Исследователи даже предположили, что у Гоголя действительно была встреча с подобной красавицей, о которой он, скрыв «лишние» подробности, написал матери в июле 1829 г. Так это или нет, но в повести образ юной проститутки является своеобразным урбанистическим аналогом нимфы или русалки, завлекающей и губящей героя, – недаром с ней связаны «русалочьи» мотивы: распущенных волос, некой «животной» лени, глупости, похоти[498], – и мотивы романтические, связанные с фантазиями Пискарева. А весь этот демонический антураж соответствует оценке действительности автором. В то же время изображение красавицы-проститутки на Невском проспекте, на балу и в мастерской художника схоже с описанием божественных красавиц, подобных Марии Магдалине. По тонкому замечанию В. В. Зеньковского, в «Невском проспекте» сильнее всего ощутим тот сокрушительный удар, который нанес Гоголь идеям эстетического гуманизма о единстве красоты с добром и высшей справедливостью – чрезвычайно популярным в России идеям, высказанным в свое время Ф. Шиллером[499]. Гоголь читал Шиллера не только в переводе, но и в оригинале – еще на гимназических занятиях по немецкому языку – и даже просил у матери деньги, чтобы выписать его сочинения из самой Германии. Заметим, что Шиллер, подобно другим европейским просветителям, видел в идеальной женской красоте проявление Божественной гармонии в мире. Романтики же, как правило, считали обожествление Красоты опасным, языческим, отчасти демоническим, – вслед за авторами «готических» произведений. Так, в упомянутом выше «образцовом» готическом романе «Монах» настоятель доминиканского монастыря сначала увидел в дьявольской соблазнительнице Матильде «совершенное сходство с Мадонной, которому толико удивлялся!»[500] И непосредственное воздействие на сюжет и стиль «Невского проспекта», типологию его героев оказали романтические произведения «неистовой словесности», во многом унаследовавшей «готические» принципы, – в частности, повесть «Мертвый осел и обезглавленная женщина» Ж. Жанена (1829; рус. пер.: 1831), «Исповедь опиофага» Т. Де Квинси (1822; рус. перевод – точнее, вольное переложение: 1834; подробнее об этом см. ниже), а также опубликованная в 1831 г. «Шагреневая кожа» О. Бальзака[501].

Иное начало черновой редакции (III, 339–340) позволяет говорить, что описание Невского проспекта автор задумывал как отдельный фельетон или очерк общественных нравов, включавший характеристику основных сословий и типов петербургской публики. Среди них главенствовали офицеры и чиновники, представлявшие военную и гражданскую власть государства. Купцы, торговцы, покупатели, коммерсанты и просто деловые люди создавали меркантильную атмосферу, где неизбежно появлялись продажные «нимфы». На этом фоне необыкновенным, «исключительным сословием» становился художник, хотя над ним тоже оказывались властны и «нимфы», и Невский проспект. Это сопряжение, вероятно, означало переход к созданию нескольких повестей или цикла о художниках (подобного циклу В. Ф. Одоевского «Дом сумасшедших»). Далее Гоголь практически одновременно будет описывать героя-художника и в «Невском проспекте», и в «Портрете», но уже изначально наделяет его меркантильными чертами Черткова. Так, вплоть до описания бала в первом сне будущий Пискарев носит говорящую фамилию Палитрин, которой в повести Н. Полевого «Живописец» (1833) был отмечен художник, стремящийся к наживе. И только в основном завершив «истории художников», Гоголь – как показывает общность почерка и чернил, тоже почти одновременно – принимается за историю поручика Пирогова и «Записки сумасшедшего» (РМ. С. 64, 208–210).

Черты городской былички и бытового анекдота, характерные для петербургских повестей, переплетены в «Невском проспекте» с мотивами не только известных в то время оригинальных и переводных произведений, но и массовой литературы. Так, в образе поручика Пирогова обнаруживаются черты типичного героя нравоописательных фельетонов – промотавшегося в столице и ставшего несостоятельным должником провинциального франта, например, некоего Чупчевского (в повести Гоголя о Шпоньке фамилию Цупчевская носила могучая тетушка). Этот франт «присутствовал всегда в театрах, вертелся с лорнетом, вызывал с жаром молодых актрис, назывался на домашние вечера, старался быть замеченным и – чрезвычайно недоволен холодностию публики»[502]. Напоминает нравоописательные фельетоны и само изображение Невского проспекта «по часам». Так в очерке Ф. В. Булгарина «Извозчик-метафизик» герой описывал изменения столичной жизни еще в середине 1820-х гг.: «С утра, часов с шести, разъезжают просители по тяжебным делам и мастеровые, которые посещают своих должников <…> Часов в 9 офицеры едут к разводу, а чиновники к должности <…> Около 11 часов начинают ездить иностранные учители, разные заморские фигляры и модные торговцы с ящиками <…> В два с половиною и в 3 часа купцы едут на биржу <…> В 3 часа начинают разъезжаться из присутственных мест»[503].

