Папа ничего не пояснял, пока мы ехали через приграничный городок дальше, вглубь. При всем своем изумлении я не давала воли любопытству и ни о чем не расспрашивала. Через несколько миль нас остановил пограничник в форме. Они с папой обменялись привычными приветствиями, папа вышел из машины. Сунул руку в карман на дверце, достал бутылку спиртного, занес в будку пограничника. Они смеялись и болтали добрых полчаса – я сидела в машине и пыталась переводить их приглушенную речь. Наконец они появились, подошли к машине. Папа так и держал в руке бутылку, однако она наполовину опустела. Он спросил пограничника, хочет ли тот взять меня в жены. Испанский их был куда заковыристее того, что я учила в школе, однако я поняла. В качестве завлекательной подробности папа добавил, что мне всего пятнадцать. Пограничник тут же нагнулся к машине и погладил меня по щеке. До того он, полагаю, думал, что я не только некрасивая, но еще и старая, теперь же выяснилось, что я еще, наверное, нетронутая, и это его зацепило. Он сказал папе, что с радостью возьмет меня в жены и у нас будет «много детишек». Папе это обещание показалось смешнее всего, что мы слышали после отъезда из дома. (Он хохотал до упаду, когда Долорес не ответила на мое «До свидания», а я, когда мы отъезжали, объяснила, что она просто не услышала.) Пограничника не смутили мои попытки уклониться от его назойливых рук – я бы, наверное, переползла на водительское сиденье, если бы папа не открыл дверцу и не сел тоже. После многочисленных «адьос», «бонитас» и «эспозитас» папа завел двигатель, и мы двинулись дальше по угрюмым краям.

Указатели сообщали, что мы направляемся в Энсенаду. Многие мили дорог, петлявших по крутым горным склонам, – мне было страшно, что мы никогда не вернемся в Америку, к цивилизации, английскому языку и широким улицам. Пока мы взбирались по жуткому серпантину, папа потягивал из бутылки и напевал строки из мексиканских песен. Оказалось, что цель нашего пути – не сам город Энсенада, а какое-то место милях в пяти за его пределами. Мы остановились на немощеном дворе у кантины, по которому полуодетые детишки гоняли злобных на вид куриц. Заслышав шум мотора, из обшарпанного здания высыпали женщины, однако появление автомобиля не привлекло внимания ни чумазых детей, ни облезлых птиц.

Женский голос пропел:

– Бейе-ли, Бейе-ли!

И тут же целая толпа женщин сгрудилась в дверях, выплеснулась во двор. Папа велел мне вылезти из машины, мы пошли здороваться. Он поспешно объяснил, что я – его дочь, всем это, похоже, показалось невыносимо смешным. Все мы ввалились в длинный зал с баром в дальнем конце. Столы криво-косо стояли на шатких половицах. Потолок привлек и удержал мое внимание. Полоски бумаги всех мыслимых цветов покачивались в почти неподвижном воздухе, прямо на моих глазах несколько из них упали на пол. Никто, похоже, этого не замечал, а если и замечали, их явно не тревожило, что небо их падает на землю. У бара на табуретах сидели несколько мужчин, они поздоровались с папой с фамильярностью старых знакомцев. Меня провели по залу, каждому сообщили мое имя и возраст. Формальное школьное «Cómo está usted?» восприняли как бесконечно очаровательное приветствие. Меня хлопали по спине, папе пожимали руку, тараторили по-испански – мне было не уследить. «Бейели» был героем дня, и по мере того как он все теплел душой под этим мощным потоком приязни, я увидела его с новой стороны. Исчезла саркастическая улыбка, из речи пропала всяческая аффектация (сложно было бы вставлять раскатистые «р-р-р-р» в стремительные испанские фразы).

