Однажды, в середине весны, мы были на квартире моих родителей. В тот момент у меня почему-то возродилось влечение к интеллектуальным телевизионным зрелищам. Вечером в субботу ожидалась очередная программа «Что? Где? Когда?», и я, надолго лишённый в этой своей несчастной провинции телевизора, предвкушал. Алина была равнодушна ко всем этим мозголомкам, но, как это было тогда, была готова зажечься всем, что меня зажигало. Родители в то время пахали огород, а мы сидели и ждали начала программы. Звонок в дверь. На пороге — Давид Павлов. Это первый проповедник bf, прибывший в К…, и от непосредственной изначальной проповеднической деятельности которого их и сделалось в этом городе так много. Мама была в восторге от его публичных речей, но я довольно спокойно воспринял его речь тогда, на той самой встрече собрания, где мы года полтора назад присутствовали с Поли. Павлов объяснил, что ему необходимо сделать междугородний звонок; я знал, что он часто бывает у родителей, и пригласил его внутрь. Конечно, это был удивительный человек, но я ощущал некоторую неловкость в сложившейся ситуации. Я искренне надеялся, что Давид быстро сделает свой звонок, и мы как раз успеем к началу вожделенной «Что? Где? Когда?». Но со звонком необходимо было почему-то подождать, и Давид завязал беседу. И, надо сказать, этак авторитетно завязал. Говорил почти только он. Я редко-редко что-то вставлял, поглядывая нетерпеливо на часы. Алина, обычно избегающая пространных дискуссий, вдруг неаккуратно воткнула какой-то вопрос-контрдовод, после чего я окончательно понял, что «Что? Где? Когда?» нам уже сегодня не посмотреть. Давиду было лет 50 на вид, чуть-чуть круглый, не очень высокий, лысоватый; голос с какими-то даже немножко дискантовыми оттенками, речь быстрая. Он начал как-то издалека, потом перешёл на духовные темы в каком-то уж слишком широком их многообразии, так что трудно было вычленить ключевую мысль; даже каким-то образом было упомянуто понятие «преподнесения» в проповеди. Из всего этого нагромождения я вынес (точнее прочувствовал) некое направление, которое можно было бы обозначить по-простому: «Ребятки, ну вы же молодые, умные и образованные, ну что вы тут сидите на диване и смотрите на меня? что вы ещё от жизни вообще ждёте? давным-давно уже надо было вам сесть и Библией заниматься по примеру ваших удивительных родителей и даже уже проповедовать направо и налево; а вы всё сидите и ждёте непонятно чего…» («Ну как», — думаю я про себя, — «вполне себе понятно: ждём, когда ты наконец уйдёшь, чтоб нам «Что? Где? Когда?» посмотреть».) Но когда Давид Павлов ушёл, и я рванулся к телевизору, выяснилось, что «Что? Где? Когда?» действительно закончилась. Я был раздосадован. Но ещё больше меня раздосадовала реакция Алины. Она совершенно не расстроилась из-за упущенного телепросмотра, но её всерьёз возмутило то психологическое давление, которое она только что на себе ощутила. Я впервые в жизни видел её такой рассерженной и возмущённой. Я кое-как успокоил её, но когда пришли родители, Алина снова упомянула о своём негативном впечатлении. Папа, слегка поднахмурившись, смолчал, а мама в своей лёгкой умиротворяющей манере, махнув рукой, произнесла что-то вроде: «А-а, Давидушка, ну да, он болтушка!» Это расслабило Алину. Для меня было очевидно, что родители не делают из Павлова идола (и даже идольчика), для них было важно то, что они нашли в Библии, а не некий человек, который им на это указал. С другой стороны, я понимал, почему папа принахмурился. Я уже понимал отчасти, что такое «преткновение» и осознавал уже в религиозном контексте концепцию «гордость-смирение». И то и другое в отношении Алины было поводом папе нахмуриться. Давид не был для меня «преткновением» (я лишь слегка расстроился