Глава 2. Урбанизация мечты

«Ибо что́ такое жизнь ваша? Пар, являющийся на малое время, а потом исчезающий» (Послание Иакова 4:14б, Синодальный перевод).

В день отъезда с утра я почувствовал злой дискомфорт в горле. Я дотягивал до отпуска эти две просцовские ставки на кристально-чистом адреналине. Теперь же он схлынул, обнажился изнасилованный «нервами» иммунитет, и вся жадная до новенькой, незаантителенной ещё врачебной плоти просцовская зараза, щелкая пираньими зубами, устремилась в мои ЛОР-органы. Ещё одна грязная, гноящаяся, потресканная, грибковая ступня беспощадной жизни на горло мечты. «Ну, хорошо, хорошо», — раздражённо думал я, — «отлежусь в поезде, а там — солнце, морская соль, выздоровею в момент».

До Москвы мы отправились на автобусе. Мы стояли с нашими большими рюкзаками на второй площадке ночного автовокзала (никогда не понимал, почему все поезда и автобусы дальнего следования предпочитают отправляться и прибывать ночью), и тут я увидел на первой (Н-ой) площадке Валерика Стеблова в компании двух симпатичных, весёлых девушек. Валерик в старших классах школы учился в параллельном (педагогическом), я не видел его лет семь. Валерик всегда пользовался диким успехом у дам. Мне казалось это странным. Он был не очень высок, хотя гармонично сложён и имел красивую, естественную пластику; при этом он всегда как-то шегутно и витиевато (но при этом на удивление грациозно) двигался. Особого ума при этом я за ним не замечал. Впрочем, мы мало общались. Мы отошли на минуту в сторонку перекинуться парой приветственных слов, обоюдно негласно предпочтя не знакомить никого с нашими спутницами. Валера направлялся на некий концерт в Н…; я знал, что он был ключевой фигурой где-то в своём зуботехническом КВНчике. О подробностях не было времени расспрашивать, да и не хотелось. Вскользь я заметил, что обе девушки смотрят на Валеру абсолютно влюблёнными глазами и при этом как-то одинаково. В то время не было модно (и даже, пожалуй, не было приемлемо) открыто позиционировать себя в каком-либо сексуально-перверсивном виде, и житие втроём хотя и могло вызвать в ком-либо зависть, наверняка рассматривалось общественной моралью как извращение; однако, мне казалось, Валера вполне на что-то подобное способен. В то время я подумал: интересно было бы побыть в шкуре вот такого дамского-на-разрыв-любимца, хотя, в то же время, однозначно в этом есть что-то нездоровое.

В поезде мы ехали на боковухах. Моё ОРЗ текло вяло и кисло на верхней полке. Поезд не пересекал Украину, поэтому, хотя и не было всей этой вечной неприятной волокиты с таможнями, двигался он как-то неимоверно долго. В купе по диагонали от нас расположились три девушки и парень из Москвы, всем лет по 20. Как я понял, одна из девушек буквально на днях вступила в брак с этим парнем, а две другие были её подругами. На второй день они изрядно выпили, и молодая жена очень громко (на весь поезд) рассорилась с молодым мужем. Паренёк преимущественно смиренно отмалчивался, пьяная же супруга всячески унижала и презрительно отзывалась о нём; подруги пытались её утихомирить, но видимо она была в авторитете и никого не слушала. Парня было откровенно жаль. К концу ссоры порешили, что разведутся сразу же по возвращении в Москву. С одной стороны было потешно слушать их глупую пьяную перепалку, с другой — как-то всё это было вульгарно-дрянно́ до омерзения. Потом все четверо на пару часов уснули. После Туапсе справа по ходу поезда показалось ночное море с лунной дорожкой. Мне было грустно, что я вижу его так: из смрадного потноносочно-перегарного вагона, с воспалённым горлом и с осадком от этой инфантильно-новобрачной сцены. Я выходил курить в тамбур, смотрел на колышущееся золото дорожки с купающейся в ней умиротворённой вечностью, и мне делалось веселее. Заводная четвёрка хмуро-молчаливо сошла в электрическую ночь Сочинского вокзала. Сошли и многие другие, и в вагоне стало просторно, тихо и даже свежо.