Трудно было поверить в то, что он – прирожденный одиночка, неотступно искавший в бутылке, под женскими юбками, в церковной благотворительности и звучных названиях должностей свою «персональную нишу», утраченную еще до рождения и так с тех пор и не обретенную. Мне тогда стало ясно, что он никогда не был частью Стэмпса, а уж тем более – неспешной в движениях, неспешной в мыслях семьи Джонсонов. Как это, видимо, мучительно: родиться на хлопковом поле с мечтой о величии.

В этом мексиканском баре папа выглядел раскованным – каким я его еще не видела никогда. Рядом с мексиканскими крестьянами у него не было нужды притворяться. Им он и сам собой, какой есть, казался достаточно внушительным. Американец. Негр. Свободно говорит по-испански. При деньгах, текилу пьет наравне с лучшими из местных. Женщинам он тоже нравился. Высокий, смазливый, щедрый.

Здесь проходило какое-то празднество. Кто-то опустил монету в музыкальный автомат, всем посетителям наливали бесплатно. Мне всучили стакан теплой кока-колы. Из автомата лилась какая-то запись – высокие голоса дрожали и тянули, дрожали и тянули, радуя страстных ранчеро. Мужчины танцевали, сперва одни, потом друг с другом, иногда к ладному топанью ногами присоединялась и одна из женщин. Меня попросили станцевать. Я замешкалась – боялась, что не смогу повторить все движения, но папа кивнул, подбадривая. Я радовалась жизни не меньше часа и только потом поняла, что происходит. Какой-то молодой человек показал мне, как подвесить свою бумажку к потолку. Сперва нужно разжевать мексиканскую жвачку, чтобы из нее ушел весь сахар, потом бармен вручает желающему несколько полосок бумаги – на них нужно написать либо какую-нибудь поговорку, либо сентиментальное изречение. Вытаскиваешь жвачку изо рта, прикрепляешь к концу бумажной ленточки. Находишь на потолке место посвободнее, прицеливаешься и в момент броска издаешь вопль, от которого кровь стынет в жилах, – такой уместен на ревущем стадионе-родео. После нескольких писклявых промахов я преодолела сдержанность и вывернула горло наизнанку в вопле, достойном самого Запаты. Я была довольна, папа явно горд, новые друзья обходительны. Какая-то женщина принесла «чичарронес» (у нас на Юге их называли «обжарками»), завернутые в промасленную газету. Я жевала хрустящие свиные шкурки, танцевала, вопила, пила ужасно сладкую и липкую кока-колу – никогда в жизни я еще не была так близка к бесшабашности. Появились новые гуляки, меня им представили как «ла нинья де Бейели» – и меня тут же приняли в компанию. Полуденное солнце не в силах было осветить помещение сквозь единственное окошко, густая масса тел, запахов и звуков плавилась, перетекая в духовитые искусственные сумерки. Я осознала, что довольно давно уже не видела папу. «Dónde está mi padre?» – спросила я у своего партнера по танцам. Полагаю, мой искусственный испанский звучал в ушах этого крестьянина так же претенциозно, как «Далече ли отбыл мой родитель?» для какого-нибудь полуграмотного горца из Озарка. Как бы то ни было, ответом мне стали взрыв хохота, медвежье объятие и ничего больше. Когда танец завершился, я начала протискиваться сквозь толпу, стараясь делать это как можно более незаметно. Едва не задохнулась от липкой паники. Папы нигде не было. Неужели он сговорился с тем пограничником на перевале? С него станется. В стакан мне чего-то подсыпали. От осознания этого колени у меня ослабли, танцующие пары расплылись перед глазами. Папы нет. Может, он уже на полдороге домой, а в кармане – деньги, за которые он меня продал. Нужно пробраться к двери – казалось, до нее много миль и гор. Меня останавливали вопросом: «Dónde vas?» Ответ был нелепым и двусмысленным, что-то вроде: «Yo voy por ventilarme», «выйду для проветривания». Не удивительно, что я имела такой успех.

