Помню, уезжал в К… Обычно в связи с какими-то хлопотами. Денег в то время, кажется, у всех было как-то мало, поэтому даже на проезде приходилось экономить. Смутно: с Вадимом на машине помогал Поли переселяться; Вадим хмуро-сосредоточенный, Поли отстранённая, я — неприкаянный.
Потом ещё — прошение о разводе (хотя, думаю, это было не в выходной; я отпросился в будни и уехал на дневном автобусе). Промозглым осенним вечером ждал Поли в невесёлом загсовом сиднестоянии. Вдруг повалился на пол какой-то древний немощный старичок (непонятно, что ему делать было в ЗАГСе этом, не разводиться же!). Я бросился на него орлом и принялся авторитетно и бойко реанимировать (возможно, с той злополучной кладбищенской ночи в Просцово агонирующие люди не давали мне покоя, и я всё стремился их спасти; лишь со временем я стал уверенно дифференцировать и отсортировывать эпилептиков и пьяных и постепенно пригасил это свое реанимационное рвение). Тогда, кстати, мне думается, был некоторый толк от реанимации моей. Переходя от искусственного дыхания к массажу, я бойко регулировал активность скопившейся вокруг толпы. Кого-то сразу же отправил звонить. А «скорая» же от ЗАГСа в двух кварталах (что где-то даже иронично), и бодрые ребята в синем примчались минут через десять со своими волшебными чемоданчиками. Они почему-то меня отругали и грубо согнали со старичка. Возможно потому, что к их приходу старичок уже стал самостоятельно продыхиваться и даже глаза приоткрывать, и мои действия могли показаться им излишними. Отогнав меня, они измерили деду давление, переложили на носилки и уволокли. Я вернулся в свой угол. Никто меня не похвалил, только кто-то из работников попросил вернуть ножницы, которые я с них стребовал, когда понял, что одежда на старичке излишне плотная и как будто даже пуговиц лишённая. Я же был доволен (хотя и не преминул в очередной раз отметить про себя эту чёрствость человеческую). Потом пришла нейтральная, официально-ровная Поли. Нам выдали бланки и образцы заявлений. Следовало указать причину. Поли подсказала: несходство характеров. Поли же, как и Алина, была ведь отличницей, одна из двоих лучших на своём педиатрическом потоке. Кому же, как не ей было подсказать мне, как надо! Загсовики уведомили меня о дате выдачи свидетельств и постановки штампов, а также о том, что мне следует уплатить пошлину государству определённого размера. Я впервые услышал об этом и удивился. Впрочем, размер суммы был относительно приемлемый, что меня успокоило. Странный это был вечер. Вернул к жизни какого-то чужого дедушку и официально, на бумаге, убил свой первый брак.
Дело же шло к следующему браку. Родители Алины зазвали моих вместе со мной на совместный ужин. И в один из моих приездов мы туда отправились. Папа был на подъёме. Бойкий, уверенный и даже весёлый. Маман, обычно доминирующая, в течение его тирад смиренно помалкивала. Я удивился. Мне всегда казалось, что в компании он должен быть зажат. Помню мамины слова за столом: «Ну что же, видно, что они друг друга любят. Получается, нам только благословить остаётся». Алинины родители поддержали сей тезис. Помню ещё, Алина с сестрой Алёной выпили и танцевали. По уходе моих, Алинина мама разразилась дифирамбами моему папе. Я сказал, что моя мама, кажется, тоже ничего (я же никогда не сомневался в её компанейскости). На что моя будущая тёща объявила, что мама моя — просто обычная женщина, а вот папа… Я ещё раз удивился.
