Мы сидели друг против друга и вспоминали прошедшие годы, вспоминали всех и всё, что только запомнилось, со всеми подробностями. Все рассыпались кто куда. Некоторые обзавелись семьями, и их почти не видно. Все заняты работой и заботами, и каждый выбрал в своей жизни дальнейший путь. Узнал я от Лодика о том, что Ян должен скоро освободиться. Ему урезали срок, и он вот-вот приедет. Узнал я и об Аркадии Шапиро, который уже освободился, но жить ему разрешили не в Киеве, а только за сто первым километром.

От обеда я отказался, от выпивона тоже. Попрощавшись, я покинул этот дом, но был предельно доволен своим посещением семьи Чернявских.

Спускаясь по лестнице, я подумал: а чего мне себя обвинять в военщине? Я ведь военный человек, помещённый в определённые рамки. Я не принадлежу сам себе. А Лодик – он гражданский. Но что он видит, где его свобода? Нет, видно, всё в жизни зависит от выбора, от правильного подхода к основным вопросам. Я не мог в свои двадцать четыре года попрекнуть себя в содеянном и успокоился, ибо впереди у меня лежала длинная дорога жизни и всегда можно было ждать изменений.

Повстречался я со многими ребятами. Среди них были устроенные, с достатком, довольные жизнью. Но были и другие. У этих других была апатия к жизни, безразличие. Им было противно всё, что их окружало. Они смотрели на советского человека как на животное в клетке, беспомощно ходящее из угла в угол без малейшей возможности почувствовать свободу.

Таким я повстречал Мишу Гольдфарба. В моих глазах он был человеком светлого ума, умница. Некогда он интересовался всем: и медициной, и философией, и ботаникой, и зоологией, и многим, многим другим, чтобы познать жизнь как снаружи, так и изнутри. Миша мог быть достойным собеседником любому. Так вот, он спился, стал алкоголиком. Наша встреча была очень трогательной. Из всех ребят я любил Мишаню больше всех. Он дружил с Яном, но мне это не мешало его любить. После смерти его матери, Евы Михайловны, Миша остался один.

Я долго не отпускал его из своих объятий. Миша выглядел ужасно.

– Я знаю, я знаю, – сказал он. – Вот уже две недели, как я не высыхаю. На работу не хожу.

Он рассказал мне, что после смерти матери сильно запил, продал квартиру.

– Всё противно, Вадик, и неинтересно. Смотрю на жизнь, как на искажающее зеркало. Единственное, к чему меня тянет, – это выпить.

Я пригласил Мишу к нам домой и сказал ему, что мама будет очень рада его видеть.

– Не думаю, Вадик, что Мария Ефимовна получит удовольствие от моей пропитой физиономии.

Спросил я его, кушал ли он сегодня, а он мне ответил, что такие, как он, не кушают.

– Ну что ж, составишь мне компанию, Миша?

– А разве я могу тебе отказать?

Мы медленно шли, беседуя, и я старался убедить его изменить жизнь, стать другим, но он заявил, что такая жизнь его полностью устраивает.

– Я никуда не опустился, Вадик. Ты посмотри, с какими людьми я пью. Они – алкоголики, но это светлые умы, это знаменитости. Они продолжают работать, трудиться, но жизнь этих людей, если заглянуть к ним души, пуста, и, чтобы заполнить эту пустоту, они пьют, трезвеют и опять пьют.

Мама открыла дверь и узнала Мишу. Она обняла его и пригласила в комнату.

– Сейчас я вас накормлю.

Мы присели на диван, и первое, чем поинтересовался Миша, – это есть ли у нас водка.

Мать зашла, держа в руках тарелку, полную борща с мясом, поставила её на стол и отправилась за второй тарелкой. Когда она вернулась, я спросил у неё, есть ли у нас водка. Оказалось, что есть, и глаза Миши засверкали всеми цветами радуги. Полбутылки поставил я на стол. Он так жадно глядел на бутылку, что, казалось, вся его жизнь – под пробкой и спасти эту жизнь можно, только открыв её. Я налил ему и себе по полстакана. Дрожащими руками он поднёс стакан ко рту и выпил. Выпил и я и стал кушать густой украинский борщ, заправленный сметаной, откусывая пышный украинский хлеб с изумительным запахом. Миша на тарелку не обращал никакого внимания, и взгляд его был сосредоточен на одной точке, и казалось, что он замер.