Лощеный лубянский следователь возмутился, когда Уборевич сказала ему, что сидит за отца: «У нас дети за отцов не отвечают!» Дети ответили в том числе и за грехи отцов – ведь легендарные командармы отнюдь не были ангелами, а потому в 1937-м твердо знали, что с ними сделает один из добрых папочек. Светлана Аллилуева в своих письмах была чрезмерно прекраснодушна: «Все мы ответственны за все… пусть придут молодые… которым все эти годы будут – вроде царствования Иоанна Грозного – так же далеки и так же непонятны… И вряд ли они назовут наше время „прогрессивным“…»
Ничего – назвали. Сегодня наша страшная история не столько переживается заново, сколько переписывается – в речах политиков и школьных учебниках. За грехи прадедушек отдуваться будут правнуки…
Правда – неправдоподобна. Потому она и кажется переписыванием истории, противоречащим конъюнктурному пониманию патриотизма. Комбриг Серпилин в «Живых и мертвых» Константина Симонова – военный, арестованный в 1937-м, но возвращенный на передовую в июне 1941-го. Неправдоподобность уже в том, что его вернули. Но ведь это могло быть правдой. Симонов начинал писать «Живых и мертвых» в 1955-м, до XX съезда, закончил в 1959-м, когда уже можно было беспрепятственно писать о репрессиях в военной среде и даже о том, что это было причиной поражений и отступлений начала войны. Можно было писать о сталинизме своих героев, которые готовы были умереть за вождя, но и об их сомнениях в его величии и человечности, которые появлялись именно в войну. Уже можно было многие вещи называть своими именами: особист подводит под гибель людей, вынужденных по его требованию сдать трофейное оружие, – античекистский пафос очевиден. Тот же Серпилин в одном из эпизодов достает надувную подушечку, с которой никогда не расстается, – подарок жены, отправленный в лагерь: правдоподобно ли это? Правда и правдоподобие пересекались и перетекали друг в друга.
Симонов и сам проделал тяжелую эволюцию в своем отношении к Сталину – об этом его «Глазами человека моего поколения», очень правдивая книга. И он же писал о правильном патриотизме – нешовинистическом и невеликодержавном, который официально вытравляют в сегодняшней России. Писал, понятно, с марксистских позиций, но очень важные вещи – о том, что любовь к Родине и ее истории должна быть зрячей. В речи на съезде писателей в 1970 году: «… Переносясь своими чувствами в историю, я не могу сочувствовать Суворову, берущему в плен Костюшко, или желать победы русскому оружию в той битве 1849 года, где погибнет Петефи и будет растоптана независимость Венгрии во имя великодержавных обязательств, данных российским императором австрийскому».
Эпизод
Серебряный бор – песок, берег реки. Цековский поселок – если это 1968-й, то отец уже год как работает на Старой площади. Ранний блистательный карьерный взлет, который потом обернется застоем, пребыванием практически на одной должности почти два десятилетия…
Значит, в это время во втором подъезде ЦК после долгих колебаний вожди принимают решение вводить войска в Прагу. Что об этом думал отец, я не знаю. И не узнаю теперь никогда. Впрочем, есть свидетельство одного из друзей родителей, Бориса Болотовского, сначала маминого одноклассника, а затем, после произошедшего во время войны разделения школ на мужские и женские, одноклассника папиного. В 1968 году этот достойный человек написал письмо в ЦК. Речь шла не о вторжении, а о процессах над диссидентами (впрочем, их тогда еще так не называли): автор письма высказал мнение, что судебные разбирательства должны стать открытыми и гласными. Вот что написал Болотовский уже в послании ко мне: «За такое письмо я мог серьезно пострадать. Я был свидетелем расправ за письма такого рода. Но со мной обошлись по-божески. Обычно такие письма „спускались“ из ЦК в горком партии, из горкома в райком, а из райкома передавались по месту работы автора с указанием: обсудить, осудить и наказать, чтобы другим неповадно было (запросто могли исключить из партии). Но мне повезло. Меня пригласили в горком партии, и со мной провел беседу (часа на два) заведующий отделом науки. Он со мной говорил очень вежливо и разъяснил мне точку зрения партийных органов на те суды, которые послужили поводом для моего письма. Больше меня никто никуда не вызывал. А примерно через год я встретил Володю Колесникова – мы тогда уже виделись реже, чем в студенческие годы. Оказалось, что он в то время работал в отделе писем ЦК КПСС и мое письмо попалось ему в руки. Он, как мог, постарался смягчить возможные вредные последствия. Он меня, конечно, отругал за это письмо, употребив некоторые непарламентские выражения типа „пернул в лужу“. Конечно, я ему был благодарен и остаюсь благодарным по сей день. С тех пор мы много раз виделись, но об этом случае больше ни разу не говорили».