Сквозь распахнутую дверь я увидела папин «Гудзон» в его одиноком великолепии. Значит, он меня не бросил. А это, разумеется, означает, что ничего мне не подсыпали. Мне тут же полегчало. Никто не последовал за мной во двор, где предзакатное солнце смягчило резкие черты полудня. Я решила посидеть в машине, подождать – вряд ли он ушел далеко. Я знала, что он с женщиной, и чем больше про это думала, тем проще было догадаться, которую из развеселых сеньорит он увел с собой. Была там маленькая ладная красотка с очень яркими губами, которая жадно прижалась к нему, едва мы приехали. Тогда я об этом не задумалась, просто отметила, как она радуется. Размышляя в машине, я мысленно проиграла ту сцену в голове. Она подбежала к нему первой, и как раз тогда он торопливо произнес: «Это моя дочь» и «Она говорит по-испански». Знала бы Долорес, она заползла бы в свое исступление, точно под одеяло, и с должной опрятностью испустила дух. Мысль о ее терзаниях надолго составила мне компанию, но потом музыка, смех и вопли Малыша Сиско проникли в мои приятные размышления о мести. Кроме прочего, смеркалось, а папа находился вне досягаемости – видимо, в одной из хижин на задах. По телу постепенно расползался страх: каково это будет – просидеть в машине всю ночь. Страх смутным образом связывался с тем предыдущим приступом паники. Не то чтобы ужас объял меня полностью, он докучным параличом распространялся по мыслям. Можно поднять стекла на окнах, запереть двери. Лечь на пол, сделаться маленькой, невидимой. Не выйдет! Я попыталась запрудить поток страха. Почему я боюсь мексиканцев? Они ведь были ко мне так добры – и папа всяко не позволит, чтобы его дочку обидели. Или позволит? Или не позволит? Как он мог бросить меня в этом буйном баре и уйти со своей женщиной? Ему все равно, что со мной будет? Плевать он на меня хотел, решила я и открыла плотину истерики. Потекли слезы, и их уже было не сдержать. Итак, меня ждет смерть на мексиканских задворках. Вот эта вот исключительная личность, обладательница выдающегося ума, который мы создали совместно с Богом, уйдет из жизни, не прославившись и ничего не совершив. Сколь безжалостен рок, сколь беспомощна эта несчастная чернокожая девочка.

Я разглядела его силуэт в почти полной темноте, хотела выскочить и бежать ему навстречу, но тут заметила, что его ведут та самая маленькая женщина, которую я видела раньше, и какой-то мужчина. Он пошатывался и клонился к земле, но они держали его крепко и направляли его нетвердые шаги ко входу в кантину. Если его заведут внутрь, мы никогда не уедем. Я вылезла из машины, подошла к ним. Спросила папу, не хочет ли он сесть в машину и немного отдохнуть. Он сосредоточился, узнал меня и ответил, что именно этого и хочет: он немного устал, нужно передохнуть, а потом мы поедем к нему домой. Он по-испански изложил эти пожелания своим друзьям, и они повели его к машине. Я открыла переднюю дверь, но он сказал: нет, он немного полежит на заднем сиденье. Мы загрузили его назад, попытались поудобнее устроить его длинные ноги. Мы его еще укладывали, а он уже захрапел. Похоже, спать он собирался долго и крепко – мне это сказало о том, что в итоге все-таки придется провести ночь в машине, в Мексике.

Я торопливо соображала – а парочка хихикала и что-то лопотала на невнятном испанском. Машину я раньше никогда не водила, но внимательно следила, как это делается, а маму мою считали лучшим водителем в Сан-Франциско. По крайней мере, она сама так считала. У меня отличная голова, я очень координированная. Разумеется, я справлюсь с вождением. Даже идиоты и бестолочи водят машину, понятно, что блистательная Маргарита Джонсон тоже сможет. Я попросила мексиканца развернуть машину – опять же на своем высокопарном школьном испанском; на то, чтобы меня поняли, ушло около четверти часа. Он, видимо, спросил, умею ли я водить, но как по-испански «водить», я не знала, а потому только твердила: «Si, si» и «Gracias», пока он не сел за руль и не развернул машину к шоссе. Полное понимание ситуации он продемонстрировал своим следующим поступком. Он не стал глушить двигатель. Я поставила ноги на акселератор и сцепление, дернула ручку, подняла обе ноги. Мы с оглушительным ревом вылетели со двора.

