«Сайгон» был не просто местом, он заключал в себе целую концепцию, идеал, составную часть духа времени. В комментариях к посту М. Берга в «Живом журнале» один из подписчиков вспоминает, что «Сайгон» в 1970-е и 1980-е был частью жизни наряду с отказниками, «лекциями о НЛО, неофициальными выставками, кочегарками, самиздатом, тамиздатом, переводами, голосами»[1226].
Это было пространство, дававшее свободу воображению. А. Кацман, первая жена В. Кривулина, отмечает: «Мы не жили в советском Ленинграде. “Сайгон” переносил нас в другое кафе, более близкое нам по атмосфере, по интересам – в “Бродячую собаку”» [Кацман 2009: 261]. Правда, в том историческом кабаре, куда любили захаживать А. Ахматова, О. Мандельштам, балерина Т. Карсавина и вся петербургская богема, раздавались элегантные листки с меню и программами, а стены были расписаны С. Судейкиным. В «Сайгоне» же «оформление […] было ни при чем. Оно вообще отсутствовало» [Там же].
Сама по себе анонимность окружающего пространства действовала как стимул к интеллектуальной жизни. Т. Богомолова, переехавшая в Ленинград с провинциального юга в конце 1960-х и ютившаяся в общежитии, вспоминает преображающее действие среды: «Вот она, свободная, художественная, богемная жизнь <…> После Майкопа “Сайгон” был экстримом» [Богомолова 2009:295]. К середине 1970-х «Сайгон», представлявший собой смесь университетского семинара, очага светской жизни и молодежной тусовки, стал самым известным альтернативным местом в городе, оставаясь популярным и в последующие годы, хотя изначальные его завсегдатаи к тому времени уже от него отошли, объявив, что он утратил свой дух[1227].
На вид ленинградские кафе едва ли могли сравниться с парижскими или венскими, но жизнь в них была не менее насыщенной. И даже, вероятно, более интенсивной, если учесть, что просто сидеть в углу с книгой или газетой, заказав чашку кофе в качестве платы за вход в подобие читального зала в центре города, здесь было не принято. Тот, кто приходил один, нередко искал себе компанию и обязательно ее вскоре находил. Импровизированный характер происходящего – отсутствие бронирования и обслуживания за столиками – этому только способствовал. Вместо того чтобы сидеть за маленькими столиками, поглядывая друг на друга через океан светской прохладцы, посетители вместе осваивали спорную территорию. Начать разговор с соседом по очереди было проще и «естественнее», чем попытаться завязать беседу с кем-то за соседним столиком. И хотя восприятие общественного пространства как ничейной земли было типично советским, ленинградские кафе в контексте национальной культуры были уникальным явлением. В других российских городах люди ходили в кафе, имели любимые места, даже давали им прозвища, но нигде больше подобные заведения не пользовались такой популярностью у представителей интеллигенции со всего города, и нигде больше они не были в этом смысле местами «негативной свободы»[1228].
Как бы ни были «альтернативны» их завсегдатаи, кафе должны были соблюдать распорядок в одном: они закрывались в неприлично раннее по меркам богемы время. Как и в других советских городах, в Ленинграде официально не было ночной жизни – 11 часов вечера были для кафе по всему городу часом икс, хотя большинство закрывалось даже раньше. «Ночная смена» существовала только в барах и ресторанах главных отелей «Интуриста», но эти заведения были недоступны большинству ленинградцев. Тем, кто хотел продлить вечер, приходилось двигаться дальше – в какую-нибудь темную подворотню, чтобы купить водку у уличного торговца (нелегальная, но допустимая практика), а может, и домой к тому, кто живет поблизости (или сначала первое, потом второе)[1229].
В таких ночных местах разговоры тоже не смолкали. Что не обязательно исключало прочее: И. Бродский и его друзья, например, любили не только поговорить о литературе, но и поиграть в литературные игры, предпочитая комические стихотворные импровизации [Штерн 2001:94-101][1230]. Однако многие ленинградские компании были более склонны к содержательным политикофилософским дискуссиям. В 1970-е эти дискуссии превратились в регулярные, хотя и подпольные семинары, часто сознательно «диссидентского» характера[1231].