Вот это самое «пернул в лужу» говорит о простой вещи: отец ощущал несправедливость. Вряд ли он оценивал ее как несправедливость
Хотя, разумеется, для тех, кто пускал пузыри в лужу, это был глубоко личный акт, продиктованный отвращением к несправедливости, акт, на самом деле очищенный от политики. Это допущение мне подтвердил Александр Даниэль, сын Юлия Даниэля и Ларисы Богораз. Да, выход Ларисы Иосифовны на площадь 25 августа 1968 года был личным актом, без всякого расчета на далеко идущие последствия. Сам Саша вспоминал об этой истории – отец в лагере, мать в ссылке – с толикой юмора: «Представляете, мне 17 лет – и в моем распоряжении пустая квартира, без родителей!»
В свое время меня, конечно, больше волновал не 1968-й, а 1991 год. Когда случилась история с ГКЧП, отец был тяжело болен. Отчасти на болезнь, но, безусловно, в большей степени на его неистовые ортодоксальные коммунистические взгляды можно было списать то, что он как-то даже радостно воспринял сам факт переворота. Меня тогда разрывало от жалости, любое волнение могло привести к еще одному инсульту, но я все равно бросил ему какие-то жестокие слова…
Как бы я сам повел себя в 1968-м, притом что была бы семья и дети, ответственность за них? Наверное, занял бы чисто интеллигентскую позицию: витийствовал на кухне, но писем писать не стал. А был бы моложе, без семейства, возможно, совершил бы какие-нибудь безумства, из обостренного, душащего и застящего разум чувства справедливости/несправедливости, унаследованного от матери.
Система тогда совсем не хотела гуманизироваться изнутри. Прямо как сегодня. Секретарь ЦК Петр Демичев говорил об Александре Твардовском: «Ему еще нужна какая-то правда», а между тем «наши трудящиеся хотят спокойно работать». Это из дневников Владимира Лакшина 1968 года. Там же приведен показательный спор в ЦК с кураторами из отдела культуры. Речь шла о статье Лакшина о «Мастере и Маргарите» Булгакова. Завсектором художественной литературы Альберт Беляев, засветившийся в многочисленных документах и воспоминаниях только потому, что мог общаться на Старой площади с большими писателями, по сути дела вызывая их «на ковер», на глазах у автора начал править текст статьи. Лакшин удивительно проницательно отмечает: «Такое впечатление, что в Понтии они видят себя и хотят, чтобы он выглядел поблагопристойнее».
А ведь Понтий Пилат и в самом деле напоминает партийного начальника, которому приходится «разруливать» непростую ситуацию на территории вверенного ему региона! И дальше: «Особенно волновало Беляева, что я пишу о боязни Понтия потерять свою выгоду… Он было даже затеял со мной странный спор – Пилатом-де движет не верность кесарю, а идея империи». Что ж странного? Очень даже понятный спор – в контексте самооправдания работника ЦК (ныне администрации президента), осознания им своей высокой государственной миссии и проч. Не зря потом в своих мемуарах Альберт Беляев напишет, что в отделе культуры ЦК работали образованные и либерально мыслящие люди. Смотря что понимать под либерализмом. Тот же Беляев уже в 1985 году, при Горбачеве, разъяснял Анатолию Рыбакову, сколь вредны для общества его «Дети Арбата», а затем слетел со своей должности, когда скидывали самых консервативных сотрудников, и был отправлен работать редактором «Совкультуры».