Знающие люди из соседних купе заверили, что в Адлере, едва мы сойдём на перрон, к нам тут же подскочит человек с предложением поселить в уютной недорогой комнате на время отдыха. Так и произошло. Цена радушного, внушающего доверие армянина нас устроила. Мы посулили армянину доллары в соответствии с курсом, и тот остался доволен. Он посадил нас в свою машину и повёз под странными южными ночными деревьями по тихим нешироким дорожкам. Было непривычно душновато-тепло для трёх ночи. Сбоку двухэтажного особнячка, где проживала семья хозяев, был узкий проход, ведущий в маленький садик с мандариновыми деревцами и душевой кабиной. В одну из трёх дверей, выходящих в этот проход, нас и пригласил наш армянин. Две койки, столик и тумбочки, окно. Ничего лишнего. Нас устроило. Расплатились.

Мы проспали часов до 10 и, проснувшись, первым делом отправились на море. Оно плескалось от нас в паре кварталов. Моё ОРЗ было в разгаре, и я испытывал жуткую досаду, что в такой волнующий момент едва волочу ноги и имею искажённое обоняние. Море было ласковое, но какое-то урбанизированное. И «сытое», как песни Якова Бермана. Я привык к дикому морю. И этой дикости не хватало. Выходило, что если бы я вдруг решил писать сейчас «морской» дневник, как год назад, я не знал бы, о чём писать. Тогда я мечтал, чтобы Алина вместе со мной созерцала красоту моря, но сейчас море было другим, общественным каким-то, что ли… Конечно, бывал я и в местах, где людей на пляжах было в избытке, но никогда рядом с моим морем не было кафешек, ресторанов, торговых палаток и музыки, льющейся из этого всего. Причём — слишком редко «Без тебя» каких-нибудь «Маш и медведей», и слишком часто — «Тополиный пух, жара, июнь». Через каждые 30 метров (видимо, чтобы не смыло все эти рестораны), в море уходили малоэстетичные пирсы-волнорезы. Однажды вечером на такой пирс пришли две девчонки лет по 17, и я наблюдал, как они дурачились на нём часа 2. Они без конца хохотали, скользили по его склизской коричневой водорослевой спине животами, сныривали с него, взбирались обратно, и потом вдруг начинали причудливо и как-то детски лесбияночить, не прекращая визжать и хохотать при этом. На второй или третий день была хорошая волна, и я вдоволь, до головокружения даже, накатался-наигрался в волнах, пытался научить Алину. Какая-то большая так закрутила и непредсказуемо грубо понесла, что мне на мгновение сделалось не по себе. По галечному пляжу этого урбанизированного моря ходили торговцы всякими вкусностями вразнос. У каждого был забавный фирменный выкрик, и уже на второй день мы начали их узнавать. «Ха-ча-пури, гарачии хачапурии!» — кричала толстая армянка с такой отчаянной пронзительностью в голосе, и так эта пронзительность гармонично вплеталась в жар солнечных лучей, что казалось, будто она вместо сыра солнце положила в свои с причудливым названием пироги. «Сладкие трубочки! Вода! Барабули!» — вопит другая («что за барабули такие?», — думаешь, но встать не можешь, потому что нега, и потому что ведь страшно дорого же наверняка). «Домашнее вино!» — скромный худой седой мужчина, голос негромкий. А потом пройдёт какой-нибудь пузан с чем-то вроде: «Пива-пива-пиваааа-о», — и уж совсем рассмешит этим своим нисходящим «о» на конце. Но уже напекло и снова идёшь в волну. Выйдешь, уляжешься, а прямо над тобой снова проходит кто-то и голосит жёлто-пахуче: «Горячая кукуруза! Очень-очень горяааачая кукууу-руза!!».

В первый вечер мы сходили в банк и разменяли часть оставшихся долларов на рубли, позвонили с почты родителям. Купили тест, потому что у Алины была задержка несколько дней, и это немного тревожило. Отправились на рынок и закупили почему-то баклажанов к нашей тушёнке, которую планировалось есть в крымском походе, и фруктов. Купили и бутылку какого-то дурацкого вина. Вышли на море в другом месте, более просторном и людном. Алина расшалилась. Убежала на пирс, и там её, одетую, окатило волной. Я усадил её на гальку, закутал в спальник; открыли вино и пили из горла. Дождались, пока спустится солнце, фотографировались. И, как всегда, закатный шарик солнца выпрыгивал из ладони, — солнце не желало быть маленьким и подчинённым. Урбанизированное море под вспышку выглядело плоско и ненатурально, как фотообои. На набережной торговали всякими штуками с движущейся, как бы текущей подсветкой. Ходили вдоль моря детишки с этими игрушками и переливались зелёными, красными, белыми огоньками, как дети пришельцев какие-то. Пахло шашлыком. И этот вездесущий «…жара, июнь». Помню, года три до того, когда мы стояли на диком склоне с палатками рядом с Форосом, н…цы с детьми отправились ночью в город и вернулись эйфоричные, мол, ка́к там в городе у моря ночью хорошо! не то что у нас тут: волки на филинов воют, да Митяев под гитару бесконечный; меня эта их эйфория тронула, и я даже им поверил, но никуда не пошёл, ибо я был предан дикости и всегда не любил вторжение популярной музыки в звуки или тишину природы. И вот теперь я, со своей младой женой, оказался тут, на этом «н-м» празднике жизни. Пускай. Я не очень расстраивался. Было даже интересно, — все эти огоньки, праздно и сыто прогуливающиеся люди в нарядной, а не походной (в пятнах, костром воняющей) одежде, благоухание шашлыка и море, такое прирученное, домашнее, как ластящаяся кошка…

