За весь этот страшный день Роман не оставался один, но чувства настолько притупились, что он не реагировал на людей. Когда к нему обращались — отвечал машинально, замкнутый в вязкую пустоту страдания. Боль души не прошла, стала привычной и отгородила от мира. Жизнь шла дальше, а Роман оставался на месте.

Единственное, что касалось его — это сострадание Сергея. Может быть потому, что между ними стояла вина Романа и точно такая же невозможность исправить совершенное, как невозможность попросить прощения у матери. Это парадоксальным образом сближало. Роман не мог понять, он не в состоянии был разобраться, почему не Нина, а Сергей сейчас рядом, почему вместо ревности и неприязни — дружба? И как вести себя?

Хотелось одного, чтобы чужие люди ушли из дома, а они, напротив набивались и набивались в комнату, переговаривались громко, даже смеялись. Принесли еще стол, притащили стулья, потеснились, расселись. Уже и повод казался не важен, чуть не вся улица собралась на поминки, но это был лишь предлог, чтобы выпить, закусить, посудачить.

Роман осматривал гостей без радости, но и без осуждения. Посидят и уйдут. Вот на дальнем конце стола собутыльники отца, среди них он чувствует себя уверенно, даже распрямился, плечи расправил и в глазах незнакомый не пьяный блеск. С другого конца Степан с Клавдией — уважаемые всей улицей соседи, только мать Степана вечно грязью поливала, знала бы, что он для нее именно у председателя земли попросит на упокоение. Нина, там же батюшка настоятель поселковой церкви — отец Феодор, еще женщины тетя Оля, Ирина Петровна, Лариса, Юлия… Почему же Нина не рядом с Сергеем? Поссорились? Но даже эта мысль оставила Романа безучастным, их дело, завтра Нина уедет и забудет, сама говорила "не настоящее" зачем бы ей помнить, у нее Сергей есть… В сравнении с ним все другие должны пустым местом казаться.

Сергей… а он почему не рядом с Ниной, а здесь, близко… дотронуться можно. Все неправильно и все неважно. Шли бы они все по домам… кроме Сергея. С ним можно говорить, легче тогда.

Ритуальный ужин шел своим чередом, после того, как батюшка благословил трапезу и все выпили не чокаясь за "упокой души и землю пухом" некоторое время только вилки звякали о тарелки, да булькала водка из горлышек. Степана с отцом Федором ждали долго, все проголодались.

Затем и разговоры потекли, для приличия заговаривали и о Раисе, сдержанно, кратко, в основном с пожеланиями благополучной райской жизни. Казалось бы, что может произойти на поминках? Посидели, да и разошлись.

Беседа на дальнем конце стола все больше оживлялась, обсуждали новый молитвенный дом, Дмитрий Николаевич, не обращая внимания на осуждение в глазах батюшки, пустился в разглагольствования.

— В книге Нефия сказано о новых пророках, те родителей чтить велели, вот что главное, слушать и почитать, — отец поднял вверх палец и вперился в Романа, пытаясь сфокусировать на нем блестящий возбужденный взгляд. — Ты всегда хороший был сын, таким и оставайся! Да, мать слушал и меня должен! В новую церковь пойдем… За Раечку помолимся…

— Стыда нет, — ахнула тетя Оля, — при батюшке такое говорить! Про церковь эту поганую, чтоб ей сгореть.

— А тебя, Ольга, бог накажет за такие слова, — указующий перст переместился в сторону соседки.

— Это за капище-то богомерзкое? — не выдержал отец Феодор, — ну, Степан, зазвал ты меня в этот дом, а сердце голосу божьему внимало: "Не ходи, не ходи". Не послушал, грешен…

— Батюшка, да он спьяну! — Клавдия зыркнула на Степана, тот только руками развел, не мог же он выкинуть мужа Раисы из-за стола.

Гости все разом возмущенно загомонили.

— Спьяну, не спьяну, а я стопы свои от пыли этого дома отряхну, — священник поднялся из-за стола, — за угощение благодарствую, а благословения не дам! А ты, Рома, сам приходи, завтра, к утренней службе, исповедуешься, причастишься, бог и подаст.

— Ничего мне от вашего бога не надо! — горечь, отчаяние, обида на мать выплеснулись в этих словах. Все замолчали, с удивлением уставились на Рому, обычно такого молчаливого и покорного. — Нет никакого бога, ни в какую церковь я не пойду!

— А я говорю пойдешь! — разъярился Дмитрий и стал пробираться через тесноту застолья к сыну.

— Батюшка, сядьте! — взмолилась Клавдия. — Сдуру же он, проспится — прощения просить пойдет.