В той же традиции были решены «Сцены Невского проспекта», написанные прозой и стихами: «Бьет 12-ть! Невский проспект еще не многолюден: лавочники спешат свежим товарцем пополнить убывшую всякую всячину; дворники тащатся с водою, подмастерья < – > с просроченными заказными вещами; горничная бежит за парикмахером; и дрожки грохочут с полусонными гвардейцами, опоздавшими к разводу <…>

На башне бьет два часа! <…> шляпки, цветы, перья, клоки, капоты движутся по всем направлениям…

Своеобразный итог «картинам петербургского дня по часам» подвел в «Панораме Санкт-Петербурга» (1834) Александр Башуцкий: «Два часа пробило… – Мы тотчас пойдем вдоль прекрасного проспекта, тянущегося от Адмиралтейства к Невскому монастырю. Этот проспект, обширное поле для наблюдений нравоописателя и умствований философа, открывает им быт, занятия, страсти и слабости жителей почти всех разрядов; он как будто главная артерия Петербурга, от которой стремятся другие поменьше, питающие различные члены столичного тела. Посмотрите, как расцветается уже широкий, освещенный солнцем тротуар левой стороны этой улицы.

Дамы, девы, девицы, военный, статский, старый, малый, вельможа, денди, журналист – все в условный час спешат на Невский проспект. Заметьте вкус и роскошь нарядов, разнохарактерные выражения лиц, отличие поступи и приемов. Послушайте, как явственно и звонко раздаются смешанные речи на всех возможных языках – кроме русского! Если вы различаете каждое слово, то должны с чувством благодарности взглянуть и на самый уличный паркет, на котором рисуются ловкие всадники, по которому тянутся сотни блестящих экипажей… Когда вы вглядитесь, когда вы вслушаетесь в Невский проспект, начинающийся экономическим обществом, проходящий чрез все обольщения и роскоши жизни и оканчивающийся монастырем и кладбищем; когда вы пробежите его с конца на конец, тогда вам покажется, что это огромный живой калейдоскоп, в который всыпано все человечество, со своею жизненною деятельностью, со своими модами, слабостями, чувствами, замыслами, причудами, знаниями, страстями, расчетами, красотою и безобразием, умом и безвкусием; вам покажется, что все это вертится, мелькает, бежит, летит мимо вас с изменчивостью, быстротою и блеском мысли или молнии! – Ничего не бывало: вы очнетесь и увидите, что люди просто и спокойно гуляют по улице большого города. Именно ГУЛЯЮТ; мы уже сказали, что публика наша не может ХОДИТЬ, это факт, она только ГУЛЯЕТ и то для здоровья; хотя многие (как, вероятно, заметили) едва передвигают ноги от усталости; другие в холодных сюртучках и легких своих платьях посинели от холода; иным довольно свежий ветр обнажает плечи, срывая с них платки и мантии…

Гулянье хорошей публики продолжается до 4-го часа. Тогда появляются новые лица. Люди в широких сюртуках, плащах, кафтанах, с седыми, черными, рыжими усами и бородами или вовсе без оных, в красивых парных колясочках или на дрожках, запряженных большими, толстыми рысистыми лошадьми, едут из разных улиц к одному пункту. На задумчивых их лицах кажется начертано слово расчет; под нахмуренными бровями и в морщинах лба гнездится спекуляция; из проницательных быстрых глаз выглядывает кредит; по этим признакам вы узнаете купцов, едущих на биржу.

Между тем из всех этажей огромнейших в городе домов высыпается на широкие каменные лестницы, а с лестниц на площади и улицы бесчисленное множество людей, которых наружность вам как будто знакома; вы не ошибаетесь: мы точно видели их ранее с пакетами и свертками бумаг. Это утомленные долгим сидением, проголодавшиеся в департаментах и канцеляриях чиновники: они спешат обедать; но каждый, заглушая еще грубый голос желудка, сделает лишних две версты, чтоб тоже пройтись по Невскому проспекту!