Но я не унимался. После ужина потащил жену смотреть на светлячков в воде. Я был почему-то уверен: раз они были в Крыму год назад в это же время, то и здесь и сейчас они должны быть непременно! Но их не было. Я расстроился. Вроде море одно, Чёрное. Неужели они, как волки в лесу, спрятались подальше от людей? Или там, под Судаком, действительно была «заповедная» зона, и тот егерь был прав, строжничая с нами? Эх. Но я искупался, в тёмной теплой воде, под звуки чего-то вроде «Тополиного пуха», доносящегося из кафешки. Алина не пошла в воду, было уже чуть прохладно. Мы проголодались и в той кафешке заказали горячих бутербродов.

Потом мы вернулись в нашу каморку. Алина пошла пи́сать на беременный тест. Принесла. Вторая полоса была бледная. Но она была…

Не помню, как и о чём мы потом говорили. Кажется, мне было чуть-чуть невсвоейтарелочно. Конечно, результат мог быть ошибочным, а неопределённость в таком вопросе мягко говоря нервирует. Но больше всего меня расстраивало то, что Алина выпила вина, да и не раз. И ещё, мы же применяли презервативы, а значит, — как я понял, — сперму занесло по назначению из того количества, что выделилось во время любовной игры до того как презерватив был надет, и сперма могла оказаться снаружи презерватива. Казалось бы, вопрос контрацепции прост до чрезвычайности, а и тут умные вроде бы люди так легко допускают проколы! Я не не хотел ребёнка. Напротив, хотел. Но ведь гораздо возвышенней и достойней было, если бы мы не предохранялись и ожидали его, а не вот так, в виде сюрприза… Но мы поговорили ровно. Если мы и обсуждали какие-то из этих недостойных и неблаговидных моментов, я никак не показал, что расстроен. Потом чувства мягко переключились на таинство, и стало где-то глубоко в сердце щекотно, приятно и волнительно. Даже горделиво (я стану отцом маленького человека). Мы обнялись и погладились. И легли. И, наверное, занимались любовью. А потом уснули до утра.

Я буду отцом… У нас с Алиной будет ребёнок. Это обнаружилось здесь и сейчас, в момент, так сказать, отсроченного медового месяца, в момент отдохновения от рабочей и бытовой суеты. Как некая кульминация уже сформировавшихся, созревших, прочных отношений, отношений переживших кое-какие бури и выстоявших. А стало быть, — это нечто закономерное и, в целом, ожидаемое. Хорошо, что я взял с собой Спока. До этого я читал на пляже какую-то неврологическую муть навроде сегментозависимых динамических стереотипов. Долой сегменты с их стереотипами! Ребёнок на носу, воспитывать его как-то надо!

Благодаря Вестницкой Ирине Ярославовне я уже достаточно хорошо был знаком с бардовской песней, и меня изрядно веселила «Человеческая комедия» на стихи О. Молоткова. В этой песенке было всего штук сто существительных, не больше 10 прилагательных и ни одного глагола; коротко рассказанная человеческая жизнь посредством набора простых слов через запятую. И там было три строфы: в первой детство, во второй — юность, в третьей — переход в «зрелость» с катастрофическим ускорением к последней строчке: «речи, памятник, ограда». Тогда меня песенка только потешала, особенно остроумно изображённое ускорение в третьей строфе; я не мог тогда знать, насколько всё это близко к реальности, и насколько это на самом деле не смешно. Я понимал тогда, что уже твёрдо вступил в эту злосчастную третью строфу, потому что вкусил и «кульмана», и «участка», и «плана по валу», и даже, вон, ребёнок намечается. Интересно, что третья строфа начиналась с благословенной строки: «отпуск, море, пароход», то есть как раз с того, где я сейчас находился на своей жизненной оси абсцисс. Но я не верил. Я смотрел чисто математически: мне 25, я прожил всего ¼ жизни (если она будет долгой) или 1/3 (если не очень); в любом случае, про меня спета только две строфы, — а впереди ожидают ещё несметные вереницы отпусков, морей и даже, возможно, пароходов. Печальный самообман того, кто всю жизнь думал и думает о себе, что он семи пядей во лбу.

Глава 3. Адлер и его окрестности

«Кто знает, что хорошо для человека в течение немногих и суетных дней его жизни, которые проходят словно тень?» (Екклесиаст 6:12, Новый русский перевод).

По приезду я болел ещё дня 4. У нас были соседи, в комнатках слева и справа от нас, такие же, как мы, отдыхающие: две четы, пожилая и молодая. У пожилых застенчивым был муж, у молодых — жена. Они особо не показывались и с нами не общались. Пожилая дама сказала мне, чтобы я купил таблетки «Сплат» на основе спирулины (какой-то водоросли), мол, ими сейчас «вся Москва лечится». Я, и правда, купил. Зелёные, солёные. Чуда не произошло. Недомогание продолжалось и ушло потом постепенно, исподволь, само собой, как будто его действительно смыла ленивая волна и изжарило доброе южное солнце. Однажды мы заговорили с пожилой москвичкой о наших хозяевах. Я по ошибке нарёк их грузинами, и моя собеседница неожиданно обиделась: она недолюбливала армян за их низкорослость и говорливость. То ли дело грузины — все они высокие, красивые! (Лицо москвички сияло, когда она это произносила.) Однажды, сидя вечером на скамеечке в нашем маленьком садике среди обидно-зелёных мандаринов, я набренькивал на гитаре что-то из «Иваси»; я любил эти песни за их светлую шаловливую непосредственность, лёгкий задушевный юмор и незатейливую стройную гармонию. Но в одной из песен фигурировали «невымытые тарелки» и «таракан». Соседка подслушала и пожелала высказать недовольство подобной лирикой, причём почему-то моей жене. Мне было неприятно. И неприятно особенно то, что Алина поддержала и почти нешутливо выговорила мне, чтобы я старался не исполнять подобное. Странно. В своё время я спел Алине «Дрянь» Майка Науменко с рифом «Крематория», и мне было понятно, почему песня Алине не пришлась по нраву. (Хотя мне были важны не слова песни как таковые, а жёсткая блюзовая тяжёлая мелодика, которая у меня неплохо выходила. Что же касается слов, то там не было ничего вульгарного и, тем более, матерщинного, а тяжеловесный, присущий панк-року, грубоватый юмор был необходимой составляющей подобного рода композиций.) Алина была слишком нежна и проста для панк-рока. Да, я это принял и стал иметь в виду. Но что им с этой надменной московской ценительницей всестолично-популярного «Сплата» и внешности грузин дался этот «таракан» у «Иваси»? Да, наверное, это не самая лучшая их песенка, и исполнение моё, пожалуй, посредственно, но стоит ли из-за этого проявлять даже мизерное неудовольствие в сторону меня, такого безобидного, не очень-то громкого, осенённого зелёно-мандариновым тёплым сумраком и небрежно-задумчиво мурлыкающего Ивасёвый бред? Не из одной же «Белой гвардии» должна поэзия и музыка состоять, в самом деле!..

Из какого города был молодой сосед, я не запомнил. Мне кажется, он был примерно моим ровесником. Я продолжал носиться с идеей вырваться из этого икающего от обжорства, хрюкло-сытого Адлера и хотя бы на сутки поселиться где-то в диких его окрестностях. Я прознал, что недалеко, к югу, есть бухта, именуемая Имеритинской, где весьма пустынно и можно встать с палаткой, сготовить что-то походное на примусе и послушать море вдалеке от этой ресторанной попсы. Алина уже согласилась на эту авантюру, но намекнула, что для пущей безопасности неплохо было бы подговорить молодых соседей составить нам компанию. Я разговорил парня и, сверкая очами, описал ему все прелести дикой природы. Парень усмехнулся на этот мой ажиотаж, но всё же отсверкнул уголком одного глаза и пошёл спрашивать жену. От жены вернулся тоже с усмешкой, но уже без искры. «Не очень она у меня в этом смысле подвижная, извини, друг, не уговорил». Я пожал плечами. Да. Одному про таракана петь нельзя, другому в походы не ходи. Такова семейная жизнь: то тут, то там так и приходится прижиматься по мелочам, — сказали мы друг другу, — он мне своей безыскровой, познавшей жизнь усмешкой, я ему — своим тяжело вздохнувшим плечепожатием.