Почему-то особенно отчётливо помню мои возвращения в Просцово после выходных. Один раз с Алиной, декабрьским темнющим вечером (она, видимо, выщербила себе неделю на учёбе и работе). Мы эйфорично читали вслух О`Генри в полупустом автобусе. Вдруг парень позади грубо оборвал нас, развязно и едва ли не матом объявив, что ему глубоко…, что нас там в нашей частной жизни радует, а только он тут, в автобусе, имеет право на тишину и покой. Мы предложили ему пересесть, но он еще пуще раззадорился. Мы улыбнулись, конечно, этой молодой гопниковской глупости (мы же взрослые, а он щенок), но настроение было испоганено. Паренёк вышел в Боброво (как и ожидалось), но читать вслух в автобусе мы уже не стали. Дочитывали у печки в Просцово. Это был рассказ «Третий ингредиент». Там было про любовь и американскую общагу, о том, что надо было соорудить еду из картошки, чего-то мясного и лука. Но лука не было. В этом рассказе востребованная луковица была обозначена как «размером с будильник», от чего я хохотал долго-долго, и Алина тоже смеялась.
В другой раз я возвращался один, зимним утром. Я читал Исход. Египетские казни… Я поднял глаза. Слева — деревенька Пархово с этой своей накренённой по-пизански церковью. Я думал: опять похоже на сказку-легенду. Но. Если это действительно было?.. Как же велика сила Божья! От Пархово до Просцово метров 300. Вот и он, Пугачёвский домик, маленький, типовой, обложенный белым кирпичём, как и другие домишки рядом. Поворот. Школа. Снег лежит. Солнце. И эти египетские казни внутри этой загадочной вечной книги, что в руках моих сейчас.
Однажды случилось в Просцово убийство. Жена (уже в годах) убила мужа. Меня вызвали. Там уже бегали милиционеры. (В Просцово было два милиционера, оба полуспившихся.) Мне была не очень понятна моя роль, отчего было слегка тревожно. Она зарубила его топором, кажется. К моему приходу тело уже увезли. В медицинской помощи срочно нуждалась женщина-убийца. Откуда-то десантом с неба явилась родственница из Краснодара и, не давая мне ни слова вымолвить, убеждала меня настойчивой скороговоркой, что мне следует сестру её срочно госпитализировать, после чего экстренно перенаправить в К-ю психиатрическую клинику, где бы уверенно подтвердили её невменяемость, что спасло бы её от тюрьмы. Покосившись на милиционеров (парная «элита»), я увидел, что они, в целом, согласны с такой постановкой вопроса. Женщину-убийцу помню смутно. Она как-то была незаметна во всей этой суете, молчалива. Я привёз её в больницу и сделал ЭКГ. На другой день (это была суббота) мы на «буханке» повезли её в Леднёвскую психиатрическую клинику в К… Я был рад, что халявно прокатился в К… благодаря этому случаю. Передавая её с милицейскими направлениями в руки психиатра, мужчине лет 35, я разразился потоком сведений о состоянии здоровья пациентки с точки зрения врача-терапевта, включая данные ЭКГ. Психиатр снисходительно усмехнулся и сказал, что для него ЭКГ уже давно — тёмный лес. Мне было странно. Я почему-то считал, что подобные общеврачебные заморочки должны быть не тайной для любого врача-специалиста. Под этим впечатлением я отправился к Алине, на её девятый этаж улучшенной планировки в районе улицы Комсомольца Сибирцева. «Неудобная» пациентка была сбыта с рук, хоть от этого и было как-то жутко неудобно.
Государев. Он приехал где-то в середине осени. Мы отвели его в лес, точнее — в рощу, близ деревни Котово, в километре от Просцово. Сели с пивом и костерком. Мишка был как-то хмур. Переживал за Артёма Новосельского. Артём не был мне близким другом. Но однажды по весне мы ходили на Северские озёра впятером: я, Мишка, Насреддин, Паша Ястребов и этот Артём. Он был скромный, но имел при этом колоритную сказочную внешность и сказочный бас. Я помню, как мы сидели с водкой в вечернем холодке, и я всё что-то пел, но потом попросили Артёма, и он спел песенку про СПИД, а она звучала так, что все мои нудные песенки как-то притихали и вдруг делались блёклыми. Этот его необычный бас… Хотя Насреддин и трунил над ним. А Государев его опекал. Выяснилось, что у Артёма неоперабельная опухоль мозга, и уже несколько раз были судороги, и он должен был умереть скоро. Государев возмущался поведением его подруги, ради которой Артём почему-то бросил институт, хотя и был человеком удивительных умственных способностей; теперь же, прознав про его болезнь, эта дама собиралась умыть руки и уйти. Артём, вместо того, чтобы быть замечательным доктором, принимал на улице Толстого стеклотару, периодически заваливаясь прямо там и биясь в судорогах. Государев, сидя с нами за тем костерком, обругал девушку Артёма матом при Алине, что было мне неприятно. Но Алина прониклась и казалась единодушной с Государевым.