Разговоры на свежем воздухе
Разговаривать не обязательно было в четырех стенах. В городе имелось множество мест, где люди любили «гулять» – и не только в значении «прогуливаться». «Гуляние» в другом смысле (разгул) категорически не поощрялось строгими ленинградскими нормами общественного порядка, согласно которым запрещались распитие спиртных напитков в общественных местах, купание там, где это не разрешено, «порча памятников, малых архитектурных форм и инвентаря на улицах, в садах, парках, зрелищных предприятиях», а также и езда на мотоциклах и мопедах, «создающая шум, мешающий отдыху граждан», и даже громкое пение[1232]. В результате правила приличия требовалось соблюдать даже на задворках, не говоря уже о главных пространствах города.
Первым среди главных, безусловно, был Невский проспект, служивший даже в советские времена местом, где можно было «показать себя». После революции улица, по которой прежде фланировала изысканная публика, на глазах демократизировалась: теперь по ней взад-вперед сновала разношерстная толпа – от оборванных нищих до компаний в вечерних нарядах. В 1960-е более фешенебельная «солнечная» (обращенная к югу) сторона проспекта между Литейным и площадью Восстания была известна среди молодой богемы как «Бродвей» или «Брод» и служила местом «сборищ»[1233]. Название ушло вместе с поколением, но любовь к месту сохранилась.
Доминирующее положение Невскому обеспечивало то, что он был единственным в своем роде. В городе просто не было другой такой улицы, гуляя по которой можно было не сомневаться, что встретишь знакомого, а то и не одного[1234]. Невский сочетал в себе парижские Елисейские Поля и Большие бульвары, берлинские Кудам и Унтер-ден-Линден, лондонские Оксфорд-стрит, Пикадилли и Стрэнд. (Превращение различных улиц в бульвары в советский период – вроде Большого проспекта на Васильевском или Лиговки и улицы Желябова близ Невского – на эту ситуацию не повлияло[1235].) Хотя это и свидетельствовало о провинциальности Ленинграда (напоминало «дефилирование» по главным улицам в южных городах), иностранцы, приезжавшие сюда в советские годы, отмечали необычайную элегантность города: «Мало где в России найдешь сейчас столько хорошо одетых и привлекательных женщин, как на Невском», – отмечал в 1961 г. Р. Хингли [Hingley 1961: 14].
Парки как места для прогулок играли второстепенную роль. Их, как и скверы, предпочитали взрослые – скорее как места, где можно было посидеть или назначить свидание[1236], а не погулять, – хотя детей регулярно приводили сюда подышать свежим воздухом. Центральный парк культуры и отдыха на Елагином острове предназначался для отдыха на свежем воздухе – катания на лодках, например, и участия в народных гуляниях. Добраться до ЦПКиО было непросто: до ближайшей станции метро «Черная речка» (открылась только в 1982 году) было не менее получаса ходьбы. В будни парк часто пустовал, хотя летом близость к Каменному острову, где располагались дачи городской элиты и закрытый для посещения санаторий ВВС ЛенВО (а чуть дальше, на Петровском острове, находился Дом ветеранов сцены), означала, что во время прогулки в парке можно было наткнуться на группу бойких пенсионеров за семьдесят, занимающихся гимнастикой под музыку из громкоговорителя (представители альтернативной городской интеллигенции несколько по-пуритански считали это зрелище «фашистским»[1237]).
Своего расцвета ЦПКиО достиг в сталинскую эпоху. С ростом увлечения «историзмом» сама идея «парка культуры» стала подвергаться сомнению. В 1982 году вопрос, должны ли в парках Царского Села и Павловска работать аттракционы, стал предметом всенародного обсуждения. Идеалом стал «заповедник», а не место, где люди могли бы кататься на каруселях и качелях или, что еще хуже, вести себя «как в лесу», обрывая по весне все ландыши[1238].
Привлекали любителей прогулок и исторические кладбища города[1239]. Их очарование было связано не только с отсутствием в ряде районов (например, в центральной части Васильевского острова или на Охте) иных зеленых пространств, но – по крайней мере для некоторой части населения – еще и с тем, что на кладбищах не было такого жесткого контроля. До революции, когда парки охранялись вооруженными надзирателями, кладбища служили традиционным местом прогулок для представителей низших сословий, которых в другие места не пускали[1240]. В советское время кладбищенский персонал, не отличавшийся особым рвением даже в плане борьбы с вандализмом и разграблением могил, редко мешал посетителям, желавшим воспользоваться кладбищем как относительно цивилизованной общественной территорией, чтобы, например, выпить или поиграть в карты среди могил[1241]. Но это был экстремальный вариант: кладбища чаще использовались в более мирных целях, люди ходили туда с колясками, выгуливали дошкольников или нарезали круги, беседуя с друзьями. По мере развития интереса к дореволюционной истории все более популярными становились тематические прогулки по примечательным уголкам с литературным или культурным прошлым, вроде «Башни» Вяч. Иванова, выходящей на Таврический сад[1242].
