Книги
Петербург. Тени прошлого
Спортивные мероприятия тоже кардинально изменились, когда «Зенит» стремительно занял ведущую позицию в национальном, а с 2008 года и в международном футболе. В то время как местный клуб завоевывал трофей за трофеем, мало кого из петербуржцев особо беспокоили весьма сомнительные достижения национальной сборной. Кое-кто ворчал: «“Зенит” – это деньги “Газпрома”, и все. Осталось только название», но когда команда играла, весь город замирал[1148]. Крики и свистки раздавались далеко за пределами стадиона; на самом же стадионе, стоило хозяевам забить гол, вспыхивали (несмотря на официальный запрет) файеры, превращая трибуны в подобие Бородинской панорамы в Москве[1149]. Местный патриотизм во время игр зашкаливал. С переездом на стадион «Петровский» (бывший стадион имени Ленина) команда оказалась в самом сердце города. Над краями трибун видны купола Исаакиевского и Князь-Владимирского соборов и шпиль Адмиралтейства.
Перед каждым матчем весь стадион хором пел «Гимн “Зенита”», переделанный из «Вечерней песни» 1957 года[1150].
Официальные баннеры на трибунах гласили: «Это столичный град», «Это лучший клуб», а болельщики скандировали «Питер» и «Зенит». Город был не столько помешан на футболе, сколько предан «Зениту» сердцем и душой. Как выразился один спортивный корреспондент, «все, кому нравится футбол, болеет за “Зенит”»[1151]. Особой популярностью пользовался нападающий Андрей Аршавин, который недолго играл за «Арсенал», а в 2012 году вернулся в свой родной клуб[1152]. Предпринятая в 2009–2010 годах попытка создать в городе вторую команду, «Динамо», была скорее похожа на официальные потуги придумать оппозицию «Единой России», искусственную и неэффективную[1153].
В 2000-е футбол как вид досуга, играющий на чувстве местного патриотизма, уже успешно соперничал с культурой. (Другие виды спорта – такие как баскетбол и волейбол – перешли в категорию «для специалистов», и соответствующим клубам, какими бы известными они в прошлом ни были, пришлось бороться за выживание. Хотя аудитория у популярной музыки, если объединить все жанры, была больше, чем у спорта, ни одна отдельная группа или направление не обладали репрезентативной силой спортивных болельщиков[1154].) Успехи «Зенита» (или, наоборот, хулиганские выходки болельщиков «Зенита», порочащие традиции «культурной столицы») сопровождались куда большим выбросом эмоциональной энергии, нежели постановки в городских театрах. В 2008 году произошел неприятный инцидент, когда фанаты «Зенита» развернули плакат с надписью: «Сдох Яшин, сдохнет и Динамо» (имеется в виду Л. Яшин, 1929–1990, самый известный вратарь Советского Союза и клуба «Динамо») – результатом стали мириады высказываний в прессе и онлайн-комментариев[1155]. Новости же классического искусства теперь стали вотчиной телеканала «Культура», эфиры которого явно были ориентированы на публику пожилого возраста. «Спящая красавица», поставленная Начо Дуато в Михайловском театре, вызвала больше споров в Москве и Великобритании, чем в Петербурге[1156]. Забвение настигло даже самые выдающиеся фигуры 1960-х и 1970-х. Столетие со дня рождения Л. Якобсона в 2011 году было отмечено единственным исполнением его «Хореографических миниатюр» в театре Консерватории – крупнейшие петербургские театры юбилей просто проигнорировали[1157]. Из балетов Л. Якобсона в репертуаре остались только самые кассовые: «Шурале» и «Спартак»[1158].
Мало кто из работников искусства сожалел о советском прошлом, когда представителей творческих профессий навязчиво контролировали. Но кое-кто пусть и неохотно, но признавал, что прежде почтения к культуре было больше. «Особая публика ходила тогда на симфонические концерты» – вспоминал один из ведущих музыкантов. Он не скучал по организованным группам из НИИ и с заводов, которых «загоняли туда», а они потом «сидели и зевали» на выступлениях, – ему не хватало опытных слушателей, тех, кто прежде находил время и силы, чтобы посещать филармонию каждый день[1159]. Бывшие участники советского арт-андеграунда были особенно склонны ностальгически вздыхать о духе общности и романтическом бунтарстве прежних времен. «В ленинградской рок-среде действительно было братство», – вспоминает радиоведущий А. Кан [Кан 2011]. Уйдя в прошлое, те баснословные дни оставили после себя явление, которое можно назвать постностальгией – тоска по событиям былых времен у тех, кто, в силу юного возраста, не мог в них непосредственно участвовать[1160]. К 2000-м годам видеохостинги типа YouTube и его русского аналога RuTube сделали видео с выступлениями и клипы В. Цоя, Б. Гребенщикова и С. Курехина доступными для нового поколения.