Бани. Мыться в сельской местности — дело затейливое. У Пугачёвой бани не было; я мылся в пластиковом корыте. Первым дарителем бани оказался Славка Сизов, мужик лет 45, один из больничных водил, живший непосредственно по соседству. С этим Сизовым случился неприятный эпизод. Однажды он подговорил меня без спросу у Татьяны Мирославовны направить машину в Т… Видимо, так он провоцировал воплощение в жизнь той странной байки, что я якобы негласно мечу на кресло главного врача всея Просцово. Я сглупил и поддался на интригу. На другой день Татьяна Мирославовна вручила мне строгое предупреждение о превышении полномочий. Мне было грустно, что я стал этакой куклой в круговороте глупых интриг, но на Сизова не обиделся. Потом он пригласил меня в баню. Меня и Алину. Баня была просторной, аки дом. В голом виде мы выглядели в ней неприкаянными. Потом последовало угощение. Дивные Сизов и его супруга. Мне следовало понять, что всё это — не просто так, но я был простодушен как ягнёнок. Где-то через полгода выяснилось, что от меня ожидается выдать справку здоровому сыну Сизовых, о том, что он непригоден к службе в армии. Я отказал. При этом я понимал, что Сизов зол на меня. Ибо же он помыл меня. И угостил.
Потом был Клеверов. Тщедушный хитро-весёлый пациент из палаты № 7. Вдруг как-то после обхода он сказал: «Доктор, а где ж вы моетесь?» Пригласил меня к себе, на Нагорную улицу. Мы отправились с Алиной. Мимо фабрики, в подъём. Меня поразило: двухэтажки на холме, солнце просвечивало сквозь их окна как сквозь скелеты. Мы пришли. Жена Клеверова оказалась дружелюбной, суетливо-радостной. Помню, я предложил Алине заняться сексом в их бане (порнографическая идея), — Алина отказала (жарко, неприятно, противно). Снова после бани — угощение. Корысть в этом случае была долговременная. Усиленная забота о здоровье Клеверова. У него тоже было нестабильное течение гипертонии с пароксизмальной аритмией. Через год он умер; я был рядом, но не спас. Его вдова потом перестала приглашать нас мыться, и смотрела косо… Но тогда ещё снова приехал Государев вместе с обречённым на скорую смерть Артёмом. И мы отправились к Клеверовым в баню. Государев научил плеснуть пиво на камни для хлебного запаха. Артём был, как обычно, немногословен, дружелюбен и страшен. К тому уже времени его девушка его кинула.
Мы с Алиной. Гуляем по Просцову. Мрачный осенний посёлочек. Но мы прошли его сквозь, упрямо. К Совхозу, озирая ряды домиков, перелесочки, изгибы ландшафта, всё серо-бело-угрюмое.