Активный отдых на открытом воздухе ограничивала отвратительная питерская погода, способная повергнуть в уныние даже местных жителей[1243]. Во время недолгой жары открытые пространства тут же заполнялись людьми, поедающими мороженое, потягивающими газировку[1244], квас или «пепси» либо сидящими на искусственном пляже у Петропавловской крепости – одном из немногих мест, где можно было загорать, впитывая в себя скудное северное солнце. Зимой же убежищем от холода, сырости и домашней тесноты служили кафе.
Шампанское и «гниль»
Для многих интеллектуалов, особенно представителей более поздних советских поколений, главным проявлением «ленинградской культуры» были оживленные беседы и бурные дискуссии – будь то в помещении или на открытом воздухе. Но «тусовались» не только интеллигенты, хотя мало кто из рабочих ходил в кафе[1245]. Как признавался в 1976 году заслуженный рабочий Ленинградского металлического завода имени XXII съезда КПСС, встретиться с друзьями дома – вот настоящий досуг: «намедни вечером собрались с женами, попели под гитару». Речь здесь идет о бригадире, Герое Социалистического Труда, а поводом для праздника было вручение медалей членам бригады. Но даже для такого случая клуб им не подходил. «Традиции такой нет, да и знаем по печальному опыту, как казенно порой проходят подобные встречи». В ответ журналистка предложила пойти в кафе, где подают только чай, но, судя по всему, она и сама не думала, что этот вариант вызовет бурю восторга [Колесова 1976][1246].
Интеллектуальные и политические вкусы разных групп могли различаться, так же как и места, где они встречались, но одна форма досуга была общей для всех: распитие спиртных напитков. Наркотики употребляли крайне редко, даже в богемной интеллигентской среде – по крайней мере, до начала 1980-х годов; большинство предпочитало выпивку[1247]. Наряду со списком кафе В. Уфлянд составил куда более обширный список баров и распивочных:
Разливуха «Узбекские вина», угол Бассейной и Знаменской, – место, куда Сережа ходил не только случайно. Кафе «Буратино», Знаменская, – место, где мы были с Довлатовым только один раз. Пивной бар «Медведь», Потемкинская, – место, где мы были с Сережей не один раз. <…> Угол Кирочной и Воскресенского – пивной бар не то «Волга», не то «Волна». Всегда заходили так торопливо, что не успевали прочитать название. <…> Разливуха на Пантелеймоновской. Заходили. <…> Разливуха на углу Итальянской и Садовой – разумеется [Уфлянд 1999: 69][1248].
Рассказ историка Л. Я. Лурье о том, как он однажды проделал путь от Малой Охты до Канонерского острова за 14 часов – расстояние, которое решительно настроенный пешеход мог преодолеть за три, максимум четыре часа, – наглядно показывает, как часто на пути путешественника встречались соблазны [Лурье 2011:7].
Как и кафе, бары бывали разных типов. В рюмочной спиртное продавали стаканами, в пивном баре или пивном ларьке пиво наливали из бочонка, а под «разливом» или «разливухой» подразумевался винный бар. В последнем случае неблагозвучность названия не должна создавать ложного впечатления. Подобные заведения были чуть приличнее рюмочных и пивных; в них сложился собственный этикет, правда в основном он касался покупки очередного «раунда» на всю компанию и стратегий одалживания средств на очередную порцию. Вино продавалось в розлив наряду с коньяком и шампанским (и даже коктейлями из шампанского, с добавлением местной минеральной воды, а также вина и крепких напитков для более взыскательных посетителей)[1249]. Но определяющим здесь, конечно, было не качество вина. В «разливухах» было темно и душно – совсем как в викторианских тавернах на торговых улицах окраинного Лондона, не хватало только завитушек лепнины, красного плюша и зеркал с гравировкой. Подаваемая жидкость, известная как «гниль» или «гнилое», не подразумевала тонкой палитры вкусов («Нюхать нельзя категорически – блевануть можно», – предостерегал завсегдатай) [Алексеев 2006][1250].