Конец июля [1936]

Так как я не обладаю талантом терпеливо вести дневник, хочу попытаться дать краткое резюме происходящего, а происходит столь много, что в будущем, возможно, окажется небезынтересно проследить динамику изменений во всех руководящих органах. Кроме того, некоторые вещи, кажется, имеют столь принципиальный характер, что я хочу изложить свою нынешнюю точку зрения.

Во взглядах на процесс организации культурного влияния обнаруживают себя различия в темпераментах и мнениях. Более того, до 1933 года об этом говорили лишь немногие, тогда как на сегодняшний день сфера интеллектуальной и культурной жизни зачастую становится поприщем для тех, кто уже лишил растительности прочие пастбища. Геббельс целенаправленно попытался вывести свое детище, Палату культуры, за пределы сословного явления и превратить ее в крупный репрезентативный национал – социалистический преобразующий орган. Это принесло ему значительную пользу вовне, и лишь малую изнутри. Мы не можем требовать от одного инструмента оркестровой игры. В своей переписке с ним я неоднократно давал ему это понять (вспомним Р. Штрауса[315], Хиндемита[316] и т. д.) и, наконец, указывал в письмах к рейхсляйтерам на то, что его «Сенат культуры Рейха» являет собой образчик одичания нравов[317]. Но верноподданический дух по-прежнему живет в умах многих н[ационал] – с[оциалистов]: они рассчитывают на исполнительные рычаги в руках министра пропаганды и потому сами предпочитают оставаться в тени. Они наблюдают за тем, как я веду борьбу… Я передал фюреру докладную записку относительно «Сената культуры Рейха», а затем в устной форме изложил свою точку зрения. Считаю, что состав [Сената] является насмешкой над н[ационал] – с[оциалистическим] мировоззрением. Его ответ: «Вы правы… Мы найдем способ… Может быть, это и к лучшему, что все сложилось так…» – А между тем Г[еббельс] продолжает укреплять исполнительные структуры, и вопиющие провалы, кажется, не имеют отрицательных последствий. На фестивале в Гейдельберге по случаю празднования 650–летнего юбилея Палата культуры устроила танцы на площадке перед замком. И какие! Чардаш, польский танец, степ черномазых! Руст и Франк[318] были в ярости. Мы в течение многих лет боролись с музыкой черных – и вот она стала музыкой фестивальных танцев! Руст вообще уклонился от участия в этом празднестве.

В то время как н[ационал] – с[оциалистическое] общество культуры в Мюнхене[319]

10.8.[1936]

Олимпиада[320] привела ко мне множество гостей. И хотя я не связан с Олимпиадой напрямую, я имел возможность встретиться с самыми разными людьми, и встречи эти небезынтересны. Упомяну визит Гоги. Он разоткровенничался в надежде выяснить, может ли моя поддержка оказаться для него ценной. Его страстное желание – получить аудиенцию у фюрера. «Im[portance] des apparences»[321] – политику он хочет обсудить со мной. Король Кароль устроил здесь «протест» против немецкого вмешательства в румынскую политику, как заметил фюрер на днях за обедом – не преминув дать королю соответствующую характеристику… Неудивительно, что у меня не было особого желания хлопотать об этой встрече. Однако когда Гога сообщил, что Кароль дал согласие на его поездку в Берлин, я, не колеблясь, порекомендовал фюреру принять его. Фюрер уточнил: «Вы полагаете, в этом есть смысл? Я отказал румынам, чтобы избавить себя от необходимости принимать Титулеску». Я возразил, что с учетом сложившегося положения вещей (Греция) Румынии придется сделать выбор, ведь Титулеску не вечен. Аудиенция позволит Гоге разрядить свою энергию. – Канцелярия попыталась сорвать аудиенцию, но я добился встречи, Гога благодарил меня со слезами на глазах (см. служебную записку о визите к фюреру, визите к Гессу[322]). Предстоящий политический договор между Г[ерманией] и Р[умынией] мы обсуждали наедине, Маллетке[323] представил текст торгового соглашения. За обедом судьба этих договоренностей была решена, и Гога, прощаясь, никак не отпускал мою руку, обещая преданность и союзническую поддержку в великой борьбе.