То, что Гребенщиков – единственный из трех рок-идолов 1980-х, физически доживший до нового века, безусловно, лишь подчеркивает ощущение, что ушла уникальная музыкальная эпоха[1161]. Могилы Курехина и Цоя превратили в импровизированные места поклонения – фанаты музыкантов приносят сюда свои подношения. Котельная «Камчатка» (по народному названию), где когда-то работал Цой, превратилась в полноценный народный музей. Целая эпоха, точнее, один ее конкретный аспект обрел воображаемый некрополь – собрание полустертых следов прошлого[1162].
6.13. Надписи фанатов на внешней стене «Камчатки», июнь 2012. Обратите внимание на подношение в виде пивной бутылки
Что касается традиционного драматического театра и классической музыки, то тут местная культура в некотором смысле сдавала позиции. Теперь о себе все громче заявляли и другие города, где сложились сильные театральные и иные художественные традиции – и это были не только Москва, но и Пермь, Екатеринбург, Новосибирск и многие другие города. Петербургский театр потерял тот флер таинственности, которым когда-то был окружен ленинградский театр. Появились люди из провинции, которые заявляли, что в их родных местах театры, вообще-то, лучше, – в советские годы они бы вряд ли стали утверждать подобное[1163]. Министр культуры и вице-губернатор Перми (2010–2012) театральный режиссер Б. Мильграм – уникальный пример успешного местного политика и деятеля искусств в одном лице. Пермь тратила на культуру и искусство огромные деньги. Поддержанная правительством заявка города на титул Культурной столицы Европы, торжественно поданная в 2012 году, свидетельствует о масштабах притязаний города[1164].
Сохранил ли Петербург статус «культурной столицы» в чьих-либо глазах к 2010 году – вопрос спорный[1165]. Важность этого звания, конечно, отчасти намекала, что во всем остальном город занимает далеко не первые позиции. Теперь же местной элите предстояло пережить переезд в Петербург ряда государственных структур, в том числе компании «Газпром» и Верховного суда, не говоря уже о появлении в «коридорах власти» такого числа представителей, какого город не видел с 1926 (если не с 1917) года. Рядовые петербуржцы тоже перестали благоговеть перед искусством. Многие предпочитали смотреть концерты или спектакли по телевидению[1166]. Многие из крупнейших кинотеатров советской эпохи – если они вообще выжили – стали выполнять совсем иные (по большей части коммерческие) функции, а когда в Доме кино демонстрировали свежие российские и постсоветские фильмы, залы кинотеатра были, как правило, почти пусты[1167]. Сама киностудия «Ленфильм», на которой теперь практически ничего не снимали, испытывала серьезные финансовые затруднения и была брошена на произвол судьбы. Так продолжалось вплоть до сентября 2012 года, когда министр культуры В. Р. Мединский[1168] назначил новый совет директоров студии. Среди групп, выступавших за спасение «Ленфильма», сразу же начался раскол. Поскольку пришедшая в упадок территория студии весьма обширна и находится в непосредственной близости от Каменноостровского проспекта, одной из самых «элитных» зон городской застройки, было неясно, насколько выполнимо желание сохранить историческую студию – во всяком случае, на прежнем месте[1169].
Даже если люди давали себе труд посетить культурное мероприятие, отношение их к происходящему на сцене или на экране было далеко от пиетета. Шепот и даже разговоры были обычным явлением: типичный раздражающий разговор по мобильному телефону начинался со слов: «Привет! НЕ МОГУ СЕЙЧАС ГОВОРИТЬ! Я КИНО СМОТРЮ»[1170]. Поход на концерт и в театр в еще большей степени стал стремлением просто хорошо провести вечер:
Мы пришли на «Антигону», а на самом деле показали «Маскарад» с Толубеевым как раз. Это запомнилось, потому что мы были в необычной компании. Мы обычно с Леной вдвоем, там, всех рассматриваем в зале, помимо того, что происходит на сцене, всегда, как девушки молодые, незамужние были. А смотрели все в з<ал>… как бы, кто рядом сидит, кто что. А тут мы были такой компанией, была моя тетя и ее… очень такая уже, ну, в возрасте тоже, не подруга, а тоже родственница, но очень дальняя. Но они настолько… вот мы хорошо очень вчетвером посидели и были очень довольны спектаклем, и мы на удачных местах сидели. И мы в перерыве пошли в буфет и даже хотели выпить кофе с коньяком, но воздержались все-таки. Вот это было почему-то запоминающе [1171].
В этом рассказе спектакль мало что значит (даже замена пьесы не кажется важной, хотя возможность увидеть известного актера воспринимается как бонус). Важнее шанс посмотреть «кто рядом сидит», компания, с которой пришел, и не в последнюю очередь буфет. Таким образом, для многих «культпоход» оставался не самоцелью, а поводом провести время в приятной компании.