из-за того, что ожидаемое шоу пропустил); я очень уважал этого человека за его мужество, целенаправленное рвение, очевидную искренность и духовность; при этом я отчётливо видел его недостатки, хотя бы и в той его неуравновешенной манере вести диалог, но эти его недостатки никак не влияли на моё восприятие Библии и библейской вести. Для Алины же он, как оказалось, вполне мог стать «преткновением», то есть тем, что помешало бы ей расти в духовном смысле, на том простом основании, что Давид был заметной фигурой среди bf, которой они, к примеру, стремились бы подражать. Умение сглаживать и перешагивать через эти псевдопреткновения и было смирением, неумение — гордостью. Неужели Алина гордая?.. (С этим её ангельским голосом и мягким нравом.) Я тоже немного нахмурился. Ведь и просмотр «Что? Где? Когда?», как в пылу возмущения выяснилось, был для неё жертвой во имя нашего единства, и она легко на неё шла. Но тут вырастают вопросы жизни, вопросы единства мировоззрения, а это уже гораздо серьёзнее какого-то там телевизора; и сможет ли это Алина поднять, и что можно сделать, чтобы достижение вот этого глобального единства не было для неё непосильным грузом, жертвой, которую она не в состоянии будет принести? Опять же, не уверен, что я именно так тогда это анализировал, но восприятие было отчётливое и осадок ощущения горьковатый…
В майские праздники мы ушли с Алиной на Дивну, на «берёзу», где она раньше не была. Мы ушли одни, а на другой день должна была подоспеть чуть ли не вся 17-я группа. До «берёзы» от Пряниково было пешком 8 километров, но Алина не устала, а просто переживала, что её 17-группники не дойдут, и мы встали посередине маршрута. Было тихо, солнечно и почти безлиственно. Кажется, мы впервые пошли в поход в нашем «официальном» положении. Может быть, поэтому я плохо запомнил наш тот вечер и ту ночь, ведь это уже было «официально». На другой (такой же солнечный, тихий и безлиственный) день мы прошли немного назад, чтобы встретить Алининых друзей. Они пришли, опять такие шумные, что я как-то от испуга забыл про тихость и безлиственность Дивны. И опять я оказался каким-то всторонуотодвинутым. Я помню в начале два момента. Когда они только пришли, единодушные громкие мужчины двинулись за дровами, и я тоже был увлечён их ветром. А там вышло, что повалили бревно-то большое и тяжёлое. И я встал вместе с громадными другими под него и почувствовал, что меня мотает от тяжести. А тут ещё Паша Зноев, тот самый, на товарищество которого я внутренне рассчитывал, указал на меня кому-то ещё и назвал меня «розовой пантерой», ибо на мне и вправду было надето нечто розовое, какая-то утеплённая волейболка (я никогда не думал, что в лесу надо думать о стильности покроя). И когда мы вышли на поляну с этим бревном (я — едва не падая), Света Крапель, Василиса Восцова и Алиса Фёдорова завизжали-заголосили: «О-о, слоники, слоники!!» («Да что ж они громкие-то такие», — в слабосильном молчании думалось мне.) Непонятно, в конечном итоге, кто кого уронил: я бревно или бревно меня (мне так казалось). Дальше как-то плавно-привычно-неотложно (так, что я даже не заметил) началась вакханалия. За гитарку в этот раз я даже не рискнул браться. К вечеру вся 17-я группа плавно рассосалась метров на 200 вдоль берега Дивны и то тут, то там раздавались голоса спора, радости, обиды, ссоры (каких-то серьёзных, даже ревнивых, шумных разборок, что совсем для меня было непривычно), и всё это как-то само-собой, без меня. И я как-то покорно отодвинулся и даже не представлял, где я, где Алина и где что. Хотя я даже не помню, чтобы я пил. Возвращения из того похода тоже не помню.
Глава 6. Третье жильё
«Ящерка — может уместиться в ладони, а в царских чертогах бывает» (Притчи 30:28, Заокский перевод).