Сейчас ударит четыре. – На тротуарах поклоны, уверенья, шарканья, приглашенья, зазывы и пожимания рук. На мостовой стук запираемых каретных дверец, гром колес, разъезд. Прошло еще полчаса – и все затихло. Петербург обедает, то есть голова Петербурга (если можно так выразиться) обедает, а ноги, руки уже давно отдохнули и за работою <…>

После обеда… взглянем же в окно: улица в эти часы дня представляет черты довольно любопытные. Мещане, купеческие прикащики с женами, гризетки, камердинеры, франтики низшего класса, разодетые, как говорится, в пух, занимают на тротуарах места, покинутые публикою, и передразнивают ее как умеют; наблюдатели, равнодушно сложив руки, смирно сидят на скамьях, поглядывая на прохожих исподлобья. Должно сказать, что женщины все без изъятия, даже самые нескромные, ходят здесь скромно; зато мужчины непременно засматривают им под шляпки: это тоже мода, принятая людьми известного разряда»[505].

На «Панораму Санкт-Петербурга» как на самую свежую столичную новость в начале 1834 г. немедленно откликнулись газеты и журналы. Так, в «Библиотеке для Чтения» О. И. Сенковский опубликовал рецензию-фельетон, где, в частности, говорилось: «И когда я хочу видеть Петербург, который всегда имею перед глазами, то надеваю плащ и галоши и иду ровно в два часа на Невский проспект: он тогда гуляет там семейно, ведя за руку наряженное куклою, любимое свое детище – тщеславие <…> Шляпы и шляпки роятся на широком и длинном тротуаре любимого гульбища <…> И эти два розовые капота, модные, легкие, жеманные, страждущие ознобом, но такие тонкие в талии и такие короткие в юбке, расхаживают, стуча зубами, для здоровья. И эти две миленькие ножки, насильно вбитые в пару тесных варшавских башмаков, лезут прямо в лужу для здоровья. И этот великолепный разноцветный клок для здоровья тащится в грязи <…> Франты вертятся, щеголи выставляют себя напоказ, влюбленные вздыхают, кокетки улыбаются, старики кашляют, обольстители волочатся, неуклюже наступают другим на ноги, маменьки важничают, дочки стреляют из шляпок нежно-любопытными взглядами, нахалы заглядывают дочкам под шляпки, гувернантки ворчат»[506].

Но все эти картины Невского проспекта, описание гуляющих дам, офицеров, чиновников, простолюдинов и сцены нескромного волокитства явно восходили к началу известного тогда всем романа М. Н. Загоскина «Рославлев» (1831): «В один прекрасный летний день, в конце мая 1812 года, часу в третьем пополудни, длинный бульвар Невского проспекта, начиная от Полицейского моста до самой Фонтанки, был усыпан народом. Как яркой цветник, пестрелись толпы прекрасных женщин, одетых по последней парижской моде. Зашитые в галуны лакеи, неся за ними их зонтики и турецкие шали, посматривали спесиво на проходящих простолюдинов, которые, пробираясь бочком по краям бульвара, смиренно уступали им дорогу. В промежутках этих разноцветных групп мелькали от времени до времени беленькие щеголеватые платьица русских швей, образовавших свой вкус во французских магазинах, и тафтяные капотцы красавиц среднего состояния, которые, пообедав у себя дома на Петербургской стороне или в Измайловском полку, пришли погулять по Невскому бульвару и полюбоваться большим светом. Молодые и старые щеголи, в уродливых шляпах… с сучковатыми палками, обгоняли толпы гуляющих дам, заглядывали им в лицо, любезничали и отпускали поминутно ловкие фразы на французском языке; но лучшее украшение гуляний петербургских, блестящая гвардия царя русского была в походе, и только кой-где среди круглых шляп мелькали белые и черные султаны гвардейских офицеров; но лица их были пасмурны: они завидовали участи своих товарищей и тосковали о полках своих, которые, может быть, готовились уже драться и умереть за отечество»[507]. А спор на Невском двух приятелей: скромного «молодого человека лет двадцати пяти», недавно вышедшего в отставку кавалерийского офицера Рославлева и нескромного волокиты Зарецкого, который чуть старше[508], – напоминает отношения художника Пискарева и офицера Пирогова. Эта перекличка также вводит мотив надвигающейся катастрофы – иноземного (дьявольского) нашествия и разрушения привычного уклада (мира).

Очевидно, «Невский проспект» больше других петербургских повестей отразил литературные пристрастия автора, его оценку других литераторов.