В то же время культурные события утратили социальное значение, которое им придавалось в советские времена, когда билеты на нашумевший спектакль или фильм пользовались непреходящим спросом, в точности как дефицитные продукты. Девушка примерно двадцати лет вспоминает о своей матери:
В молодости она рассказывает, что она ходила, когда это было прикольно, там. Какая-нибудь редкая выставка приезжала, или что-то еще, они там за билетами стояли в огромных <очередях>… ну, в Москве, там. И надо было ехать в Москву специально, чтобы на такую-то выставку пролезть без билета туда. В общем, в этом был какой-то кайф. А сейчас ей неинтересно[1172].
Петербуржцы часто жаловались на дороговизну билетов в театры и на концерты. И действительно, если стоимость советских билетов составляла один, максимум два процента от средней зарплаты, к концу 1990-х за билеты даже на самые дешевые места приходилось выкладывать немалую сумму[1173]. Тем не менее билеты на большинство мероприятий (помимо концертов всемирно известных артистов) по-прежнему стоили существенно меньше (как в абсолютном выражении, так и относительно размера зарплаты), чем билеты на лучшие западные площадки. Как бы то ни было, традиционные способы пройти «на халяву» часто работали – например, можно было прийти на спектакль в первом антракте и проскользнуть на свободное место. Нередко и желания отсидеть всю программу тоже уже не было:
Ну вот, решили зайти, и… ну, просто на халяву прошли. Там был третий или четвертый уже акт. Там проходил балет… какой-то очень жесткий фестиваль балета. Там был и современный балет, и классический балет. Но вот сходили посмотрели, в принципе, нам понравилось. Но одного акта нам хватило[1174].
Спектакли по-прежнему длились очень долго (три часа, а то и дольше как в драматическом, так и в музыкальном театре никого не удивляли), но в последнем антракте значительная часть публики исчезала, так что на финальные поклоны артисты выходили под отрывистые хлопки зрителей, десятками бегущих в гардероб.
Что касается имиджа Мариинского театра в городе, неудачный эксперимент с современной архитектурой (несмотря на бурные публичные дебаты) на пользу ему не пошел. Откровенное уродство нового концертного зала Мариинки, внутреннее убранство которого напоминает мякоть небрежно раздавленного банана, по крайней мере не так бросается в глаза. Новая же сцена театра, безупречная по своей банальности, как стеклянный атриум любого нового бизнес-центра, стала чудовищным триумфом наплевательского отношения к одной из самых красивых площадей города.
И все же классические искусства, хотя и вышли из моды, порой оказывались для зрителя менее «отпугивающими»: так, одна молодая мать-одиночка из рабочей семьи была готова смотреть одну и ту же пьесу или балет много раз подряд: «И каждый раз что-то находишь для себя новое, восприятие совершенно по-разному»[1175]. В то время как многие петербуржцы больше не считали свои долгом соблюдать традиции «культурной столицы», для других, в том числе из социальных групп, которые традиционно не ходили в подобные места, посещение театра, концертного зала и оперного театра продолжало быть важной частью их отношений с городом[1176].
Но и настоящие энтузиасты никуда не делись. Они были готовы копить на билеты, сколько бы те ни стоили, как одна из информанток, которая в 1995 году зарабатывала гроши, но все же умудрялась наскребать деньги на посещение театра, пусть ей и приходилось сидеть на самых дешевых местах[1177]. «Театралы – они экономят, они ходят во фланелевых платьицах, там, в заштопанных кофточках, но все равно они ходят», – отмечал другой петербуржец[1178]. Попасть в театр можно было и иным способом: один из примеров – женщина, которая устроилась в театр дежурным врачом, чтобы водить на спектакли внучку[1179]. По сути, основную аудиторию классических форм искусства составляли теперь истинные ценители, те же, чей интерес диктовался модой, отпали[1180]. Когда в апреле 2012 года в филармонии выступал пианист Г. Соколов, ажиотаж был неописуемым, несмотря на стоимость билетов, доходящую до 200 долларов. Но в зале преобладали меломаны, а не богачи и бомонд. Очереди из людей с «входными билетами» выстроились у дверей примерно за час до начала, и «филармонические старушки» ловко орудовали острыми локтями и языками, чтобы наверняка оказаться в первых рядах. Выступление Чикагского симфонического оркестра примерно через неделю вызвало еще больший ажиотаж[1181]. На концертах такого уровня и среди хорошо одетых молодых людей, и среди «филармонических старушек» царила особая, практически осязаемая восторженная тишина – торжественности добавляли и коринфские капители колонн, украшающих зал, и фризы с узорами из пальмовых листьев, оттеняемые тяжелыми красными шторами.