Вернувшись после майских в Просцово, я обнаружил в доме муравьёв. Это было нечто новое. Тараканы, мухи, клопы — это было понятно и даже где-то знакомо, но муравьи… Я обнаружил их на кухне, на самом палеве весёлого майского солнца в окно через красный стол: они выстроились в две стройные озабоченные шеренги и что-то несли — что-то (кажется сахар) с моего стола куда-то к себе, сквозь стену. И я не знал, что с этим делать. Мне стало грустно. Я проследил их движение сверху, по-Гулливерски, и мне стало понятно, что хоть я и Гулливер, эту муравьиную организованную стройность я никак разрушить не смогу. Это был конец Пугачёвской империи. Рим повержен. Его захватили варварские муравьи. И я тоже подумал о Пугачёвой. В целом, вредная же такая бабка. Ещё у неё были две дочери. Одна из них совсем спилась, и Серафима Ефимовна однажды попросила меня, чтобы я её навестил и урезонил. Ну, конечно, Айболит он ведь ещё и нарколог тоже. И психотерапевт по совместительству. Но Серафима Ефимовна — сама настойчивость: иди, говорит, она там ещё чего-то кашляет, скажи, мол, я вызвала, послушай ей легкие, ну а между делом урезонь. Хорошо. Побрёл Айболит. И два только слова твердит: «все достали!» Неподалёку. Стучусь, даже ломлюсь. Открыла-таки Пугачёва-младшая. Видно: с бодуна. Выслушала мою сказку про пожелание её мамы, чтобы я её, как минимум, как терапевт осмотрел. После чего уже мне пришлось выслушать душещипательную тираду о том, что её «так сказать мама» сама пропойца, блудница и проказница, и всё это не в квадрате, а в кубе. И кривая (тоже с бодуна) дверь захлопнулась перед айболитовым носом. Вернулся. Отчитался, сглаживая углы и смягчая эпитеты. Серафима Ефимовна выслушала малоэмоционально, приняла к сведению, отпустила. Скривив губы набок, наблюдая сверху муравьиные когорты, я вспоминал об этом и думал: «и зачем мне всё это?» Может что-то ещё найдётся у поссовета для меня кроме этой квартиры?
Вообще, по зиме мы искали дом, чтобы, может быть, его купить. Видимо, мы всерьёз думали над тем чтобы основательно бросить якорь в Просцово. А почему бы и нет? — жизнь в своём доме, в деревне; Алина закончит ординатуру, усядется здесь в стационаре, а я — сугубо в амбулатории, будем вести хозяйство, а проникнутые к тому времени к нам уважением просцовцы кинут к нам в огород сначала хлеб, а потом соль и ещё даже споют вдогонку что-то хвалебное. И мы действительно осмотрели два дома. Один — даже с тестем моим: а он толк знает; сразу же, по заходу в дом, ринулся почему-то в подполье, что-то там простучал и вылез довольный, мол, добротный дом, почти на века. Но было дорого. В другом были только мы с Алиной. Нам продемонстрировали скважину в огороде, собственный источник! Ничему не научившись у тестя, я рванул почему-то не в подполье, а на чердак. Чердак был неплох. Но тоже дорого. Но потом вся эта идея как-то скисла и скомкалась.
