9

— Не было еще такой войны, которая бы велась ради интересов, настолько чуждых народам разных стран…

Ландлер и сам не знал, в который уже раз произносит речь с балкона гостиницы «Астория».

— Так и есть! Правильно! — гремела в ответ толпа на улице.

Внизу, в ночной темноте, колыхалось, шумело, неистовствовало море людей. На множестве обращенных к Ландлеру лиц играли отблески света, розоватого — из ресторана гостиницы, синевато-белого — от газовых фонарей с другой стороны улицы, из окон жилых домов изливался желтый свет, все шторы были подняты, все окна сверкали, — так жители столицы участвовали в уличной манифестации.

Уже много дней подряд, в ведро и дождь, волновался, гремел, требовал речей народ. А несколько часов назад произошло нечто необычное, поразительное: на улицы хлынули тысячи солдат и офицеров, уже сорвавших с фуражек кокарды; они вызвали на балкон Михая Каройи и принесли присягу Венгерскому Национальному совету. Рядом с Каройи стоял на балконе и Ландлер, когда сотни сабель, вылетев из ножен, засверкали в мерцающем вечернем свете. Сначала Вилмош Бём, потом Ландлер читали наспех составленный текст присяги, которая освобождала солдат от прежней присяги Францу Иосифу, императору-королю. Начиная с этого момента Национальный совет стал во главе народного движения, перераставшего постепенно в революцию. Эти солдаты на улице становились другими, новыми людьми — революционными солдатами — и вместе с гражданским населением выступали против правительства.

— Нынешняя война велась главным образом для того, — продолжал Ландлер, — чтобы к нам приезжали и говорили: «How do you do» или «Wie geht`s?»[13] И навязывали нам английские или немецкие товары.

Сейчас он лишь цитировал себя самого, свою прежнюю речь на рабочем митинге. Он не мог сказать ничего нового, подходящего для данного момента и, избегая импровизации, вспоминал свои наиболее актуальные речи прошлого года. С трудом, как никогда раньше, слетали слова с его губ. Он знал: не только ему хотелось сказать другое, более значительное, но другое, более значительное, хотели услышать и там, внизу. Нужна была уже не агитация, а директива. Почти неделю волновался город, и солдаты присягнули Национальному совету благодаря не словесной агитации, а опыту, приобретенному за четыре с половиной года мировой войны. Кошмарные, тяжелые впечатления так врезались в человеческое сознание, что бушующая толпа жаждала теперь сделать не один вывод — необходимость выхода из войны, — а все выводы без исключения. Начиная с необходимости порвать наконец военный союз с Германией, отделиться от Австрии, покончить с монархией, с реакционной политикой проволочек вплоть до… Предела не видно было. Назревало народное восстание…

Если уж повторяться, цитировать себя, то лучше бы вспомнить слова, что пять месяцев назад, в июне, он метал с лестницы парламента в толпу ожесточенных до крайности рабочих: «Больше нечего разговаривать, время действовать, надо покончить со старым парламентом и всей продажной системой!»

На требование рабочих машиностроительного завода увеличить заработную плату власти ответили тогда ружейным залпом; казалось, чаша терпения переполнилась. Действия правительства и оппортунистов в июне еще больше накалили атмосферу, но только теперь действительно переполнилась чаша народного терпения. Но о том, что следует покончить со всей продажной системой, сейчас нельзя говорить: стоящий во главе оппозиции Национальный совет против восстания. Дано указание сдерживать массы, ни в коем случае не поднимать на борьбу.

— Надо покончить с разорительной войной! — провозгласил он в заключение.

Ему стало не по себе от такого пустопорожнего вывода, но разве он может прибавить, что для этого нужно немедленно и решительно действовать?

Ландлер оглянулся. В дверях ему дали знак, что уже готов к выступлению следующий оратор. Внизу загремела овация. Народ был благодарен и за то, что услышал из чьих-то уст давно уже созревшие у него самого мысли.