В том же лесочке, куда водили Государева. На проталине. Счастливо. В лесу, но уже не надо прятаться. Март. Солнце, тихо, и мы молчим. Смотрим на глухие домишки Котова через тающее серо-снежное поле. Божьи коровки кишат в солнечном припёке. Почему-то я только лет пять назад узнал, что Алина не любит насекомых…
Ещё, накануне нового года. Поехали на лыжах в тот же лес. Вначале наделал лыжных следов на Пугачёвском потенциальном огороде, голо-мёртво-снежном. Алина учит меня кататься коньком. Не получается, про себя злюсь. Но Алина презрительно-беспощадна. И у меня постепенно получается. Катаемся с маленькой горки. Думаю о возвращении к печке, в тепло; хочу секса в этом диком тепле, и меня коробит, что, как видно, новая жена моя не думает о сексе как я, с порнографическим оттенком, думает чисто, просто, незадачливо. Она даже может отказаться от него как ритуала, и это довольно тяжело мне, придавленному к земле порнографией. И потом приходят эти школьники, и я им пою «У хороших людей». И Алина даёт мне записочки-проводнички к запрятанной у колонки бутылке шампанского.
Глава 6. Врач всеобщей практики
«В тяжком труде ты будешь питаться от неё во все дни твоей жизни. Она произрастит тебе колючки и сорняки, ты будешь питаться полевыми злаками. В поте лица своего ты будешь есть свой хлеб» (Бытие 3:17–19, Новый русский перевод).
Ну, это громко сказано, скорее — «доктор на все, какие есть, руки, из российской глубинки». Так я со временем стал себя там видеть. От Богомоловой помощь была слабая, я был предоставлен, по факту, самому себе, своему серому справочнику, да незатейливым советам Вероники Александровны и фельдшеров (поездки на конференции в Т… давали что-то теоретическое, практического — мало). А между тем, мне очень скоро стало очевидно, что быть просто «врачом-терапевтом» в Просцово почти невозможно. Странно, но никто не смог донести мне сей очевидной мысли раньше, да и сам я об этом почему-то не думал. В Просцово меня, как презренного Айболита, осаждали пациенты с абсолютно всеразличной патологией, и все они ожидали от меня, что не кто-то там, в Т… и К…, а именно я́ стану для них урологом, педиатром, хирургом, дерматологом, гинекологом, наркологом, окулистом, инфекционистом, кардиологом, неврологом, (ну реаниматологом — ладно) и психиатром.
Иногда я брыкался, мол, дайте вырву сейчас из глотки у водилы-Сашки воронку, в которую он самогон непосредственно в данный момент ручьём вливает, усажу его за баранку, и вы с ним умчитесь в Т… к тамошнему урологу катетер вставлять в вашу уретру и дальше, сквозь вашу измученную неистраченной половой энергией, водкой, раком и триппером кровоточащую простату. — Ну уж нет, обычно отвечали мне, доктор, мол, сил нету: вишь живот какой, больно уже, а помочиться не могу, хоть убивай. Я смотрю и вижу: и правда, живот у «барбоса» громадный, но мочевой пузырь всё же больше, зато член — наоборот, какой-то редуцированный, в длину меньше чем в диаметре, его и не ухватишь, подобен пуговице на женских довоенных пальто. Перевожу взгляд на «курицу», ту, что рядом стоит, и которая по условиям сказки этого самого «барбоса» в нос клюнуть должна была, и думаю (цинично так): «Интересно, а у них дети вообще есть?» А вслух говорю решительно что-то вроде: «Извините, граждане, но я не уролог. Могу навредить. Вот если бы вы мужа вашего в нос клюнули, тогда можно было бы ещё что-то придумать (хотя тоже, смотря, как клюнули бы)… Да и смена моя восемь часов назад закончилась. А дома меня нетерпеливая почти-жена ждёт, постель небось уже постелила, ибо давно заполночь, на улице крещенский этот ваш мороз, а вы беспокоите. Т-я «скорая» на что? Вот её и вызывайте; и не лопнет ваш пузырь по дороге, не переживайте». И почтительно шаркнув, искажённый беспощадным пространством и временем, злосчастный просцовский «айболит» удаляется. (И ничего, кстати, никто потом не умер, и жалоб не было.)