Переночевав с муравьями, на следующий день на работе я сообщил о своём «муравьином» горе некоторым сотрудницам. Весть очень быстро брызнула «в люди», и уже во вторник мне порекомендовали столковаться с неким Иваном, что проживает рядом с пекарней. Я заявился. Иван оказался красавцем лет 30, — вроде бы деревенский парень, как и все здесь, но держащийся с максимальным достоинством, знающий цену своему орлиному носу, красавице-жене и вообще всей этой жизни, которую он лет пять назад-как вполне разгадал. Он встретил меня басовито-деловито, сразу же втолкнул в свою жигулёвину и отвёз в квартиру № 4 в одноэтажном четырёхквартирном доме с единым входом, окружённом четырьмя огородами. Дом располагался на видном месте, повыше фабрики, но пониже «элитных» двухэтажек Текстильной улицы, как раз под боком от Валаамовского барака. Внутри мне понравилось. Эстетически (а я, в отличие от тестя, предпочитал «из-за незнания жизни» именно так оценивать) это было вполне, как я думал, на «просцовском максимуме». Светло. Вид на развилку Бродвея и 5-й Авеню, и на фабрику, и на личный просторный огород под окнами с добротным забором. Небольшая печка (что сразу же насторожило бы тестя), обогнув которую вы попадаете в маленькую, уютную, запечечную комнатку, типа спальни для детей, с занавеской. Большая же комната просторна и даже диванна. И даже живой телевизор! Про тестино подполье от такого великолепия я даже забыл. Впрочем, подполья не было. А что было, так это трубы водяного отопления! «Они что, работают?» — в экстазе спросил я Ивана. «Когда фабрика работала, тогда работали», — ответил Иван. И в каждой нотке его голоса было столько знания жизни, что я побоялся его ещё о чём-нибудь спрашивать. Причём самый элементарный риторический вопрос: «а что же вы, негодяи, с красавицей женой ютитесь в обычном домишке у пекарни, а не здесь, в просторных хоромах, в раздолье обретаетесь?» — даже не пришёл мне в голову. Впрочем, вся эта грусть с маленькой печкой и мёртвыми трубами реализовалась только к зиме; сейчас же, в преддверии прекрасного просцовского карасино-подберёзовикого лета всё это было не только эстетично, но (в сравнении с Пугачёвскими муравьями) в чём-то и практично. По крайней мере, вид из окна был более развёрнут и светел, под боком не было угрюмой от бесконечной уринотерапии хозяйки, и комната и огород были более просторны. При этом Иван, очевидно, со своим знанием жизни, вполне убедившись, что я полный лох (жаль, что у этого слова так мало синонимов, из которых «простофиля», к примеру, устарел совершенно безнадёжно), и, видимо, исполнившись сострадания, всё-таки предупредил, что вот это третье окно на зиму было бы мудро закрыть чем-нибудь тёплым — ватным одеялом, например. Я был благодарен за его заботу. И сказал, что завтра же отправлюсь к мэру, чтобы он обеспечил оплату за съем этого чудесного жилья. Заметив, однако, что я облизываюсь на телевизор, Иван, дабы я совсем не растаял от умиления от свалившейся благодати, сказал (опять же из сострадания), что заберёт его через пару недель.
На следующий день я был у мэра. Он выслушал меня благосклонно и даже обещал подвезти дров, на сей раз не «усечку» (я с удовольствием отметил, что, как видно, мой рейтинг в глазах посёлка, который в данный момент представляет Станислав Николаевич, растёт). Решив вопрос с квартирой, мы перешли на лирику. Я поделился яркими впечатлениями от прочитанного произведения Л. Н. Толстого «Зелёная палочка». Варфоломеев был почти расплывчато-млеющ, слушая меня. Я сказал, что завтра принесу ему книгу. Станислав Николаевич дал обещание прочесть произведение. Ведь понимание смысла жизни — несомненно важно, он понимает. Мне хотелось сказать и о Библии, но я подумал, что это, для первого раза, будет перегиб. О Станиславе Николаевиче ходили слухи, что он хорошо закладывает. И всё на фоне того, что он бегает от жены к любовнице, и что всё это очень напряжённо, совсем не так, как в случае со Светой-акушеркой и водилой-Константином. Я бывал на вызове у его мамы на улице Мичурина: вполне-себе мягкая, добрая женщина, но, и правда, как-то нехорошо сердечно-больна и грустна. Поговорили и о ней. Расстались. Ещё раз сказал, что завтра принесу книгу.