Здесь обнаруживается пародирующая перекличка с творчеством Булгарина[509] и своеобразное продолжение той полемики, которую в начале 1830-х гг. Пушкин и его окружение вели с Булгариным и Н. И. Гречем как литературными монополистами, совместно издававшими и журнал «Сын Отечества и Северный архив», и единственную в России частную газету «Северная Пчела» (с небывалым по тем временам тиражом – до 10 тысяч экземпляров ежедневно!). Полемика обострилась, когда автор популярных в полуобразованной среде небольших повестей и даже «романов», москвич А. А. Орлов (1790–1840) решил сыграть на популярности нравоописательного романа Ф. Булгарина «Иван Выжигин» (СПб., 1829) и напечатал несколько коротеньких пародийных повестей о Выжигине: «Хлыновские степняки Игнат и Сидор, или дети Ивана Выжигина», «Хлыновские свадьбы Игната и Сидора, детей Ивана Выжигина», «Смерть Ивана Выжигина», «Родословная Ивана Выжигина, сына Ваньки Каина!..» (все: М., 1831). В них Орлов дискредитировал идею успешной карьеры героя без чести и совести, а само имя Выжигин, считая его производным от «выжига», сделал нарицательным. «Отцом» незаконнорожденного героя был объявлен Ванька Каин – грабитель, предатель и полицейский шпион (намек на Булгарина).

«Северная Пчела» тут же ополчилась на эти произведения, а их автора объявила писателем для «Толкучего рынка». Почти одновременно Булгарин выпустил продолжение романа – «Пётр Иванович Выжигин» (СПб., 1831). Это позволило Н. И. Надеждину заявить, что творения Булгарина и Орлова практически равноценны[510]. Тогда за своего приятеля Булгарина вступился Н. И. Греч[511]. Пушкин под псевдонимом Феофилакта Косичкина ответил ему памфлетом «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов», где высмеял претензии Булгарина на моральное и литературное превосходство, ибо «Выжигины г. Орлова пользуются благосклонностию публики наравне с Выжигиными г. Булгарина…»[512].

Этот памфлет Гоголь, видимо, знал еще в рукописи и потому в письме от 21 августа 1831 г. предложил Пушкину свой «проект… ученой критики»: постоянно уподоблять Булгарина Байрону, а Орлова приравнивать к Гюго, Дюканжу и др. Любопытно, что молодой автор, занятый тогда изданием «Вечеров», в начале письма иронически аттестовал себя как писателя «для черни» в духе Орлова. Описывая случай в типографии, когда наборщики потешались над «Вечерами», он заключил, что пишет «совершенно во вкусе черни. Кстати о черни – знаете ли, что вряд ли кто умеет лучше с нею изъясняться, как наш общий друг Александр Анфимович Орлов. В предисловии к новому своему роману: “Церемониал погребения Ивана Выжигина, сына Ваньки Каина”

он говорит, обращаясь к читателям: “Много, премного у меня романов в голове (его собственные слова), только все они сидят еще в голове; да такие бойкие ребятишки эти романы, так и прыгают из головы. Но нет, не пущу до время; а после извольте, полдюжинами буду поставлять. Извольте! извольте! Ох вы, мои други сердечные! Народец православный!” Последнее обращение так и задевает за сердце русской народ. Это совершенно в его духе, и здесь-то не шутя решительный перевес Александра Анфимовича над Фадеем Бенедиктовичем» (Х, 203–205).

В «Невском проспекте» Гоголь оставляет читателям ссылку на эту полемику: такие герои, как поручик Пирогов, «хвалят Булгарина, Пушкина и Греча и говорят с презрением и остроумными колкостями об А. А. Орлове» (III, 35), то есть поддерживают мнения «Пчелки», которая, после того как издание «Литературной Газеты» прекратилось, опять, как ни в чем не бывало, стала величать Пушкина «автором бессмертных творений», «первым нашим Поэтом», «счастливцем-гением», сравнивая его с Наполеоном или… самим Булгариным: «В одном берлинском журнале уверяют, что в России считаются ныне 5485 отечественных писателей, из коих редактору известны только двое: Александр Пушкин и Фаддей Булгарин…»[513]

Этот литературно-полемический фон, на наш взгляд, позволяет иначе воспринимать образы немецких ремесленников. Так, в Петербурге Шиллер и Гофман – не писатели, а только ремесленники: это «не тот Шиллер, который написал “Вильгельма Телля” и “Историю Тридцатилетней войны”, но известный Шиллер, жестяных дел мастер в Мещанской улице. Возле Шиллера стоял Гофман, не писатель Гофман, но… сапожник с Офицерской улицы, большой приятель Шиллера» (III, 37). У подобного сопоставления великих и незначимых однофамильцев была реальная основа: тогда в Петербурге действительно проживали мастеровые Гофманы и Шиллеры.