С Ванситартом я встретился у Гесса после трехлетнего перерыва. И если прием в Лондоне в 1933 году отличался крайней холодностью, то теперь Ванситарт пребывал в приподнятом настроении. По крайней мере, такое складывалось впечатление. Его, как и всех англичан, приводят в раздражение негры из США – они прижимают англичанин в олимпийских соревнованиях в буквальном смысле к стене. Я со смехом спросил: «Откуда эти расовые предрассудки?» В[анситарт] справедливо считался и считается нашим оппонентом. Католик – франкофил. Теперь похоже, что даже этот самодовольный господин – причиной тому Испания – усомнился в собственной правоте. Я пытался вытянуть из его жены какую – либо информацию касательно возможного родства с евреями. Когда и она стала жаловаться на чернокожих бегунов из США, я заметил, что последние в целом представляют собой опасность для Соединенных Штатов: резерв, на который могут рассчитывать коммунисты. И что однажды евреям придется дорого заплатить за коммунистический мятеж черных. Каково же было мое удивление, когда в ответ я услышал: «Вы правы».

Государственный секретарь Рендсбург[324] – бур – передает привет из Южной Африки от министра обороны Пирова[325], с которыми я беседовал здесь несколько лет назад. Он тоже читал мои книги и выражает радость по случаю того, что я принял его у себя.

В визитах всех этих людей из разных государств, которые знакомы с моей работой, есть нечто, несущее глубокое удовлетворение. Несколько месяцев назад на одном из приемов В[нешне]п[олитического] в[едомства] ко мне обратился еще один выходец из Южной Африки. Он выучил немецкий за полгода и постоянно читал «Миф». «Я думаю, – сказал он, – что даже если пройдет 1000 лет, ваша работа не канет в Лету. Для меня и для многих других эта книга стала новой Библией». Еще один эпизод. Некоторое время назад здесь был шейх из Ирана, соратник нынешнего шаха. Он привез мне в подарок инкрустированный мозаикой портсигар с изображением свастики. А еще фотоснимки зданий в Иране, на которых изображена свастика. Иранский посланник говорил об арийском обновлении Ирана. Министр иностранных дел Афганистана[326], приглашенный ко мне на завтрак, пишет объемную работу, посвященную арийским памятникам в Афганистане. Из Америки я получаю письма от совершенно неизвестных мне людей, в которых те выражают свой восторг. Французский перевод «Мифа» готов. Я собираюсь его прочесть. Когда книга выйдет из печати, французское духовенство узнает, что такое эффект разорвавшейся бомбы[327].

Завтра: завтрак с наследным принцем Швеции[328]. Затем я даю ужин для кронпринца Греции[329]. Он хочет, чтобы эллинская фаланга в обстановке строгой секретности прошла подготовку в Г[ермании], я собираюсь дать ему кое-какие советы. В то же время эта беседа станет подготовкой к моему уже запланированному на октябрь визиту в Афины, куда меня пригласил министр Луварис[330] и где я нанесу визит королю[331].

11.8.[1936]

От Министерства по делам церкви поступила информация, что Керрл, по-видимому, не справляется со своей задачей в том смысле, что ему не удается упразднить церковные комитеты. В отличие от многих поддавшихся приступу беспокойства и потому искавших у меня поддержки, я следил за этим экспериментом с величайшим спокойствием. Керрл, первоначально не имевший в своем распоряжении сотрудников, одобрил три названных мною кандидатуры. Позже он счел необходимым внять иным мнениям: рутина старой бюрократии и стремление продемонстрировать «организационный порядок» сделали свое дело. В дополнение к этому благочестивые речи Керрла по сути своей не являлись продуманной тактикой переходного периода, они демонстрировали его моральные убеждения. В этом заключалась и заключается опасность, ибо национал – социалист, откровенно пятясь назад, пытается свести на нет достигнутое. Философские взгляды Керрла довольно примитивны, его религиозные представления застряли на уровне теорий о «германских христианах». В личном плане он, в общем, имеет на это право, но, будучи лицом официальным, не может провозглашать это частью концепции движения. Сами по себе такие обывательские взгляды, возможно, и хороши, ибо могут сослужить службу в словесной перепалке, особенно с учетом того обстоятельства, что вести борьбу с церковью в обозримом будущем мы не намерены. На государственном уровне надлежит делать то, что является жизненно необходимым, выступая на конференциях в гау и во время других важных мероприятий, я формулирую абсолютно четкую позицию. Вся здоровая партия идет за мной и расценивает Министерство по делам церкви как необходимое зло, причем степень убежденности в его необходимости постоянно уменьшается. Партия на периферии приходит в ярость по той причине, что церковные комитеты в гау приводят заинтересованных к «присяге на верность вероучению». Это тоже во благо, ибо все, что происходит, в конце концов должно направиться в русло, уготованное этому в первую очередь мной.