Помочь с переездом снова приехал папа. На сей раз нам не были выделены Саша с «буханкой», а выделен был Саша-конюх с конём и телегой, весьма загадочная фигура. (Этот человек особенно памятен мне тем, что он был первым, кому я стал проповедовать.) Этот конюх был в штате больницы, и основной его функцией было ранними утрами привозить на кухню молоко с Парховской фермы. Это был совсем невысокий человечек, всегда облачённый в фуфайку и валенки. От него пахло (понятно) то ли молоконавозом, то ли навозомолоком. Он всевечно улыбался в любом настроении, в чём, вероятно, была повинна чрезвычайно короткая верхняя губа: зубы у Саши всегда были наружу, почти как у доктора Ливси из мультика «Остров сокровищ». При всём этом он был женат на своей двоюродной сестре (Вероника Александровна, сообщившая мне эту кровосмесительную подробность, сделала маленькую укоризненную складочку между бровями, но от дальнейших комментариев воздержалась). Мы с папой забросили на Сашину телегу в два приёма мой скарб (ох уж это несчастное моё вечно-зелёное кресло-кровать, где оно только не побывало!), процокали, сидя в сене, с лошадкой вокруг пекарни, пруда, фабрики, и вот — моё место жительства уже не на окраине, я прямо-таки в географическом центре посёлка, под боком у всемогущей Валаамовой.
В первую же ночь я с досадой понял, что не всё учёл. Здесь не было ни муравьёв, ни клопов, ни тараканов, но здесь были мыши!.. И они не давали мне спать. Папа, по жизни привычный ко многим деревенским заморочкам, дрых как убитый, а мне казалось, что эти серенькие пронзительные зверьки, выделывающие тирэксовые дроби на кухне, бегают не по полу, а прямо по моему сердцу, царапая его своими маленькими лукавыми коготочками.
Глава 7. Пьянство
«Я пытался утешить себя вином и, сохраняя мудрость, предаться глупости» (Екклесиаст 2:3, Новый русский перевод).
На третий день после моего заселения, меня навестили Иван с женой. Как бы проведать, хорошо ли я устроился. Собственно, формально заход ко мне был делом побочным — в квартире № 1, напротив меня, жили их друзья, Сергей с женой: я уже вскользь познакомился и с ними, — они производили впечатление счастливой пары, каждому лет по 35, с дочерью-подростком. (У Ивана с женой тоже, кажется, были дети, но ещё дошколята.)
Иван зашёл, рассказал о некоторых хозяйственных тонкостях, связанных с квартирой и огородом. Потом огляделся, и из антресоля над входом извлёк нечто похожее на лампу Аладдина и с ностальгической усмешкой произнёс: «О, с этого я начинал». Из дальнейшей доверительной беседы выяснилось, что бизнесом Ивана с некоторого незапамятного времени было самогоноварение и реализация самогона (надо сказать, бизнес один из самых успешных как в Просцово, так, по-видимому, и по всей провинциальной и непровинциальной России в то непростое время). Издержкой всего этого, правда, оказалось то, что и сам Иван ушёл в страшную алкогольную зависимость и сейчас он в закодированном состоянии до ноября. Откровенно пообщавшись со мной в таком ключе, Иван вышел что-то «перетереть» с Сергеем. Ивана сменила жена Ивана, хитренькая на вид, но и открытая одновременно, молодая женщина. Заметив у меня на полу три бутылки пива «Премьер», она спросила:
— Это что, Вы для себя?
— Да, а что? — смутился-оживился-удивился я.
— Смотрите, осторожнее, — с кривой знающей улыбкой. Да, видно было, хотя бы по этим её горьким интонациям, что она обладала изрядным опытом в сфере борьбы с чужим алкоголизмом на бытовом уровне, несмотря на свою молодость и кажущуюся легковесной простодушность. Я пожал плечами:
— А что, вроде немного?..
— Ну-у-у. Сначала немного…, — да, ей к 30-ти, мне 25, отчего бы не дать мне совет? (Кстати, в момент заселения, когда эта пара присутствовала, сидя на скамейке у входа и наблюдая, как я как электровеник ношусь с мебелью, при этом весело на них поглядывая, эта дама с некой провокационной бойкостью озадачила меня вопросом: «Доктор, а сколько Вам лет?» И я задумался: что же создаёт неопределённость моего возраста?)
— Да, я понимаю, спасибо за совет, — отделался я.