Когда нас вытряхнуло на обочину шоссе, машина почти заглохла, я снова изо всех сил надавила на обе педали. Мы остались стоять на месте, двигатель исступленно ревел, но не глох. Я поняла: чтобы двигаться вперед, нужно снимать ноги с педалей, а если делать это резко, машина начинает трястись, будто в пляске святого Витта. Разобравшись в сути автомобильной механики, я поехала вверх по горной дороге в сторону Калехико – туда было миль пятьдесят. Трудно понять, почему живое воображение и природная опасливость не нарисовали передо мной сцен кровопролитных аварий на Мексиканском хребте. Думала я об одном: нужно сосредоточиться всеми органами чувств на управлении этой громоздкой машиной.

Когда совсем стемнело, я нашарила разные ручки, покрутила, подергала – и в конце концов сумела включить фары. Пока я искала, машина поехала медленнее, я забыла нажать на педали, мотор чихнул, машина дернулась, заглохла. Сзади громко стукнуло – я поняла, что папа свалился с сиденья (я уже давно этого опасалась). Я потянула рычаг ручного тормоза и стала продумывать свой следующий шаг. Спрашивать что бы то ни было у папы было бессмысленно. От падения он и не подумал проснуться, а уж я его точно не разбужу. Вряд ли мимо поедет какая машина – я не видела ни одной с тех пор, как мы в начале дня миновали будку пограничника. Путь шел под гору – я решила, что, если повезет, мы докатимся до самого Калехико – или хотя бы до этого пограничника. Я тщательно сформулировала, что я ему скажу, и только потом отпустила тормоз. Остановлю машину, когда окажусь рядом с будкой, а вести себя буду очень надменно. Поговорю с ним, как с сельским увальнем, – он такой и есть. Прикажу, чтобы завел машину, а потом брошу ему на чай квортер, а может, и целый доллар из папиного кармана, прежде чем уехать.

Составив этот длинный план, я отпустила тормоз, и мы медленно покатились под горку. Я дергала ручку и жала на акселератор в надежде, что от этого мы будем двигаться быстрее, и вот ведь чудо – мотор заработал. На склоне «Гудзон» просто обезумел. Он бунтовал и наверняка скакнул бы в пропасть и погубил нас обоих, только бы сбросить такого неопытного седока, – но я ни на миг не давала ему воли. Его сопротивление страшно меня воодушевило. Я, Маргарита, способна противостоять силам стихии! Крутя руль и вдавливая в пол педаль акселератора, я чувствовала себя повелительницей Мексики, мощи, одиночества, юной неопытности, Бейли Джонсона-старшего, смерти, неуверенности в себе и даже силы тяжести.