Господин Керрл не переносит меня. Будучи в политическом отношении национал – социалистом, он, тем не менее, сопротивляется мировоззренческим следствиям [этого] и стремится склонить фюрера на свою сторону. Иногда мне приходится смеяться над этими гротескными попытками. Один случай весьма показателен. Вечером 29 марта я находился в Рейхсканцелярии, чтобы разделить с фюрером радость по случаю итогов выборов[332]. Фюрер стоял у входа в свои апартаменты в окружении соратников по партии. Фюрер, смеясь, приветствовал меня уже издалека: «Ну, Розенберг, что вы на это скажете! Мой предвыборный лозунг оказался удачным, не так ли? Даже епископы были бессильны против настроений на Рейне – колокола звонят!» Я поздравил его. Фюрер продолжал: «А ведь результаты оказались бы совсем иными, если бы предметом голосования стал “Миф”». Я ответил: «Верно. Должно пройти не меньше ста лет». Затем фюрер осведомился о размере тиража «Мифа»: 470 000! И вот через некоторое время я узнаю, что Керрл с мещанским самодовольством пересказывает эпизод, заявляя, что я «краснел как юнец». Позже он поинтересовался у фюрера: «Я тоже дал вам повод для беспокойства?» На что фюрер похлопал его по плечу: «Ну что вы, дорогой Керрл, вы никогда не давали мне повода беспокоиться». К[еррл] не преминул возгордиться, не осознавая того, что люди, лишенные собственных мыслей и не имеющие твердой позиции, ни при каких обстоятельствах не дают повода для «беспокойства».

В остальном, сталкиваясь с кваканьем сплетников, я предпочитаю не использовать высказывания фюрера обо мне [лично]. И хотя мне хорошо известно, что мое время еще не настало, горько порой наблюдать, как люди заправляют тем, что в духовном отношении подготовлено мной. Однажды я сказал об этом фюреру, на что он мне ответил: «Как вы думаете, случайно ли я дважды упоминаю ваше имя в крупных речах на съезде партии? Мне нелегко говорить вам об этом: но если меня спросят о вас, я скажу, что вы наиболее глубокий ум Движения. Вы отец церкви в движении национал – социализма».

Если Керрл станет рассказывать разным людям в своем министерстве о том, что фюрер якобы назвал мой труд мусором и нелепицей, то такой образ действий будет выходить за рамки той ограниченной беззаботности либо беззаботной ограниченности, которую можно ожидать от Керрла. При случае я расставлю точки над «i».

12.8.[1936]

Фюрер назначил Риббентропа послом в Лондоне. Такое решение этого вопроса, обсуждавшегося на протяжении многих недель, кажется мне удачным во всех отношениях. Р[иббентроп] не хотел уезжать, он хотел остаться здесь, имея твердое намерение занять место Нейрата и постоянно быть вблизи фюрера. Мы ведем свою борьбу уже 10 с лишним лет, а Р[иббентроп] в результате удачной женитьбы был представителем завода игристых вин «Хенкель», а также представителем английского завода по производству виски. В свое время у него было много деловых связей в Лондоне, здесь – связи с Папеном и т. д. Его посредничество в 1932 году оказалось для фюрера весьма значимым[333], он чувствовал себя крайне обязанным Р[иббентропу]. Если за это время Р[иббентроп] в Лондоне добьется каких – либо результатов для Германии, все воспримут это с радостью. Тот факт, что он сам чинит себе препятствия собственным тщеславием и высокомерием, однако, ни для кого не секрет. В письмах к нему я указывал на эту манеру поведения, обнаружившую себя, едва солнце воссияло над ним. Многие пережили подобное, а потому его личная репутация в лондонских клубах едва ли может стать хуже нынешней. Счастливое стечение обстоятельств в начале пути: благодаря ситуации в Испании даже пребывающие в неведении гувернантки Лондона начинают понимать, что такое большевизм. Если Р[иббентроп] проявит некоторую сноровку, то попутный ветер наполнит его паруса. В остальном его задачи в Л[ондоне] конкретны и четко очерчены, он будет лишен возможности проявлять дилетантство, как прежде. Его «бюро»[334] намеревалось охватить весь мир, не имея в своем распоряжении людей, обладающих знаниями.

Р[иббентроп] тоже беседовал с Гогой. Последний поинтересовался у меня: «Что представляет собой господин ф[он] Р[иббентроп]? Он вел сентиментальные речи о товариществе немецкого и венгерского оружия, спрашивал о Румынии, причем вопросы эти были простейшими, дилетантскими».