– Qué tiene? Qué pasa? Qué quiere?
Любой другой еще пожелал бы знать: «Где я?» Похоже, для Мексики ситуация была вполне рядовая. Увидев, что папа неплохо соображает, я подошла к машине, спокойно оттолкнула всех и произнесла с надменностью человека, который укротил дикую машину и спустился на ней с опасной горы:
– Папа, произошла авария.
Он постепенно сообразил, кто я такая, и превратился в моего папу, каким он был до мексиканского празднества.
– Авария? А виноват кто? Ты, Мар-р-ргарита? Разве не так?
Бесполезно было рассказывать, как я научилась водить его машину и проехала едва ли не пятьдесят миль. Я не ждала его одобрения, да и не нуждалась в нем.
– Да, папа, я врезалась в другую машину.
Он пока еще не сел до конца, а потому не мог знать, где мы находимся. Но прямо с пола, где он отдыхал, как будто именно там находиться и положено, он скомандовал:
– В бар-рдачке. Документы на стр-раховку. Достань и пер-редай полиции, а потом возвр-р-ращайся.
Прежде чем я успела ответить, вежливо, но с ехидцей, пограничник сунул голову во вторую дверь. Попросил папу выйти из машины. Папа, не растерявшись, запустил руку в бардачок, достал сложенные документы и полбутылки спиртного, засунутые туда раньше. Одарил пограничника одним из своих отрывистых смешков и по частям выбрался из машины. Когда он встал, оказалось, что он на голову выше сердитых мексиканцев. Папа быстро сообразил, где он и что к чему, а потом обхватил второго водителя рукой за плечи. После этого вежливо, без всякого высокомерия поговорил с пограничником, и все трое ушли в будку. Прошло несколько минут – изнутри раздался взрыв смеха, кризис разрешился, но с ним закончилось и развлечение.
Папа пожал руки всем мужчинам, погладил по головке детей, обворожительно улыбнулся женщинам. А потом, даже не посмотрев на вмятины на машинах, спокойно уселся за руль. Крикнул мне, чтобы залезала и – как будто полчаса назад не был беспробудно пьян – твердой рукой повел машину к дому. Сказал, что не знал, что я умею водить; и как мне – понравилась его машина? Меня злило, что он так быстро оправился, было досадно, что он не оценил сполна моего колоссального достижения. Так что и на утверждение, и на вопрос я просто ответила «да». Еще до границы папа опустил окно – свежий воздух, который пришелся очень кстати, был неприятно студеным. Папа сказал, чтобы я взяла с заднего сиденья его пиджак и надела. В город мы въехали в холодном укромном молчании.
31
Казалось, Долорес сидит на том же месте, где и вчера вечером. Совершенно в той же позе – можно подумать, она не спала, не завтракала и даже не оправляла свою строгую прическу. Папа весело обронил: «Привет, малыш» и отправился в ванную. Я поприветствовала ее: «Доброе утро, Долорес» (мы давно уже оставили попытки изображать семейственность). Она ответила кратко, но вежливо и сосредоточилась на ушке своей иглы. В данный момент она усердно трудилась над миленькими кухонными шторками: скоро они с крахмальной твердостью будут реять по ветру. Поскольку больше мне сказать было нечего, я ушла в свою комнату. Через несколько минут в общей комнате разразился скандал: я все слышала, потому что разделяли нас одни лишь муслиновые занавески.
– Бейли, из-за тебя твои дети встали между нами.
– Малыш, да чего ты пер-р-реживаешь. Не могут мои дети встать между нами, если ты им сама не позволишь.
– А что я могу поделать? – Она плакала. – Захотели – и встали. – А потом она добавила: – Ты дал дочери свой пиджак.
– А что мне было, смотреть, как она замерзает насмерть? Ты этого хотела, малыш? – Он рассмеялся. – Хотела бы, правда?
– Бейли, ты же знаешь: я пыталась полюбить твоих детей, но они…
Она не смогла заставить себя выдавить про нас хоть слово.
– Ты можешь, мать твою, внятно сказать, что имеешь в виду? Сука ты заносчивая. Так тебя Маргарита назвала, и она совершенно права.