

— Нет, я так не могу…

— Почему не можете? Вы что, не врач?

— В том-то и дело, что я врач, — повышая голос, с гневной интонацией, выпячивая глаза на пациентку, почти крича, — а не механический безмозглый выписыватель рецептов, кем вы, как видно, меня считаете!

— Я ещё раз повторяю: мне совершенно не интересно, что вы там говорите. Я не первый раз заболеваю таким образом. Курс, о котором я прошу, мне помогает. Что за проблема назначить мне его?!

Замолкаю. Опускаю плечи и голову. Выдерживаю паузу в гробовой тишине. Не менее полминуты… Наконец (поняв, что больше ничего невозможно сделать, и это наиболее разумное решение) встряхиваю головой: