Эпизод тридцать пять. Здесь мы запечатлены с моим лучшим другом Мишей.

Странным образом в моем детском сознании с Мишей ассоциировалось богатое понятие «Америка», точнее, «Соединенные Штаты Америки». Однажды в школьном коридоре (а мы учились максимум во втором классе) на вопрос «Какая твоя любимая страна?» он ответил: «Америка». Ответ ошеломил меня. Я твердо знал, что там притесняют бедных и негров, мои любимые индейцы живут в резервациях, там бесчинствует полиция, а население предается сомнительным развлечениям. Обо всем этом красноречиво свидетельствовало стихотворное произведение Сергея Михалкова с соответствующими картинками художника В. Гальдяева (С. Михалков. «Моим друзьям». М.: изд-во «Малыш», 1972), которые я перерисовывал через копирку.

Хуже того, агрессивный хоккеист из «Филадельфии флайерс» Бобби Кларк как раз тогда, в 1972 году, когда был «развеян миф о непобедимости канадских профессионалов», устроил охоту за Валерием Харламовым, который для меня, как уже было сказано выше, значил не меньше, чем Владислав Третьяк или потом Хельмут Балдерис, – то есть находился в статусе абсолютного кумира. Больше того, на слуху были события в Чили, хроника которых оставила след в моем детском альбоме для рисования. Америка была виновата в убийстве Сальвадора Альенде, а Пиночет был очень похож на полицейских в темных очках из книги Михалкова.

Правда, одновременно это была эпоха частого и дружелюбного общения американского и советского лидеров – именно в те годы они принимали решение об ограничении стратегических наступательных вооружений. Ричард Никсон казался не менее заметной и значимой фигурой, чем Брежнев. К тому же (и этого в СССР толком не знали) он проводил родственную нам политику вмешательства государства в экономику; 15 августа 1971 года и вовсе было введено регулирование зарплат и цен. (Узнав об этом, будущий председатель Федеральной резервной системы Алан Гринспен упал на ровном месте в собственном доме и на всю жизнь повредил себе спину, что стало живым напоминанием о кошмаре централизованного планирования в условиях рыночной экономики.) Во-вторых, в тот же день Никсоном был объявлен запрет на конвертацию доллара в золото, что означало конец привязки американской валюты к тройской унции. А значит – крушение одного из главных принципов столь часто поминаемой ныне Бреттон-Вудской системы. В историю это событие вошло как «Никсон-шок». Спустя короткое время регулирование зарплат и цен естественным образом перестало действовать, а с инфляцией пришлось бороться уже администрации Джеральда Форда – после Уотергейтского скандала. Государственный интервенционизм по-никсоновски тоже пережил свой Уотергейт – экономический.

Словом, Никсон был во многом «наш человек». Жаль, что его подкосил Уотергейт.

… Девятого августа 1974 года Ричард Никсон взошел на трап вертолета, готового к вылету с лужайки Белого дома на авиабазу Эндрюс, откуда теперь уже экс-президент должен был отправиться в свое калифорнийское поместье. На трапе Никсон развернулся, сделал широкий жест руками, подняв два пальца вверх, и навсегда удалился из политической истории Америки и мира, в которой он оставил глубочайший след.

Жесткий до грубости, работоголик, ненавидимый своим народом за Уотергейт, и популярный политик в СССР, Китае и Израиле, виртуоз переговорных процессов в международных делах и не слишком умелый управленец в делах домашних и экономических, принял решение об отставке, четко рассчитав, что импичмент неизбежен. Но, как ни странно, в его отставке было больше эмоций, чем холодного расчета.

Прощаясь днем раньше с сенаторами, поддерживавшими его, он плакал, а потом долго приходил в себя перед записью обращения к нации. Плакали и солидные, циничные, закаленные в политических боях политические мужи. Слезами провожали на следующий день своего президента работники аппарата Белого дома. Незадолго до этих необычных для резиденции президентов США сцен, вечером 7 августа, Генри Киссинджер, госсекретарь и творец успешной внешней политики Никсона, застал президента несколько нетрезвым. «Генри, – сказал Никсон, – ты не слишком-то ортодоксальный еврей, а я не слишком примерный квакер, но сейчас мы должны помолиться». Президент и госсекретарь встали на колени, и Никсон начал громко и неистово молиться. Как писали в своей замечательной книге «Последние дни» Боб Вудворд и Карл Бернстайн, те самые репортеры «Вашингтон пост», раскрутившие Уотергейтский скандал, Киссинджер, бывший профессор Гарварда, чтобы привести президента в чувство, был вынужден «направить все свои академические способности на чтение лекции, почему Ричард Никсон войдет в историю как один из величайших миротворцев всех времен».

Самое интересное, что sub specie aeterninatis, с точки зрения вечности, так оно и было. Закончив войну во Вьетнаме и построив «треугольник», в который были вписаны взаимными стимулами и обязательствами США, СССР и Китай, он создал «структуру сохранения мира», основанную на настоящих «перезагрузках» отношений между опасными друг для друга странами. Никсон устанавливал не столько Pax Americana, сколько мир для Америки, исходя не из традиционной доктрины насаждения демократии по всему миру, а строго из национальных интересов США.

Пожалуй, ни об одном президенте США не написано столько книг и не снято столько художественных фильмов – до такой степени он был фактурной и противоречивой фигурой. Его личность до сих пор волнует исследователей и кинематографистов: достаточно вспомнить превосходную картину Рона Ховарда «Фрост против Никсона», где президента, признающегося в том, что он пошатнул веру американцев в систему правления США, блестяще сыграл Фрэнк Ланджелла.

Но ведь сначала Никсон собрал по частям разочарованную и деморализованную вьетнамской войной Америку, а «доктрина Никсона» дала возможность Штатам без потери лица перестать вмешиваться во все значимые для Америки противостояния в мире. «Вьетнамизация» конфликта, расколовшего Америку, позволила Соединенным Штатам уйти из Вьетнама, а чрезвычайно прагматичная внешняя политика балансировала между интересами двух врагов – СССР и Китая. Никсон и Брежнев казались добрыми друзьями, захваченными взаимной симпатией. Но весь этот антураж был нужен Никсону для принятия абсолютно конкретных и судьбоносных соглашений по разоружению. Еще до того, как Никсон впервые в 1972 году появился в Москве, он выступил с первым докладом Конгрессу о внешней политике, где отмечалось: «Не надо обольщаться – перемена тональности разговора не означает смены политики… ложная эйфория прокладывает дорогу столь же ложным надеждам». Это ли не предупреждение Медведеву и Обаме, чья перезагрузка оказалась отнюдь не столь масштабной, как брежневско-никсоновская? Историческая правда состоит в том, что и Брежнев, и Никсон действительно хотели войти в историю миротворцами. Это им удалось. Но впечатление было смазано последующим разложением советского режима и Афганистаном, а в случае Никсона – Уотергейтским скандалом.

Его внешнеполитические успехи не слишком ценили в Америке. Никсон был предметом жесточайшей критики. Чего стоит книга Джеральда Гарднера «Все, что вы хотели знать о Никсоне, но боялись спросить». Одна из самых невинных шуток в адрес действующего (!) президента: «Правда ли, что у Никсона от природы волнистые волосы? – Нет, у него прямые волосы. Зато волнистая голова». Преемник Никсона Джеральд Форд публично простил своего предшественника – и в человеческом, и в юридическом смыслах, что тоже стоило ему популярности. Правда, и отставка Никсона, до конца жизни травмированного давним поражением от Джона Кеннеди, чьих соратников он искренне считал виновными в прослушивании уже его переговоров в 1960 году (так что Уотергейт был своего рода местью демократической партии), и прощение Форда были честной политикой.

В конце концов, именно благодаря демократии, высокой политической культуре и свободе прессы стали возможны и Уотергейтский скандал, и книга Вудворда и Бернстайна «Вся президентская рать», и публикация в «Нью-Йорк таймс», а затем отдельной книгой The The Pentagon Papers, секретных документов вьетнамской войны, и бестселлера того времени о корнях вьетнамской кампании «Самый лучший и блистательный» Дэвида Хэлберстама.

Как это ни пафосно звучит, именно с помощью демократии и свободы прессы, отторгая Никсона и его мораль, нация переосмысливала себя и свое место в мире. Эта саморефлексия позволила американской нации остаться лидирующей и дать миру масштабную фигуру Барака Обамы – а до этого нужно было действительно дорасти.

Ничего подобного (по уровню критического отношения к своей истории и серьезным поискам национальной самоидентификации) нет в России. Представить себе Уотергейт в Москве невозможно: новость о том, что представители одной партии записывали разговоры представителей другой, в лучшем случае попала бы в ленту новостей – и все. А если быть реалистом – эту новость просто никто не решился бы выпустить в свет.

Мы почему-то готовы даже взять на себя грехи товарища Сталина, хотя никто не заставляет сегодняшних россиян и нынешнюю власть обязательно подтверждать преемственность России по отношению к сталинскому СССР. Впрочем, короткий период саморефлексии был – в перестройку. Как были возможны и журналистские расследования – тогда нация была не столь нечувствительна к нарушениям норм морали в политике. Было возможно и появление масштабных и противоречивых фигур Михаила Горбачева и Бориса Ельцина, о которых сегодня судят, как 35 лет назад судили о Никсоне.

Будучи нормальным политиком, Никсон хотел нравиться своему народу. И это ему поначалу удавалось: вторые выборы в 1972-м он выиграл триумфально. А второй срок – проиграл, потому что преступил общепризнанные представления о допустимом в политике. Крайняя чувствительность нации к проступкам лидеров и свобода информации об этих проступках – это и есть демократия. Равнодушные нации не строят демократические государства. А когда возвращаются чувствительность и пассионарность, нация может пройти через любые кризисы, включая Уотергейт, который невозможен в апатичной Москве.