— Требуем мира! Мира! — кричала улица. — Республику!
Он поправил очки, облизнул запекшиеся губы и, держась за перила, продолжал смотреть на бушующую, величественную людскую стихию. На балкон вышел Шандор Гарбаи и, когда внизу наконец смолк шум и рокот, сменил Ландлера на трибуне.
Покашливая от сухости во рту, Ландлер вошел в зеленую комнату (так называли они между собой комнату гостиничного номера, оклеенную зелеными обоями). Кто-то подал ему стакан воды. Он выпил ее залпом. Потом машинально вынул часы из нагрудного кармашка. Ноль часов одна минута.
Он улыбнулся и даже немного растрогался: ему случайно удалось отметить рождение нового дня. Ведь это был не обычный день — он обещал стать решающим. Может быть, днем победы? Но Ландлер тут же прогнал эту надежду. Бездействие ни к чему не приводит, без усилий не рождается успех, а реформисты, конечно, медлят. Грядущий день, возможно, принесет с собой смерть, и все здесь собравшиеся получат по пуле в голову.
После принятия присяги это вполне реальная опасность. Комендант Будапешта генерал Лукачич вряд ли примирится с тем, что подчиненные ему солдаты присягают его противникам.
Как ни странно, Ландлер сохранял спокойствие. Двенадцать лет прошли в неустанной борьбе за рабочее дело, и последние полгода были полны особенно бурных событий, но боевая закалка, мобилизуя все жизненные силы, не притупляет страха смерти. Только в какие-то исключительные моменты — он не раз слышал — не пьянеют от вина; по-видимому, иногда не кружится голова и на краю пропасти. Так бывает при летаргии или, напротив, при крайнем напряжении, в разгар борьбы. Значит, пробил час борьбы не на жизнь, а на смерть!
Ландлер окинул взглядом молодых журналистов и военных, толпившихся в зеленой комнате, и на всех лицах прочел готовность, решимость.
Он опять посмотрел на часы.
Решающий день не может начаться в ноль часов одну минуту. Сегодняшний день подготовило семьдесят лет назад поражение революции 1848 года. И родило его, конечно, самое ужасное преступление капиталистического строя — империалистическая война. Значит, он начался в июне после залпа жандармов, когда заводские рабочие были готовы к низвержению существующего строя (они создавали советы рабочих, желая идти по русскому пути) и когда Ландлер восстал против долго сковывавшей его партийной дисциплины.
И не случайно в те дни железнодорожники, загнанные десять лет назад в подполье и все же успешно боровшиеся, стали во главе всего венгерского пролетариата. Совещание уполномоченных, высказавшихся за массовую забастовку, — по его сигналу прекратилась работа на всех предприятиях Будапешта — прошло в повидавшей немало бурь редакции газеты «Мадяр вашуташ». И забастовка из столицы как бы покатилась по рельсам, охватив всю страну; «ее начало совпало с приходом поездов по расписанию», так заявил министр торговли в совете министров.
Но, учитывая нужды войны, лавируя между правительством и народом, лидеры социал-демократической партии и профсоюзов по мере сил сопротивлялись, тормозили, разоружали, срывали забастовку. Ожесточившиеся рабочие остались без руководства; интеллигенция, мелкая буржуазия, солдатская масса не могли сплотиться в борьбе со старым строем. Когда потерпевшее поражение и бушевавшее от ярости правительство собиралось отдать Ландлера под суд, один из самых авторитетных партийных лидеров, Эрнё Тарами, не скрыл своих мыслей от Илоны, которая обратилась к нему за помощью, чтобы спасти жизнь мужу: «Ландлеру, поскольку он адвокат, следует знать, что во время войны он не имеет права подстрекать людей к бунту. Если он все же делал это, пусть сам расхлебывает кашу, которую заварил!» Его ничуть не беспокоило, что Ландлера могут расстрелять. Барственные манеры Тарами давно раздражали членов партии, за глаза его величали Графом. Это насмешливое прозвище на первый взгляд казалось безобидным, но Ландлер знал: оно попадает не в бровь, а в глаз.
Все это вспомнилось Ландлеру именно теперь, наверно, потому, что в дверях смежной комнаты, где находилась канцелярия Национального совета, показался Эрнё Тарами. Подойдя к Ландлеру, он посмотрел на часы, которые тот держал в руке.
— Две минуты первого? — с удивлением спросил он. — Уже наступил завтрашний день.
— Не завтрашний, а сегодняшний! — рассмеялся Ландлер.
Наморщив лоб, Тарами поправил манжету на рукаве пальто.
— Понимаю, люди еще не отдыхали, — озабоченно пробормотал он. — Поздно уже, и нет никакого смысла устраивать демонстрации. Нетерпеливых я отправлю домой. — И Граф вышел на балкон, чтобы помочь Гарбаи успокоить народ.
Ландлер спрятал часы в карман. Пробившись через кружок спорящих, он отобрал стул у молодого человека, который разглагольствовал посреди комнаты, и, отодвинув от стола вместе
— Ребята, кто отнесет? — посмотрел он по сторонам. Один из молодых сотрудников «Непсавы» тотчас вызвался их доставить.
В этих письмах, обращаясь к трем руководителям рабочих-железнодорожников, Ландлер предлагал немедленно включиться в борьбу, остановить движение поездов, чтобы помешать правительству перебросить солдат из провинции во взбунтовавшуюся столицу. Прочитав письма, молодой журналист кивнул Ландлеру и побежал искать извозчика.
— Где Санто? — спросил Ландлер, обведя взглядом комнату.