1968-й и предшествовавшие ему события продолжают отзываться долгим эхом – не у нас, конечно, а в Чехии. Жизнь снова подло подражает художественному вымыслу. Предательство, обусловленное идеологическим заблуждением или необходимостью выживания при тоталитаризме, – одна из главных тем творчества Милана Кундеры, писателя безоговорочно выдающегося, многолетнего номинанта Нобелевской премии, писателя, много лет задававшего не только высочайшую творческую, но и моральную планку (участник пражских событий 1968 года, вынужденный эмигрант, гордость своей исторической родины). Его лицо постаревшего боксера стало брендом, небрежная манера одеваться – простые майки, свитера, джинсовые куртки – задавала стиль, название главного романа – «Невыносимая легкость бытия» – превратилось в афоризм. И вот, когда дело жизни Кундеры сделано, когда ему уже за восемьдесят, писателя обвинили в предательстве.
Чешский газетный еженедельник «Респект» опубликовал статью-расследование Адама Храдилека, сотрудника Института исследований тоталитарных режимов, в которой со ссылкой на обнаруженный в архивах полицейский отчет под номером 624/1950 Кундера обвинялся в том, что донес на Мирослава Дворжачека. Бежавший после коммунистического переворота 1948 года на Запад Дворжачек был завербован поддерживавшейся американцами разведкой генерала Моравца. По версии автора статьи, о появлении Мирослава Дворжачека в Праге Милан Кундера узнал от бывшей подруги Мирослава – и немедленно донес на него. Дворжачека забрали, он много лет провел в лагерях, сейчас живет в Швеции. Подруга Дворжачека Ива Милитка всю жизнь прожила с ощущением вины перед своим бывшим бойфрендом. Виновата, по версии «Респекта», была вовсе не она, а 21-летний Кундера, начинающий поэт и студент-кинематографист, захваченный послевоенным обаянием коммунистической идеи. Кундера обвинений не принимал и требовал от газеты извинений.
Считается, что полицейский документ – подлинный. Правда, он мог быть сфабрикован в те годы, когда Кундеру, одного из лидеров интеллектуалов-нонконформистов 1968 года, преследовали чешские власти. На память сразу приходит почти аналогичная история, которая до сих пор не закончена, с обвинениями Леха Валенсы в сотрудничестве с польскими спецслужбами, обвинениями, которые тоже подтверждены якобы подлинными документами, обнаруженными Институтом национальной памяти.
Если Кундера действительно донес на шпиона, будучи по молодости лет ослепленным тоталитарной идеей, на ум сразу приходит иная аналогия – с личной историей другого выдающегося писателя – Гюнтера Грасса. Он в недозрелом возрасте служил в войсках СС. Мемуары Грасса, столь же непререкаемого морального авторитета, как и Кундера, в которых он впервые признался в грехе юности, спровоцировали яростную дискуссию. Одни защищали писателя, говоря о том, что он «искупил» свое юношеское недомыслие, другие утверждали, что Грасс не имел права скрывать правду.
Точка в истории с Кундерой так и не поставлена: нет окончательного доказательства его вины, которое сняло бы все сомнения. Но вот что было в центре дискуссии: если он все-таки донес на «врага народа», а потом совершил моральную и интеллектуальную эволюцию, быть может, вся его последующая жизнь – шестьдесят лет из восьмидесяти – искупает вину?
В 1970 году Кундера написал роман «Жизнь не здесь», фабула которого сильно напоминает реальный или вымышленный сюжет полицейского рапорта 624/1950. Главный герой, молоденький поэт Яромил, увлеченный коммунистическим режимом, – доносчик. В 1986 году Кундера вдруг написал послесловие к давнему роману: «Яромил… тонкий юноша. И вместе с тем это чудовище. Но его чудовищность как возможность присутствует в каждом из нас». Возможно, Милан Кундера писал о самом себе…
А что же происходило в это время на Западе, за «железным занавесом»?