Но чаще не прокатывало. Буквально через неделю в ординаторскую с утра прискакивает «шакал», своим ходом, без всякой кобылы, и не с телеграммой от Гиппопотама, а всё с той же злосчастной темой: «не писаю, доктор, уже третьи сутки!» Ну да, смотрю: над лоном выпуклость шарообразная с голову «шакалёнка». А что делать? Машина в Т… А «скорая» оттуда в светлое время к нам ни-ни. Благо тут «чеченка» Галя из Степановского, услужливая медсестра, подсуетилась, завела нас в процедурную, подставила тазик, вручила нежно доктору перчаточки резиновые, да лоточек с катетером с ехидненькой улыбочкой подставила. Делать нечего «айболиту». Член на этот раз вроде адекватный, ухватываемый. Ухватил. Это, конечно, не муляж на кафедре урологии, но ведь пхал же я в тот муляж, отчего бы и здесь не пхнуть. Пхнулось. Потекло. С благодатным звоном. Вытек самогон за все трое суток. «Шакал» благодарно оскалился, натянул штаны и ускакал прочь радостно, то ли за самогоном опять, то ли за кобылой, то ли к Гиппопотаму за телеграммой, кто ж его знает. А новоиспечённый уролог с самодовольной усмешкой и гордой поступью (ему бы ещё этот тазик на грудь повесить, как посвящённому в урологический орден) отправился в ординаторскую к своей привычной шариковой ручке и своим «дыханиям везикулярным», да «состояниям удовлетворительным».
Ещё один «жучок»-мужичок решил перестать пи́сать в том-самом дому, через окна которого просвечивало закатное солнце, когда мы к Клеверовым в баню шли. Он вызвал уже летом, когда окна в доме были темны, и было очень жарко, а в квартире у «жучка» смрадно и паутинно-мусорно. «Едь, — говорю ему, — подлец, в Т…!..» — «Нет!» — решительно ответствует «жучок», — «а катетеризируй меня, доктор, прям тут и сейчас, мне не впервой». Ладно, думаю, если уж с «шакалом» управился, то что мне «жучок» какой-то. Навострил я-было в него катетер, а тот — глядь!.. — упёрся в преграду и нейдёт. Вот незадача. «Едь!» — говорю я сердито. А он: «Нет, дай я сам, я умею». Забрал у меня орудие и давай его немилосердно в преграду дальше ткать. То ли от жары и смрада, а то ли от того, что у него кровь ливанула (да даже, кажется, не из катетера, а сбоку как-то) мне и подурнело. Как тогда, на лицезрении аппендэктомии на третьем курсе, когда девчонка под местной анестезией под скальпелем извивалась и стонала. Зелёный, выполз я в чуть менее смрадный подъезд и минуты три старался не упасть. Едва продышался, вытер холодный пот со лба и подбородка, вернулся в квартиру, отобрал у «жука» того катетер, велел в город ехать и ушёл.
И без «медведицы» тоже не обошлось. Вызвали нас с Вероникой Александровной к лежачей давнишней онкобольной, с острой задержкой мочи, конечно. Пришли. Склонились мы с Вероникой Александровной над её седой вульвой и проколдовали так, согбенные, по очереди минут 15. Позвонили, в конце концов, Свете-акушерке, золотым ручкам. Света приехала, задорно нас отодвинула, молниеносно сделала три простых движения и никакого колдовства. Вероника Александровна ахнула. «Айболит» под шумок упятился прочь. (Не помню, вроде была же у Айболита команда, в кино, по крайней мере.)
А уж эти венепункции! Эта «чеченка»-Галя, хитрая, вшагивает в ординаторскую: «Доктор, не могу попасть «лисе» в вену! Идите, сами попадайте!» Замечательно. Она за свою жизнь тысяч пять уже венепункций сделала. А «айболит» от силы тридцать. Ну, так он же доктор! Иду. Потыкал. Сделал ещё два синяка на предплечье у «лисы». Так эта «лиса» от чего у нас лечится? Не от укуса же осы, а от криза гипертонического. Так всё хорошо! Таблетками вылечим, к чему ей эта магнезия!