Когда прошла, как мне показалось, тысяча и одна ночь этого противостояния, почва начала выравниваться, по обеим сторонам от дороги замелькали огоньки. Как бы оно там ни было, я победила. Машина пошла медленнее – похоже, я ее обратала, она готова сдаться без боя. Я сильнее надавила на педаль, и вот мы оказались у будки пограничника. Потянув за ручной тормоз, я остановила машину. Нужды говорить с пограничником не было – двигатель-то уже завелся, – но предстояло дождаться, когда он заглянет в машину и даст мне знак двигаться дальше. А он был занят – болтал с пассажирами машины, направлявшейся в сторону горы, которую я только что преодолела. Свет из будочки озарял его фигуру, согнувшуюся в поясе, – верхняя часть туловища полностью исчезла в дыре открытого окна. Я держала свой автомобиль в полной готовности к следующему отрезку пути. Когда пограничник распрямился и встал в полный рост, я разглядела, что это не тот, который так сильно смутил меня нынче утром. Я, понятное дело, опешила, и, когда он, отрывисто отдав мне честь, рявкнул: «Pasa», я отпустила тормоз, поставила обе ноги на педали, а потом слишком резко их приподняла. Машина отреагировала непредсказуемо. Скакнула не только вперед, но еще и влево и в несколько сердитых прыжков врезалась в бок другой – та как раз отъезжала. За скрежетом расцарапанного металла тут же последовал взрыв испанской речи, обрушившийся на меня со всех сторон. И опять же, странным образом, среди ощущений моих не было страха. Было удивление, в таком порядке: пострадала ли я, пострадал ли кто-то еще, посадят ли меня в тюрьму, что там говорят эти мексиканцы и в последнюю очередь – а папа-то проснулся? На первый и последний вопрос ответы пришли сразу. Благодаря могучему выбросу в мозг адреналина по ходу езды по горной дороге чувствовала я себя лучше некуда, а в какофонию протестующих воплей снаружи вплетался папин храп. Я вышла из машины, собираясь попросить вызвать policías, но пограничник меня опередил. Он произнес несколько слов – нанизал одно за другим, точно бусинки, и среди них точно было policías. Из соседней машины выползали люди, я попыталась вернуть себе власть над реальностью и произнесла громко, с преувеличенной любезностью:

– Gracias, señor.

Семейство – человек восемь самых разных возрастов и размеров – ходило вокруг меня, свирепо переговариваясь и пристально меня разглядывая, как будто я была статуей в городском парке, а они – стайкой голубей. Один произнес: «Joven», имея в виду, что я еще очень молода. Я попыталась разглядеть, кто там такой умный. Буду дальше обращаться к нему или к ней, но они перемещались так стремительно, что вычислить нужное лицо не удалось. Потом кто-то еще отметил: «Borracho». Ну, понятное дело, пахло от меня как от цеха по производству текилы, поскольку папа выдыхал этот запах с каждым шумным вздохом, а окна я закрыла, чтобы внутрь не проникал холодный ночной воздух. Вот только вряд ли я бы стала все это объяснять незнакомым людям, даже если бы и смогла. А я бы не смогла. Кому-то пришла в голову мысль заглянуть в машину, от его вопля мы все замерли на месте. Люди – мне теперь казалось, что их тут сотни, – сгрудились возле окон, последовали новые вопли. На миг я подумала, что произошло что-то страшное. А вдруг в момент аварии… Я тоже протолкалась к окну, но потом вспомнила ритмичное похрапывание и хладнокровно отошла. Пограничник, видимо, решил, что имеет дело с серьезным преступлением. Движениями и голосом он изображал нечто вроде: «Следите за ней» и «Не выпускайте ее из виду». Семейство вновь придвинулось ко мне, на сей раз не так близко, но с явственной угрозой, и когда мне удалось вычленить из их речевого потока вопрос: «Quién es?» – я ответила сухо и как можно более безучастнее:

– Mi padre.

Эти люди с их тесными семейными связями и еженедельными празднествами тут же поняли, что к чему. Маленькая бедолажка, заботится о подвыпившем отце, который немного загулял на вечеринке. Pobrecita.

Пограничник, отец семейства и парочка малышей взяли на себя геркулесов труд – будить папу. Я хладнокровно за этим наблюдала, а остальные прогуливались вокруг, описывая восьмерки вокруг меня и своего здорово помятого автомобиля. Оба мужчины трясли, тянули и толкали, а дети прыгали у папы на груди. Успех предприятия я приписываю действиям детишек. Бейли Джонсон-старший – вернулся к реальности и осведомился по-испански: